Capitolo 34.
Часть 1.1.

Оглавление:
Часть 1.2
Часть 2

===================
Этой ночью Каролина спит в постели отца.
Темные волосы до плеч спутаны, они рассыпались по подушке, умиротворенное личико устало склонилось вниз, а худенькое тельце навевает мысли о хрупкости.
По-детски неуклюже овившись вокруг его подушки, устроив себе лежбище из пухового одеяла и сползших светлых простыней, она размеренно вдыхает и выдыхает, изредка перебирая пальчиками тонкую материю пододеяльника.
Каролина не плакала перед сном. Она не ждала защиты от кошмаров в виде волшебной воды с персеном. Она приняла все как должное, как само собой разумеющееся… она не устраивала истерик.
И единственное, что попросила – лечь с папой и пораньше. Ей не хотелось бодрствовать этим понедельником.
Эммет исполнил ее условие. Ему казалось, ему и сейчас кажется, когда сидит на полу возле балкона и курит в раскрытую дверь сигарету за сигаретой, что отныне любое желание дочери – закон. Кроме нее он никому больше не нужен. И никто и никогда не станет больше иметь с ним дело.
Распалась их семья. Выбор это Эдварда или его, его срыв или его удары… уже все потеряло свою значимость. Просто результат. Просто факты. А против них ничего не попишешь.
За окном темная ночь без звезд, с толстыми облаками и страшными завываниями ветра возле окон. Не так давно мелькали молнии, напоминая о той, кого здесь нет, и Эммет всерьез думал закрыть дверь и лечь… но гроза кончилась, все смолкло, и вернулось желание курить. Все, что ему теперь остается, это курить. С сигаретами проще. С дымом будто выходит вся копоть, вся боль из сознания. Воскрешаются те чувства, что понадобятся Каролине… поддерживаются в живом состоянии осколки радости от того, что малышка – его. И с ним. И никогда его не оставит.
Обвив подушку, устроившись на ней, она бормочет «папочка…», и за это слово Эммет готов умереть и возродиться миллион раз. Даже при условии прохождения всех кругов Ада.
Мужчина откидывает голову назад, приникая к стене. Широкие плечи упираются в бетон, каким Эммет клялся себе стать, спина дрожит от сдерживаемых рыданий. А влага… гребаная влага течет по щекам. Неостановимыми потоками, от которых не спрятаться, не удержаться. Нет больше внутри места. Нет больше внутри желания терпеть.

...Она вбегает в комнату – запыхавшаяся, раскрасневшаяся, с широко распахнутыми глазами, в которых один-единственный вопрос:
- Где они?..

…Голди, испуганная, сжав руки в замок, выслушивает план действий на сегодня и ярый хозяйский приказ:
- Посиди с ней двадцать минут. Двадцать минут не выпускай ее из комнаты. Пока я не вернусь.

…Упрямая, с трудом сдерживающая слезы, она виснет на его руке.
- Папочка, где Эдди? Где Белла, папочка?..

…Ошалелый, чувствующий, что сейчас может по-настоящему убить, он торопится как можно скорее убраться подальше от дочери. Не хватало ей еще открытий, помимо крови на его скуле.
- Я сейчас приду, Каролина. Будь хорошей девочкой. Жди меня.
Голос дрожит, срываясь.

…Зарывшаяся с головой в подушки и одеяло своей постели, она навзрыд стенает:
- Они меня бросили! Они обещали прийти!
Голди предпринимает попытку успокоить воспитанницу, Эммет закрывает за собой дверь. У него ощущение, что каждый шаг остается в полу глубокой отметиной – под стать тому, как оседают на сердце рыдания малышки.

…Растаявший, мертвый лед. Его острая кромка, его края, его водяная лужа посередине и залитая трава, ставшая болотом. Грязь, слякоть, мелкий дождь и темные, страшные серые тучи. Эммет обращает всю свою ненависть, всю ярость к ним:
- ДА ПРОПАДИТЕ ВЫ ВСЕ ПРОПАДОМ!

…Месиво из коричневой земли, влаги и остатков снега. Апрельское безумие, преддверие оттепели, самое отвратительное из пограничных состояний. Хлюпанье под ногами и пронизывающей ветер не добавляют оптимизма, зато дождь, хоть и мочит, стирает с лица кровь. И все ненужное тоже стирает.
Выкричавшийся, выбросивший наружу свой гнев Эммет ровным шагом идет к дочери.
Возвращается.

…В теплой, тесной, закупоренной комнате она льет слезы, отмахиваясь от Голди и прижимая к себе сиреневого Эдди. От горя ее личико побелело, выступая красным нездоровым румянцем на щеках, а губы дрожат так, что не может сказать ни слова.
Эммет падает на колени перед ее постелью – как есть мокрый, как есть решительный.
Домоправительница едва не отпрыгивает в сторону.
- У тебя щека синяя… - хныкает девочка.
- От холода. Я ее согрею, - обещает Каллен.

…Она прогоняет его. Заползает в угол, подтягивает ко лбу одеяло, прячась, бормочет идти куда-нибудь еще. Бросить ее. Тоже бросить. И не вспоминать. Никому она не нужна. Никто, никто ее не хочет!
- Я люблю тебя, - произносит, игнорируя все слабые отпихивания, Эммет. Стальным голосом.
Каролина вжимается лицом в подушку.
- Н-не…н-не!..
- Я люблю тебя, - повторяет Медвежонок, протянув руки и перехватив ладони дочери, - я всегда тебя люблю. Я всегда с тобой буду. Я никогда и никуда не уйду.

…Она верит. Не сразу, не после первого слова… проплакав полчаса, может, больше. Эммет позволяет ей тоже выпустить свою боль. Не держать больше, не прятать. И только тогда, когда, ослабевшая, сама просится к нему на руки, изумившись, что все еще здесь, говорит главное:
- Ты – моя жизнь, Каролина. Я всегда буду твоим и только твоим.

Дождь стучит по подоконнику, добавляя земле влаги. Не унимается, не прекращает, отказывается хоть кому-то подчиняться. И идет наперекор, назло. Знает ведь, как Эммет не любит мокрую погоду… и знает, как стук капель будит зачастую Каролину.
Шестая сигарета.
Эммет выпускает клубочки дыма в воздух, обессиленно приникнув к стене. Питает силы у нее, твердой и неприступной, у нее, холодной и бесчувственной, у нее – свободной. Силы сейчас это то, что ему нужно.
Диалог с братом, эта драка, Изза – все смешалось. Все пульсирует и ударяет по самым чувствительным местам сознания, все расчленяет. Нет возможности думать – проще повеситься. И анализировать тоже нет – лучше удавиться. Вообще, удавиться – идеальный вариант. Только Каролина здесь… и пока она дышит, пока говорит, что любит его, Эммет не прекратит дышать.
Впрочем, сил все равно нет… даже банальных – подняться. И пусть замерзает тело, немеет язык, легкие отказываются впитывать никотин, но это ничего не меняет. Картина та же.
Эммет многое помнит. Этой чертовой ночью, этим болезненным, утерявшим краски днем, он помнит не только поцелуи Беллы и ее обещания, не только то, какой счастливой делалась Карли, играя с ней, не только о разговоре с братом еще до его отъезда… он помнит свою жизнь. Их с Алексайо жизнь.

…Эсми целует черно-золотые волосы старшего сына. Он никогда не бежит к ней, в отличие от брата, всегда стоит в сторонке, когда мама возвращается из посольства, но она стабильно первым замечает его. И, шаловливо, ничего не значаще потрепав по голове Танатоса, направляется к Алексайо. Всегда к нему.
- Привет, мой хороший.
И только потом чмокает Эммета, и ему улыбнувшись.

…Карлайл пододвигает младшего сына к себе, освободив теплое место возле мамы для Эдварда, вдруг пришедшего в родительскую спальню. Лучшее место выделив ему. Он успокаивающе гладит его по спине, накрывая одеялом, в то время как Эммета чуть задевает рукой, прижав волосы. Он супится.
- Ты слишком большой, чтобы спать здесь! – хныкает тот, недовольно толкнув брата.
Эсми с укором глядит на сына, остановив почти мгновенную попытку Эдварда подняться.
- Эммет, прекрати. Мы должны помогать друг другу, мы – семья. И мы никого никогда не выгоним от себя лишь потому, что он большой, - она поворачивается к Алексайо, крепко обняв его, смущенного, и прижав к себе. – Спокойной ночи, мой родной мальчик.

Да, эти ситуации глупые. Да, они банальные. Да, они давние… но тогда его одолевали почти те же чувства, что и сейчас, они запомнились. Они будто часть Танатоса… мальчика, чье имя – Смерть. Мальчика, который, похоже, отбывает срок-наказание перед тем, как вернуться в Грецию, в их старый барак – навсегда. Мертвым.
Вздрогнув, Эммет глубоко затягивается, не давая слезам лишнего шанса ускориться. От дыма хочется кашлять, но он сдерживается. Ударяет кулаком о стену и только. Вбирает в себя каждый кусочек никотинового аромата.
А Мадлен? Мадлен, которая всегда хотела Эдварда, она думала о нем, оседлывая Эммета? Представляла его поверх этой шубы, глядящего на нее горящими глазами?
Хоть кто-нибудь, хоть когда-нибудь за тенью брата видел его? ХОТЬ РАЗ?!
И пусть Эдвард спас его. И пусть Эдвард любил его. И пусть Эдвард никогда его не упрекал за плохие дела… Эдвард – это Эдвард. Эммет не хотел им быть и не хочет до сих пор. Он просто желает выбраться из замкнутого круга. Ему надоело быть ниже…
Только не знает он, возможно ли это в принципе. Все любят Алексайо. Никто не желает любить Смерть.
- Холодно.
Детский шепот, пролетев ярким всполохом звука среди ночной тишины, разбавленной лишь дождем, ударяет по ушам.
Эммет вздергивает голову.
Как привидение, закутавшись в белый, Каролина сидит на постели, чуть припухшими глазами глядя на него. Зевает.
- Закрываю, - мужчина уверенным движением, кинув за бортик сигарету, поворачивает ручку балкона. Медленно, тяжело поднимается, стараясь подчинить себе непослушное тело. Замешкавшись у окна будто для того, чтобы пристроить пепельницу, поспешно стирает с лица все слезы, хоть и не видно их в темноте.
И только потом, два раза глубоко вдохнув и выдохнув, идет к постели дочери.
Она подрагивает, явно чувствуя себя неуютно. Одеяло не спасает.
- Давай я тебя согрею, - шмыгнув носом, предлагает Каллен, попытавшись выдавить улыбку, - иди ко мне.
Каролина не спешит. Ее темные волосы взъерошены, личико по-прежнему бледное и уставшее.
- Папа, почему они уехали? – спрашивает она. Тихо-тихо, опустив взгляд.
- Потому что им лучше вдвоем.
- Без нас?
- Подальше от нас, - он примирительно пожимает плечами, - зайка, завтра мне вставать рано… давай-ка спать.
- Ты не спишь.
- Сейчас буду, - терпеливо снося ее вопросы и несменное положение на простынях, Эммет-таки улыбается, пусть и невзрачно, - обнимешь меня?
Не поднимая глаза, девочка бормочет:
- Ты тоже холодный.
Она посильнее кутается в свое одеяло, приникнув к нему головой. Выглядит настолько уставшей и маленькой, что у Каллена-младшего сжимается было очерствевшее, омертвевшее сердце. Сознание уже не способно воспринимать ситуацию как следует из-за изможденности, но что-то дельное в нем еще работает. И оно подсказывает Эммету, как быть:
- Я обниму тебя в одеяле. И быстро согрею нас обоих.
Каролина, негромко всхлипнув, безрадостно кивает.
- Только не иди курить…
- Не пойду, - мужчина берет дочь на руки, устроив у себя под боком. Доверчивая, она не отказывается от этих объятий. Сжимается под одеялом в комок, но руками хватается за его футболку.
Мягкая подушка, простыни, постель, желание видеть рядом… и снова напоминание о Белле. Эммета передергивает.
Возможно, поэтому он понимает, что что-то не так, позже нужного?
Возможно, поэтому, вылежав двадцать минут с Карли, никак не может взять в толк, почему ее дрожь лишь усиливается?
Возможно, поэтому истина вызывает у него лишь горький, болезненный смешок. Преддверие истерики.
- У тебя жар, Каролина…

* * *

Солнечные лучи, изрезав шторы, изящными кружевами расползлись по деревянному столу, голубое небо отражается в стекле вазы с шоколадными конфетами, а аромат зеленого чая навевает мысли о комфорте и уюте, расслабляя.
Наше первое совместное утро – такое теплое, но такое настороженно-робкое – нуждается в поддержке умиротворяющих вещей. Мы оба чувствуем себя свободнее, ощущая кожей солнце, а за стеклом наблюдая поистине весеннюю картинку.
Оттепель.
Теперь я знаю, что значит это слово.
Мы с Эдвардом сидим друг рядом с другом. Вчерашнее разделение, ровно как и вчерашняя боль и слезы, ушло в прошлое. Он больше не сжимает руки в замок, не смаргивает соленую влагу и не выдавливает из себя слова, дабы я получила ответы на свои вопросы. Я больше не плачу, не кричу в голос и полностью контролирую все свои физиологические процессы.
Конечно же, присутствует смущение ввиду случившегося этой ночью, но Эдвард ни словом не напоминает о нем, глядя и разговаривая со мной как прежде, а наш недавний поцелуй стирает границы стеснения. Единственное, из-за чего Алексайо хмурится, глядя на меня, это искусанные в кровь губы. А я недовольна его заострившимися за эти четыре дня скулами… впрочем, вряд ли сама выгляжу лучше.
Это расставание, эта… поездка выбила нас из колеи и подкосила моральное и физическое здоровье. Но то, что она дала нам взамен, то, что благодаря ей нам обоим удалось понять, дорогого стоит. К тому же, сейчас Аметистовый рядом со мной… и я никогда его больше не потеряю. Я искренне пытаюсь в это поверить и уже почти верю. С каждым его прикосновением.
- Как ты это делаешь? – усмехаюсь, со всей внимательностью разглядываю свою тарелку с манкой, - ни одного комочка… ты колдуешь?
Эдвард, лениво перебирающий ложкой свою порцию, прищуривается.
- Так уж и ни одного?
- Тот единственный, что я обнаружила – моя вина. Я отвлекла тебя, - гляжу ему прямо в глаза, с удовольствием зачерпывая новую ложку своего завтрака, приготовленного с любовью.
Мужчина вздыхает, на несколько секунд забыв о своей тарелке. Его рука касается моей ладони, лежащей на коленях, и нежно ее сжимает.
- Тогда отвлекай меня почаще, - тихонько просит Эдвард. И на щеках у него появляется капелька очаровательного румянца.
Я воспринимаю эту фразу как посыл к действию. Развернувшись на своем месте лицом к нему, оставляю кашу в покое.
- Ловлю тебя на слове, Алексайо, - и подаюсь вперед, целуя чуть сладковатые от манки губы. Второй раз за последние полчаса.
Сегодняшний вид Эдварда – это вид человека, который счастлив, не глядя на то, что происходит вокруг. Его не заботит время года, насущные проблемы, работа, какие-то неурядицы… все, что его волнует, все, чему он отдается со страстью – чувства. И мне до боли приятно видеть такого Алексайо. Своим видом и действиями, своей заботой и любовью он дает мне куда больше, чем можно было мечтать.
Я осторожно, с той прекрасной медлительностью, какая придает атмосфере раскрепощения, глажу ворот его пуловера. Мягкого, светлого, оставившего в прошлом плотно застегнутый ряд пуговиц на различных рубашках.
- Какой же ты красивый… - не могу удержаться. Шепотом, зато честно.
Румянца на щеках Эдварда больше. Он так… робок. Не в плохом смысле, не в плане нерешителен, он робок потому, что это для него впервые. С такой силой, с таким желанием – как и для меня. Я тоже трепещу и вздрагиваю каждый раз, когда он обнимает меня или признается в любви. Когда он говорит, что я для него значу.
- Ну, если Красавица мне это говорит… - муж чуть прикусывает губу, улыбнувшись. Теплый поцелуй обосновывается у меня на лбу, а длинные белые пальцы гладят щеку.
- Неважно, кто трактует правду.
- Несомненно, мое солнце, - смешок отзывается на моей коже у линии волос, - только от тебя это всегда особенно.
Я крепко сжимаю его ладонь в своей. От слова «солнце» в свой адрес будет хорошо даже в самый дождливый, холодный и пасмурный день. Русская зима навсегда стала связана у меня с Эдвардом. Именно поэтому я не боюсь снега и льда. Именно поэтому мне плевать на сезоны года.
- Взаимно.
Я чувствую, что он улыбается. Широко и явно.
- Значит, мы действительно друг другу подходим.
Наш маленький разговор-признание заканчивается тем же, чем начался – поцелуем. Мне не хочется отрываться от Эдварда, мне только и хочется, что целовать его – везде, всюду, всегда. И что-то подсказывает, что-то воодушевляющее намекает, будто и ему – тоже.
- Давай-ка закончим с завтраком, - отрываясь от меня, Алексайо кивает на оставшиеся на столе тарелки, а затем его взгляд чуть тяжелеет, завидев как никогда четкие контуры моих запястий, - я не убегу, а каша остынет, Белла.
Я беру в руки ложку, нехотя устроившись на своем стуле. По сути, это первая нормальная моя пища за четыре дня и, если честно, при всем том, что готовил манку Эдвард и вложил в нее он, без сомнения, всю свою душу, есть не хочется.
Я заставляю себя глотать каждую ложку.
Правда, утешает то, что Эдвард тоже ест, когда ем я. А ему явно недостает калорий в рационе.
Да и порции, к моему счастью, не такие большие, не эмметовских размеров. Приблизительно двенадцать ложек, словно бы зная, что я ем через силу.
Алексайо даже закрывает глаза на то, что из этих двенадцати я съедаю только десять… но компенсировать разницу он намерен маффинами с шоколадом и клубникой, которые следуют к чаю.
- Я не успел отыскать брауни, Белла, - сожалеюще признается он, ставя передо мной сервизное блюдо с кексиками, - эта пекарня далеко отсюда…
Я легонько чмокаю его плечо, прежде чем благодарно к нему прижаться. Смотрю на Эдварда искоса, из-под ресниц. И улыбаюсь, всеми силами не пуская грусть во взгляд и голос.
- Я больше не ем брауни. Так что это очень хорошо.
- Не ешь брауни? – муж недоуменно хмурится, словно бы не понимая меня.
- Мой новый фаворит – кексы, - подхватываю с блюда первый попавшийся маффин, с аппетитом откусывая первый кусочек, - они воздушные, песочные и… с начинкой! Спасибо тебе.
Эдварду не нравится мое объяснение измененных предпочтений. Но он догадывается, в чем дело и не расстраивает меня больше прежнего. Принимает сказанное, подыграв скромной улыбкой, и кивает:
- Не за что, Бельчонок.
Я пробую наш зеленый чай. Заваренный Эдвардом, воспетый Эдвардом, выбранный мной благодаря мужу, он как никогда терпкий и ароматный. Каждый глоток кажется наслаждением, каждая капля.
А еще он подан в больших белых кружках с единственной окантовкой внизу – синей полосой с квадратиками, типичными для греческого оформления. И это первый раз, когда мне по сердцу белый цвет – жизнь с чистого лица является пределом мечтаний. И после вчерашнего я всерьез намерена ее начать.
- Знаешь, - философски замечаю, с ногами забравшись на свой стул и опираясь на его спинку, - это ведь единственное, что ты, по сути, должен делать – заваривать чай и ходить в магазин за кексами. А ты меня кормишь. Ты сам все готовишь для меня.
Эдвард, как никогда близкий сегодня, с интересом отрывается от чая. Аметистовые глаза лукаво блестят.
- Но мне нравится для тебя готовить, - любовно замечает он, - к тому же, ты явно переоцениваешь мои кулинарные способности, Белла.
- Я надеюсь, что тебе нравится… - рдеюсь, опустив голову чуть ниже, ближе к своему ароматному напитку, - но я тоже хотела бы для тебя готовить. Я должна это делать. И я обещаю, что в самое ближайшее время научусь печь шарлотку. Хотя бы ее.
Уголки губ Алексайо дергаются вверх.
- Ты ничего не должна, помнишь? К тому же, кто-то говорит, что мужчины – лучшие повара…
- Дискриминация, - фыркаю, широко ему улыбнувшись. Обожаю саму это возможность, то чувство, что охватывает душу, когда могу улыбаться ему так и беззаботно шутить, а ведь еще вчера это казалось невозможным, - ущемление прав женщин, мистер Каллен.
- Стра-а-ашное, - многообещающе протягивает Аметистовый, наклонившись ближе ко мне. От него пахнет зеленым чаем и клубникой, а еще, совсем чуть-чуть, шоколадным маффином. Нет здесь мяты. Нет здесь красок. Нет здесь Мастера. Его вообще больше нет.
Эдвард чмокает мой нос, воспользовавшись моментом внезапности, и тут же, с удовольствием глядя в ошарашенные глаза, трется о него своим. Как мы с Роз в детстве. Это высшая степень привязанности – у меня щемит сердце.
- Белла, я рад всему, что ты для меня делаешь, - сокровенно признается мужчина, глядя на меня с такой честностью, в которой не усомниться, - и мне все равно, что это.
Я смотрю прямо в его глаза. Близкие, необыкновенные, родные и такие согревающие… и внезапная мысль, всплывшая в сознании, требует немедленного воплощения.
Кажется, я краснею.
- Я бы хотела тебе кое-что отдать, - шепчу, смущенно улыбнувшись, - подождешь?
Удивленный, Каллен на секунду с опаской поглядывает на моего хамелеона, но затем поспешно отводит от него взгляд.
- Конечно.
Мотнув головой, я поднимаюсь со стула. Встав рядом с мужем, прежде чем направиться в нашу спальню, наклоняюсь и целую его волосы. Черно-золотые, густые и шелковистые.
- Я никогда его не сниму, - клятвенно обещаю, - он всегда будет со мной.
А потом, заручившись поддержкой и вдохновившись полыхнувшим в фиолетовых глазах облегчением, спешу в комнату.
К моему удивлению, достигшему своего апогея этим утром, в спальне оказались мои вещи. Небольшой чемодан с теми остатками одежды, которые Рада не сложила, собирая меня к Эммету. Светлая одежда, та, что прежде я отказывалась носить. Более свободная, более простая, более легкая.
Но не в ней суть, а в несессере. Я не брала его к Эммету, ограничившись лишь косметичкой со всем необходимым, и крайне сейчас этому рада. Останься он у Каллена-младшего, как остальные мои вещи, я бы жалела.
В этом несессере мной незадолго до отъезда Эдварда был обнаружен… его первый портрет. Тот самый, что я едва не порвала в феврале (дважды), тот самый, что спрятала как можно дальше, как можно глубже, дабы сохранить, тот самый, что пощадила даже по приезде и обнаружению картин в доме… тот самый, что всегда был единственным. Его.
В подкладке несессера, до которой просто так не добраться, в замаскированном карманчике… господи, спасибо тем, кто придумал эту модель. Я лично готова перечислить изобретателю поощрительный грант.
Он здесь.
Я с трепетом, с аккуратностью достаю на свет божий сложенную вчетверо бумажку, которая, благодаря своей структуре, не помялась слишком сильно. Да, она не идеально ровная, да, она чуть потемнела, но на ней… на ней мой самый большой шедевр. Мое сердце.
Эдвард терпеливо ждет в гостиной, не выглядывая меня и не окликая, но когда возвращаюсь, я вижу, что он волнуется. На лбу появилась обеспокоенная складочка, а пальцы сильнее нужного сжимают ручку чайной чашки. Она у него почти пуста.
Я присаживаюсь обратно на свой стул, неловко держа в руках портрет. Почему-то и хочется, и страшно отдавать его ему. Я представляла этот момент столько времени, а сейчас почему-то паникую… боюсь, что не понравится? Боюсь, что он не оценит моего сумасшествия? Это ведь нарисовано задолго до обретения мной статуса «Беллы», а не «голубки».
- Я… - заставив себя взглянуть в аметисты, пускаю наружу немного робости, - Эдвард, это то, что я давно хотела тебе подарить… я не знаю, будет ли он тебе интересен, но… это самый ценный из моих рисунков. Я его ни на один другой не променяю.
- Рисунок? – он настороженно глядит на лист.
- Рисунок, - набравшись мужества, киваю, - твой… твой портрет.
И, пока не передумала, поскорее отдаю его мужу. Кажется, страшнее вчерашнего уже ничего не случится. Он принял меня с… казусом. Неужели не примет эту простую крашенную бумажку?
Трепетно касаясь листа, Алексайо аккуратно разворачивает его, стараясь не помять больше прежнего.
На его лице читается недоумение, потом нетерпение, затем – удивление, и, под конец, ошеломление. Самое настоящее, самое честное.
Он не ожидал увидеть это.
Я опускаю голову, хмыкнув, и жду дальнейшей реакции. Почему-то руки дрожат.
- Мой портрет?.. – Эдвард как впервые проводит пальцами по бумаге, щадяще обведя контуры своей синей кофты, - но его не было в той коробке…
- Это первый, - я гляжу на него из-под ресниц, вздохнув, - февральский. Я растянула ногу, и ты позаботился обо мне… ты от меня не отвернулся, Эдвард. В то утро я многое поняла.
Аметисты светятся – нет, мерцают, - ярким фиолетово-синим пламенем. Черные ресницы оттеняют его, а чуть нахмуренная левая бровь замерла в сосредоточенном выражении.
Не ответив мне, Алексайо вдруг резко поднимается со стула. Портрет крепко зажат в его руке.
- Подожди, Белла…
Я хочу испугаться. Я хочу представить, что ему не понравилось, что он озадачен моим стилем и моим поведением, что он не видит в этом сокровенного, а замечает лишь какой-то нездоровый интерес. Он нарисован здесь спящим. Я не спрашивала его разрешения. Я… что я сделала?
Однако не успеваю испытать страх. Просто не успеваю.
Муж возвращается и, помимо моего рисунка, в его руках еще один лист, сложенный только вдвое, а не вчетверо. Его он и протягивает мне.
- Вот, - уголок губ дергается в смущении, а глаза наполняются чем-то прозрачным, - мне еще вчера следовало отдать…
Теперь ошеломленной выгляжу я.
- О господи, - разворачиваю бумагу, не веря уставившись на изображение на ней. С длинными каштановыми локонами. С карими глазами. В моей прежде любимой синей блузке и бледной кожей, на которой чуть-чуть румянца. Это я.
- Ты нарисовал меня?..
Эдвард садится на свой стул. Клубника окружает меня плотным коконом.
- Это мой первый портрет тебя, - признается Серые Перчатки, - и он твой, Белла.
Обмен, значит.
Я усмехаюсь параллельности наших мыслей, подскочив на своем месте. Бережно вытянув вперед руку с портретом, приникаю к Эдварду, обвив его шею. Утыкаюсь в плечо и с непередаваемым, почти слезным восторгом встречаю его запах.
- Ты меня любишь…
Все еще не сумевший прийти в себя Алексайо не говорит обычным тоном. Нечто на грани с шепотом. Интимно-сокровенное, как раз для нас.
- Это доказывает только этот портрет? Я могу нарисовать лучше…
- В том-то и дело, - шмыгнув носом, я моргаю, прогоняя слезы, - ты мог нарисовать все, что угодно, а нарисовал меня… спасибо!
Успокаивающе перехватив мою талию, погладив ниже ребер, Эдвард позволяет обнять себя лучше. Кладет оба наших рисунка на стол, вдалеке от чая.
- За что ты меня благодаришь, Белла? Ты ведь сама меня нарисовала. Что мешало тебе нарисовать нечто более стоящее и достойное? Другое?
- Более стоящее? Ты серьезно? – меня пробирает на смех, хоть и сквозь слезы. – Достойное? Достойнее Уникального?
В ответ на прозвище мужа, которое звучит в пространстве кухни, в ответ на эти слова, как-то само собой выходит, что я снова оказываюсь на коленях Эдварда. И он держит меня уже по-настоящему, прижимая к себе.
- Ох, Бельчонок, - улыбается, ласково потеревшись носом о мою скулу.
Выдохнув, чтобы не расплакаться, я отстраняюсь. Удобно сажусь на своем новом месте.
Руки оказываются на щеках Серых Перчаток быстрее, чем я успеваю об этом подумать, а пронизанные, проникнутые любованием аметисты останавливаются на моих глазах.
- Представь то, что чувствуешь здесь, - я веду пальцем по его левой скуле, - справа. Постарайся.
Кожа с онемевшей стороны холоднее и бледнее. Она более ровная, более… искусственная. Пальцы понимают, что мышцы атрофированы, а моя просьба, скорее всего, неправильна. Но я верю в воображение Алексайо. И в то, что смогу вернуть ему было потерянное.
- Я уже пробовал, Белла, - с капелькой грусти признает он, моргнув дважды.
- Попробуй еще разочек, пожалуйста, - на секунду приникаю своим лбом к его, воодушевляя, - давай… я здесь… я справа… по твоей красиво очерченной скуле, по мягкой гладкой коже… по щеке, на которой ямочки, когда ты улыбаешься… к подбородку. К мужественному, антично вылепленному подбородку… и обратно… к уникальным глазам. К моим аметистовым глазам…
Говорю все это, подкрепляя каждое слово действием с обоих сторон и чувствую, что голос дрожит от эмоций. Не прячу их, не закрываю в себе, позволяю всему вылиться наружу. Эдварду они нужны. С ними он мне поверит.
Мое дыхание сбивается синхронно с дыханием Алексайо, когда он, полуприкрыв глаза, проникается моими прикосновениями. Губы чуть приоткрываются, а черные ресницы подрагивают.
- Справа по лицу моего Ксая… к его губам… - не прекращая рассказывать, что делаю, прикасаюсь пальцами и к губам Эдварда справа и слева, дублируя каждое действие. К их уголку и розовой линии, отделяющей их от остальной кожи.
Мужчина задыхается, забыв сделать вдох. Он незаметно вздрагивает, жмурясь, и тихонький стон наполняет гостиную.
Первый стон удовольствия, который я слышу от Серых Перчаток.
Вдохновленная, продолжаю. Только говорю теперь вкрадчивее, нежнее. И касаюсь с обожанием. С восхищением касаюсь.
- Гуинплен был и остается ужасно красивым мужчиной, - доказываю я, - и слепота Деи тут не причем… Дея никогда не была по-настоящему слепой.
Эдвард открывает глаза, моргнув. В аметистах, на удивление мне, слезы. Серебряные и блестящие.
- Я люблю тебя, Бельчонок… и я тебя чувствую, - он прерывается на тихонький всхлип, - справа…
Ласково улыбаясь, я целую заледеневшую половину его лица, гладя ее так, как никогда прежде не бывало. Демонстрируя своими движениями, своими касаниями, как люблю. Все в нем люблю.
Эдвард, замерев на своем месте, просто впитывает все это. Его губы чуть дрожат, глаза теперь полностью закрыты. И от того горько-сладкого удовольствия в его чертах, что не в силах спрятать, у меня теплеет на сердце.
Наконец-то и у меня есть шанс показать, насколько этот человек мне дорог.
- Я принимаю в тебе все, Алексайо, - доверительно шепчу, целуя на сей раз его левую щеку, - все-все, даже… даже Мастера. Пожалуйста, не стыдись меня. Не прячься.
Эдвард придушенно всхлипывает снова. Его слезы всегда производят на меня неизгладимый эффект, но сегодня все по-другому, все по-особенному. От этого в душе одновременно что-то трескается и расцветает.
Я понимаю, что сделала правильный выбор. И я бы повторила все снова. Этот мужчина – мой.
- Спасибо… спасибо, Белла… - он заплетается в словах, тщетно выравнивая дыхание. Одинокая маленькая слезинка касается подушечки моего большого пальца.
Я не отвечаю. Я просто, убрав левую руку и оставив только правую, в том числе в зоне его видимости, склоняюсь к плечу. С удобством на нем устраиваюсь, демонстрируя наглядную близость.
Я здесь, мой Уникальный. И я твоя.
Эдвард поглаживает мою спину, постепенно переходя на волосы и в то же время успокаивается, совладав и с дыханием, и с такими редкими слезами. Он гладит меня, ласкает и изредка целует, оставляя сладкие саднящие следы на коже.
Это минута единения. Очередная, но такая нужная за последние дни.
- Я хочу отвести тебя в одно место, - в конце концов справившись с эмоциями, Алексайо говорит со мной прежним тоном. На его губах снова улыбка, слез больше нет, - ты согласишься прогуляться со мной? Или хочешь посидеть дома?
Хмыкнув, я прокрадываюсь пальцами к его груди, погладив ту ее часть, которая оголена воротом пуловера. Теплая кожа и пару жестких волосков… неглубокая яремная впадинка… и фиолетово-синие вены.
- Я пойду с тобой куда угодно, Эдвард. С огромным удовольствием.

ПРОДОЛЖЕНИЕ. Часть 1.2.

Источник: http://robsten.ru/forum/67-2056-59#1456773