Фанфики
Главная » Статьи » Переводы фанфиков 18+

Уважаемый Читатель! Материалы, обозначенные рейтингом 18+, предназначены для чтения исключительно совершеннолетними пользователями. Обращайте внимание на категорию материала, указанную в верхнем левом углу страницы.


Сущность, облаченная в полумрак. Глава 17
Взглянула - и, скованы смертною болью,
Глаза ее больше смотреть не могли;
И сделалось тело прозрачною солью,
И быстрые ноги к земле приросли.

Кто женщину эту оплакивать будет?
Не меньшей ли мнится она из утрат?
Лишь сердце мое никогда не забудет
Отдавшую жизнь за единственный взгляд.

Анна Ахматова
+. +. +. ++. +. +. +


- Ты дрожишь, - тихо говорит он.
«Потому что мне холодно», - думаю я.
Каким-то образом он слышит мои мысли, задумчиво хмурясь, и протягивает руки, чтобы укутать ими мое закоченелое тело.

 

+. +. +. +


Проходит две недели из нашего месячного пребывания у Мейсенов, когда Илзе говорит, что наша семья переезжает в гостевой домик.
- Похоже, у семьи возникли какие-то непредвиденные обстоятельства, - объясняет она. – Родственники мистера Мейсена будут жить в доме, и он подумал, что лучше предоставить им свободное пространство.
- Тогда почему бы в гостевом домике им и не остаться?
- Не будь грубой, Белла. Тебе понравится новая комната, она выходит в сад.
- Из моей спальни будет виден лабиринт?
- Уверена, да.
- Я смогу пройти по лабиринту, чтобы добраться до дома?
- В это чудовищное сооружение ты не пойдешь, - отвечает она. – Играй везде, где хочешь, только не там.
- Я видела другие части дома. Там скучно.
- Наверное, тебе нужен напарник для игры, - размышляет она. – Будем молиться, чтобы компанию тебе составила маленькая девочка.
Спустя два дня молитвы Илзе приносят впечатляющие результаты.

 

 

+. +. +. +


Удерживаемое сильными, сухопарыми цепями его рук, мое тело продолжает яростно дрожать. Оно не повинуется, оно не останавливается, но он еще здесь, еще сжимает меня, и я не понимаю, что значат его действия.
«Глупая, глупая Белла», - думаю я, но даже размышления мои подчинены замешательству; нейроны отчаянно пускают импульсы, чахло и наугад предлагая мысли и воспоминания; синапсы работают, работают как акула, что не может перестать плавать.
Потому я открываю рот, чтобы велеть ему уйти, но зубы мои щелкают, и все, что я могу произнести: «Холодно, мне так холодно».
Мгновение спустя его руки меня освобождают и аккуратно утягивают, ведут по коридору в спальню.
- Пойдем, - уговаривает он, и в лихорадке я иду. Мой разум отчаянно пытается выхватить цитаты, слова, мысли философов в борьбе за достоинство перед лицом тщетности.

 

 

+. +. +. +


- Все эти вечеринки, - ворчит Илзе, с лужайки наблюдая за тем, как штат Мейсенов готовит очередной вечер, полный танцев и коктейлей. – Людям нельзя праздновать так часто.
- Думаешь, потому моя мать осталась в постели на весь день? – спрашиваю я, раздраженная тем фактом, что переехав в небольшой гостевой домик, теперь я не имею возможности изучать комнаты в главном доме. В общении моей матери с Мейсенами прослеживается холодок, в отличие от спокойной манеры разговора между отцом и Карлайлом. Легче держаться на отдалении, играть на улице и избегать неловкого вымученного отношения со стороны наших хозяев. Особенно теперь, когда в доме поселилась новая компания.
Мы вежливые изгнанники, пока Карлайл Мейсен проявляет внимание к своим таинственным родственникам, а скука удушает.
- Не поможет, - нахмурившись, отвечает Илзе, и ее тон не выдерживает дальнейшего обсуждения.
Позже моя мать, бледная как и всегда, встает со своей постели, и я вижу, как она превращается из подобия себя в женщину, достойную ношения имени изящных птиц, что плавают на озере.
- Сегодня вечером Изабелла будет ужинать здесь, - рассеянно говорит она Илзе.
- Но я одета для праздника, - спорю я.
- Тогда переоденься. Неслыханно, что ребенок так часто бывает в обществе взрослых.
- А что, разве в доме нет сейчас другой маленькой девочки? – спрашиваю я.
- Забудь о дочери Карлайла, - отрезает она. – И я не хочу, чтобы ты совалась в эту семью.
Илзе вздыхает, но не заставляет меня переодеваться и позже не отказывает, когда я спрашиваю ее, могу ли я поиграть в саду.

 

 

+. +. +. +


В ванной наше дыхание становится громче, Эдвард крутит кран, а затем раздаются шипение, напор, и вода течет, течет по пустой душевой кабине.
Он быстро раздевает меня, но я чувствую, как легонько касаются его губы моей кожи, которую он так ловко оголяет. А я хочу сказать ему, сказать слова, сделать их реальными, а потом, смириться с ними и забыть.
Моя мать, - хочется произнести ровно и спокойно, но горло бьется в конвульсиях, язык немеет и слова распадаются на слоги, пока я не начинаю заикаться, коверкая фразу, что моя мать, моя мать мертва.
Он встает передо мной, сильными руками обхватывая мое лицо, и глаза его полны жалости, полны беспокойства.
Тепло его пальцев остается на моей коже даже после того, как он опустит руки, подведет нас под брызги от душевой насадки, снова окрутит меня и прижмет мою голову к своей груди.
Размеренный ритм его сердца бьет по ушам, мы оба молчим.

 

 

+. +. +. +


Строгость главного дома спрятана для вечеринки, его серый корпус украшен заревом дома, что изнутри полон света. Садовые дорожки вокруг лабиринта теперь празднично украшены, освещены лампами из кованого железа и указывают мне путь к черному входу. Кухня – поле битвы горшков, кастрюль, подносов и накрахмаленных белых униформ, и я быстро передвигаюсь по ней, пока не выхожу за дверь, чтобы за секунды взойти по черной лестнице. Мокрые пальцы тянутся по панелям из серого ореха в поисках моего любимого места на вечеринке - за перилами на третьем этаже.
А потом я оказываюсь там, поджав ноги, наблюдаю за праздником со своей импровизированной жердочки. Цвета, свет и смех плавают среди коктейля из хороших манер и утонченности, смешанных с таким количеством алкоголя, что звуки становятся еще громче.
Я и раньше так делала, смакуя роль одинокой вороны, наблюдающей из своего личного гнездышка. Я ищу своих родителей, лучезарных и улыбающихся, изумительных в своей стихии. Мой отец в белом фраке является достойным эскортом моей матери, чья бледная кожа и алое платье приковывают к себе взгляды всех, кроме него.
Коктейльный час приближается к завершению, и смех матери привлекает мое внимание. Ее лицо склонено, она застенчиво улыбается человеку, которого я не вижу, но чья отличительная особенность – взъерошенные волосы цвета отполированного пенса и длиной дольше позволенного.

 

 

+. +. +. +


Эдвард моет меня, ткань на моей коже и пальцы в моих волосах, пока я дрожу, дрожу как окоченевшая девственница.
Он не заверяет меня, что я в порядке, что все будет хорошо. Он ничего не говорит, прижимаясь губами к внутренней поверхности моего запястья, прижимаясь губами к моему пульсу.
Движения его быстры и нежны, но лоб продолжает взволнованно хмуриться, и кажется, мне ненавистно это, но что-то в протесте кричит, бунтуя как раньше.

 

 

+. +. +. +


Тот безымянный красивый юноша сопровождает мою мать на выходе из торжественно оформленной столовой своего отца. Он высокий и худощавый, богатый, одетый в смокинг, с налетом небрежности, видимой в повернутом набок галстуке-бабочке, в щетине на привлекательном лице. Он похож на мальчиков из колледжа, которые работают на моего отца. Единственное, чего ему не хватает, - американского флага на лацкане.
Красивый даже чертами лица, остро очерченным подбородком и белозубой улыбкой, которая словно нарезает полосы надменной отчужденности в сторону общественных деятелей.
Несколько минут он вежливо слушает мою мать, после чего извиняется, оставляя ее в другой компании, и идет к бару. Я вижу, как он плывет по комнате, замечая, как тянутся и цепляются за него взгляды женщин, на чьи безупречные лица приклеены скучные улыбки.
Женщина, к которой моя мать относится с притворным радушием, подходит к нему возле бара, и они стоят, разговаривают, пьют и смеются, пока я в одиночестве сижу, задаваясь вопросом, какого быть более взрослой, красивой, великолепной – той, кого желает такой, как он.
Мой взгляд следует за ними, когда они допивают и, смеясь, выходят через двери террасы.

 

 

+. +. +. +


Меня высушили и уложили в кровать, и его спокойствие и забота окружают меня как вредный газ, просачиваясь и превращая меня в замершее, безжизненное и голое существо, когда он занимает место возле меня.
Стены спальни в сдержанном молчании смотрят на нас с виной и жалостью, но даже их осуждение – песчинка во Вселенной, созданной для меня, в мире, который невозможно представить без ледяного, враждебного облика моей матери.
Невозможно.
И все же,
и все же.
Потеря – не призрак, не зловещая тень, прибывшая украсть. Это не холод в моих костях, не мое порывистое дыхание, не дрожь, которая погубила меня без остатка.
Я не чувствую того, что должен чувствовать ребенок от кончины родной матери.
Я ничего не чувствую.

 

 

+. +. +. +


- Я уезжаю, - однажды говорю я ей, вытянувшись в струнку и дрожа от гнева после того, как она снова сообщает мне, почему я не та дочь, которую она хотела.
Но мои слова отклонены ее ироническим смехом, что как галька рикошетит от железной брони.
- И куда же? – ее голос жалит, брови удивленно приподняты, а губы изогнуты в усмешке.
- Далеко-далеко, - отвечаю я, но мой ответ – пустая угроза, и она это знает.

 

 

+. +. +. +


Вокруг тишина, вокруг безмолвие, но мои воспоминания вытекают через лепнину на потолке, исчезают облики двух человек, преследовавших свою американскую мечту, и облик маленькой бледной девочки, которая не поддерживала на высоком уровне их ожидания.
- Я не теряла мать, - говорю я в потолок, и Эдвард озадаченно напрягается рядом со мной. Не поворачивая головы, я чувствую его хмурый взгляд.
- В дỳше ты сказала мне… - начинает он.
- Я не теряла мать, - повторяю я. – У меня никогда ее не было.
Он снова молчит, снова осторожен, и я вижу, что он ждет моих слов с терпеливым усилием, так и видном в его теле.
Скажи ему, скажи.
Быть может, он выслушает.
Никто не слушает.
Он другой.
Все они одинаковые.
Беги, беги, беги.
Оставайся чуть впереди.
Стены со всех сторон убеждают меня ступить на алтарь, лечь, разрезать себя и смотреть, как вытекает моя кровь, рубином разливаясь перед ним по холодному полу, просачиваясь к его черным ботинкам от Армани, пока он стоит, остается, ждет и слушает.
Время в тишине молча движется, утаскивая за собой нас, но у меня ничего не осталось – ни алтаря, ни слов.
- Хочешь, поговорим? – тихо спрашивает он.
Когда я отвечаю ему, что мне нечего сказать, голос мой безжизненный.
- Тогда скажи, о чем думаешь.
Я делаю паузу, дышу и говорю правду:
- Ни о чем.
- Тогда что ты чувствуешь?
- Ничего.
Он не отвечает, и я не вижу его лица.

 

 

+. +. +. +


Я вижу лишь ее лицо.
Моя мать обладает шедевральной властью над собственными чертами лица. Неподвижно и прямо сидя возле нее в церкви, я то рассматриваю архитектуру, то смотрю на ее стоически внимательный профиль, завидуя ее безучастности, ее способности управлять лицом, которое она являет Господу.
Всякий раз, когда Илзе уклоняется от моих вопросов о «мальчике Каллене», я борюсь за ту же самую безучастность.
- Как его зовут? – спрашиваю я.
- Из того, что я знаю, он не откликается на свое имя, и я его не знаю, - устало отвечает она. – Если тебе так интересно, поиграй с его сестрой. Уж она-то будет рада рассказать о нем.
- Мама сказала, Элис еще грустит из-за своей матери и не захочет со мной играть.
- Конечно, ей грустно, женщина умерла неделю назад. – Она разочарованно вздыхает, видя мое лицо. – Но твоя мама права. Возможно, дружба с Элис – не такая уж хорошая идея. Во всяком случае, не сейчас.
Я сержусь из-за отказа, но позже забываю об Элис, потому что слежу за ним во время вечерних развлечений в главном доме.
Он двигается по общественным мероприятиям с изяществом и хитростью хищника, уверенного и спокойного, пока девушки флиртуют, кружа вокруг него. «Это Каллен», - вижу я, как шепчут они друг другу, наклонившись, когда он проходит мимо них, и замечаю, как с понимающей ухмылкой от него они краснеют. Я не осведомлена о сексе, но что-то в его повадках откровенно намекает на то, о чем шепчутся взрослые; каждое из его движений – обещание чего-то запретного.
Сверху я наблюдаю за тем, как он улыбается, обменивается поцелуями и наклоняется, чтобы прошептать то, отчего его поклонницы заливаются краской. Я вижу, как на его лице исчезает всяческий намек на вежливый интерес, когда он думает, что никто его не видит.
Ему до слез скучны эти люди, и все же они танцуют под его дудку с грацией марионеточной труппы. Кажется, будто ни одна женщина не остается равнодушной к его чарам.
Включая мою мать.
- Чудесный мальчик, - однажды вздыхает она при моем отце, и он соглашается, не обращая внимания на румянец, покрывающий ее фарфоровую кожу, когда упомянутый чудесный мальчик, на обеих руках которого висят хихикающие девушки, исчезает на террасе, ускользая в сад.

 

 

+. +. +. +


Когда он заговаривает, я вздрагиваю, вырванная из гипнотической неподвижности низким гулом его голоса.
- Ты знаешь Тома Стоппарда?
- Драматурга?
- Да, - отвечает он, перевернувшись набок, ко мне лицом. – Смерть не романтична, и смерть не игра, которая вскоре закончится. Смерть ничто… смерть как… отсутствие присутствия, и ничего более… бесконечное небытие… пропасть, которую ты не видишь, а когда дует ветер, не слышно ни звука…
Слова выстраиваются у меня в уме в идеальную линию, размыкая воспоминания о вечерах, проведенных в рассматривании сцены, пристально внимая.
- Это?..
- Розенкранц и Гильдестерн. Моя любимая пьеса.
Я смотрю на него, обдумывая сказанное им.
- Время от времени Американский центр Шекспира организовывает постановки… - продолжает он. – Видел несколько раз.
Какой интересный выбор, и я чувствую, как мое внимание соскальзывает с теней, прижимающихся к моей груди, к мысли об Эдварде Каллене, получающем удовольствие от пьесы.
- Почему?
- Потому что мне нравится.
- Но почему она так тебе нравится?
Он громко вздыхает, задумчиво потерев лицо, после чего начинает:
- Мне нравится, как Стоппард трактует персонажей. Розенкранц и Гильдестерн ведут себя, словно они совершенно бессильны – они до смешного инертны, когда у них есть шанс изменить курс истории. Они преднамеренно поддаются слабости, пока в конечном счете она их не убивает.
- Это не объясняет причины твоей любви к этой пьесе, - спорю я, и его губы приподнимаются в легкой улыбке, пока пальцы танцуют по моей шее, начиная бережно теребить прядь моих волос.
- Ладно, - спустя миг говорит он. – Мне нравится пьеса, потому что она абсурдна. Мне нравится она, потому что ее нелепость твердо внедрилась в реальный мир.
- В твой мир?
- Так мне кажется.
- Тогда в твоем мире присутствуют элементы абсурдности.
- Безусловно.
Я поворачиваю голову, чтобы взглянуть на его торжественный профиль и спокойно острые линии носа и подбородка.
- Скажи мне.
- Что ты хочешь узнать? – вздыхает он.
И я снова честна, говоря:
- Все.

Секунды тянутся апатично и вяло. Я задаюсь вопросом, проигнорирует ли он меня, но вдруг он начинает говорить измеренными ровными словами.
- Ладно. Каждое утро я просыпаюсь в реальной, настоящей матовой башне… с будильником открываю шторы, а потом смотрю в мир, на горизонт, полный зданий, которые полны людей, которые наверняка убили бы меня за то, чтобы оказаться на моем месте. Я готовлюсь к рабочему дню, надеваю костюм, и, пока завязываю галстук, Манхэттен просто… существует. Наблюдает за мной.
- Потом я сажусь в машину, покупаю кофе и еду в другую матовую башню, где приказываю людям рассказать другим, как поступить с их деньгами, как случайный выбор может принести им прибыль, а это, в свою очередь, принесет прибыль мне. И знаешь что? Все время я рассказываю об этом, имея лишь непреодолимое желание, черт возьми, сделать паузу и сказать: «Знаете, что? Это дело случая. Тут ни хрена не угадаешь. Удачи». Но знаешь, почему я не могу так сказать?
Я качаю головой, хотя в действительности уверена, что знаю. Что-то в глубине меня хочет слышать его голос.
- Потому что моей матерью была Элизабет Хейл Каллен, и еще до начала моего существования она решила, кем и чем я буду. Меня воспитывали так, чтобы я знал, как люди делают деньги, как делаем деньги мы, и я видел, что люди относились к моей матери как к долбаной богине, потому что она умела делать свою работу. И потому что ее отец до нее умел, и его отец тоже, и так до бесконечности.
- Любой мир, в которой люди, подобные моей матери, могут пожертвовать приютам для бездомных миллионы, но лишь закатывают глаза, увидев на улице бомжа, абсурден, Изабелла. Деньги и власть и эти… эти высокие блестящие здания на Манхэттене. Это пантомима реальности. Гротеск. И я не могу поделиться этим с другими, потому что не таким они меня представляют, не таким создала меня мать.
- Меня воспитывали для жизни в очень узком мирке, и единственный способ быть нормальным – мое решение поступать по-своему. Белла?
«Мужчина внизу, мужчина внизу», - думаю я, и сажусь, тяжело дыша, прижав к груди руку. Покрытые тенью крылья отчаянно бьются о края моих воспоминаний, когда груз его слов врезается в меня. Нечем дышать, руки дрожат, и слышен шум – вопль, голосящий завывания о чьем-то одиночестве, эхом отзывающийся от стен моей спальни.
«Тихо, тихо, ты разбудишь соседей», - хочу сказать я, и Эдвард садится сзади меня, окружая меня руками, пока я рыдаю и дрожу как безумная, вопль стыда и что-то еще рвутся из моей груди.
«Я не свободна», - хочу сказать ему. Я все в той же ловушке, но на сей раз, на сей раз не думаю, что хочу из нее освободиться.

 

 

+. +. +. +


- Почему такая красивая девочка сидит здесь совсем одна? – раздается сзади меня голос.
Я кручусь на месте, лицом к лицу столкнувшись с накрахмаленными чистыми складками отлично скроенного смокинга и его лицом.
Его. Каллена.
- И? – повторяет он, изогнув брови, и я хочу сообщить ему, что смотрю, вижу, хочу знать, куда он водит своих женщин, едва они выходят за террасу.
Но все, что могу я прошептать лишь: «Хочу посмотреть на вечеринку».
Он ухмыляется.
- Смотреть на нее гораздо веселее, чем находиться там. Если что-нибудь интересное случится, скажешь мне?
Я киваю.
Он проходит мимо меня, что продолжить спуск по лестнице, а я смотрю ему в спину, когда вдруг он останавливается на полпути и оборачивается.
- Как тебя зовут?
«Изабелла», - почти отвечаю я, но потом вспоминаю: я не знаю его имени.
- Твое имя я хочу узнать первой, - говорю я.
- Называй меня Калленом.
- Это ведь не твое имя.
- Но его я предпочитаю, - вскоре отвечает он.
Я сажусь прямо.
- Тогда я предпочту «Свон».
- Тогда ладно. – Он снисходительно улыбается. – А как насчет «Свонни»?
- Свон, - исправляю я его.
- Пока нет, - смеется он, снова возобновляя спуск, и его последние слова небрежно брошены мне через плечо: - Возможно, когда-нибудь.
Он исчезает внизу в толпе, но я не теряю его из виду. Вновь я наблюдаю за тем, как в течение вечера ведет он в свою игру. Молчаливые улыбки, понимающие ухмылки и длинные пальцы, ловко касающиеся невинных местечек с обещанием запретного.
А потом – терраса, его рука, обвивающая тоненькую талию молодой женщины, смотрящей на него взглядом, полным обожания. Его же улыбка холодная и натянутая.
Они идут в сад.
И трепеща, я следую за ними.

 

 

+. +. +. +


Мир распадается на что-то менее знакомое, но пугающее сильнее.
Минуты растягиваются во что-то более материальное, а Эдвард шепчет мне на ухо слова, которые я не совсем слышу или понимаю, слова, затерявшиеся в оглушающем биении моего пульса и вихре кислорода, ворвавшегося в легкие, пока я делаю поверхностные вдохи-выдохи. Но ведь в этом вся суть, не так ли? в жизни, чтобы дышать и дышать, и жить, а потом умереть.
Отныне моя мать не дышит. Где-то у нее в груди, где-то там, легкие, которые когда-то разносили по атмосфере ее отвращение, спались, скукожились и испустили последний вздох. Она больше не будет дышать, не будет больше слов, и я зачарована тем, что эта женщина, этот титан, оказалась сбита с ног чем-то столь приземленным, как отсутствие сердечной деятельности.
Бездыханные кости, руины. Мемориал бренности.
Теперь я хочу иного - не тишины. Я хочу, чтобы пустоту заполнили звуки, песни, хоть какой-нибудь шум. Услышать бы только само эхо всего этого.
- Расскажи мне о своей матери, - шепчу я, и он настораживается.
- Что именно?
- Расскажи, почему ненавидишь ее.
Он чуть раздраженно вздыхает.
- Это не так.
- Тогда что?
- Точно не знаю. Раньше я ненавидел ее… Будучи подростком и в двадцать лет я ненавидел ее, но… теперь уже нет.
- Вряд ли я тебе поверю, - нахмурившись, отвечаю я. – Это не так-то просто.
- Почему бы и нет?
- Потому что я знаю, как устроен мир.
- Правда? Ты уже все выяснила, не так ли?
- Выяснила и знаю, что ненависть – сложное чувство. Она не может исчезнуть так быстро.
- Говорит та, кто считает, что ненавидит свою мать. Но ненависть не чувство, Изабелла. Это выбор.
- Как мудро, - насмешливо произношу. – Ты ничего не знаешь.
Через секунду он возвышается надо мной, удерживаясь на весу руками и коленями, и пристально заглядывает в мои глаза.
- Я преуспел, поскольку обладаю способностью упрощать проблемы, в то время как другие излишне их усложняют, - говорит он тихо, жестоко и уверенно. – Это дар.
- Ты преуспел, потому что мамочка превратила тебя в нечто, ставшее солидной прибылью, - парирую я.
- Как и ее мать, и ее бабушка. И твоя мать, думаю. Нас всех сделали по шаблону.
- Да что мужчины понимают в шаблонах? – усмехаюсь я.
- Сомневаешься, что на мужчин возлагают несправедливые ожидания?
- Думаю, большинству мужчин насрать на то, чего от них ожидают другие.
- Грубый удар, - тихо и весело говорит он. – А как же политики? Думаешь, президенты действуют, невзирая на ожидания электората?
Я каменею, и в голове скользит тень подозрения. Интересно, что именно он знает, пока я пытаюсь обрести дар речи.
- Президенты озадачиваются этим раз или два, - сдавшись, ровно произношу я. – Раз в четыре года их волнует проблема, как понравиться людям. – Я вздыхаю, потому что того требует искусство представительности, а я знаю, что нас с ним обучали правилам приличия по-разному. – В моем мире женщины – предъявители чести и позора. Это весомее колебаний в количестве голосов, благодаря которым побеждают на выборах.
Он внимательно глядит на меня.
- Ты действительно в это веришь, - недоверчиво бормочет он.
- Петр Устинов считает так же… «под гнетом послушания появляется свобода выбора, но выбрать-то и нечего».
Замолчав на некоторое мгновение, Эдвард наблюдает за мной, но, улыбнувшись, говорит:
- Я, со своей стороны, надеюсь, что молодежь вновь взбунтуется и вновь деморализует утратившее силу послушание, которое сейчас на нас давит. Говард Мамфорд Джонс.
- Я делаю то, что умею, - вздыхаю я, крепко зажмурившись от усталости, от желания убежать. Цокнуть каблуками три раза и – прочь, прочь.
- Что, бунтуешь? – спрашивает он.
Я киваю.
- И ради чего бунт? Ты протестуешь против системы, основанной на неравенстве? Или ты все та же маленькая богатая девочка с родительским давлением? – Я открываю глаза, впившись в него взглядом и увидев, как близко его лицо – ближе, чем я думала. Его глаза устремлены на меня. – Восстания случаются, когда не хватает свободы. Но ты, похоже, гордишься своей независимостью. Так ради чего, Белла? – шепчет он. – Ты раба послушания, или же ты действительно избавлена от условностей, как утверждаешь?
- Я самодостаточная личность, - отрезаю я.
- Или же ты так раздосадована из-за условностей, которые почти будто бы тяготеют над тобой до сих пор.
Довольно с меня этих разговоров.
- К черту условности, - шиплю я, обхватив его лицо и раздвигая ноги, пользуясь своим телом, чтобы притянуть его. – Трахни меня.
Он медленно опускается, устремив на меня взор и запустив пальцы в мои волосы, пока его бедра и торс не придавливают меня.
- Позволь мне кое-что тебе показать, - говорит он, нежно касаясь кожи головы, большими пальцами смахивая случайные слезы, бегущие по моим вискам.
- Ты слишком медлителен.
Но он меня игнорирует.
- Ты не свободна, - выдыхает он. – Пока нет. Но ты красива.
- Перестань.
- Почему? – хмурится он.
- Потому что я не должна это слышать.
- И правда.
- Конечно, правда. Ты не стал бы меня трахать, не будь я красивой.
Он хмурится:
- Покончим с сарказмом. Нежность тоже может быть приятной.
Но нежность эфемерна, а взгляд его – теплый, но я помню пустоту своей матери, ее хладнокровный смех.
- Нежность не настоящая.
- Я настоящий, - говорит Эдвард, коснувшись моего подбородка.
- Ты меня не знаешь.
- Не стоит меня недооценивать, - предупреждает он, и его губы опускаются на мои губы. Я сдаюсь, частички пепла подхватываются ветром, и внутри меня разгорается не просто тепло, а пламя, языки которого облизывают меня, захватывают и расползаются по всему телу. Покрывшись потом, я таю под ним, пока его стеклянно-зеленые глаза пристально смотрят на меня. В них вспыхивает то, что я не хочу видеть. Я в плену, я снова зачарована, хотя мышцы мои кричат и требуют бежать, бежать, бежать.
Скользнув внутрь, он успокаивает, поглаживает и пытается утихомирить, заставляет меня прижаться к нему. Я сокрушена тремором, я напряжена, дрожу, успокоена и заперта, как чья-то собственность, как одержимая демоном – священной латынью.
- Господи, - рычит он, и я принимаю его, с радостью впиваясь ногтями ему в плечи. Он извивается и приподнимается, и это так иначе, так незнакомо. Это неизведанная территория, а он новый мир, куда я могу ступить, исследовать и скатиться с его края, где будут монстры. Что-то предупреждает, шипит. Что делать? Как поступить? Но крик теряется в неразберихе, когда лед начинает таять, когда вздымается море, и мои берега затопляются, мои легкие переполнены тех же соленых потоков, что стекают по прежним следам на моих висках, высыхая на пальцах Эдварда, когда он обнимает ими мое лицо.
Я задыхаюсь от удовольствия и мучения, бегущих ртутью по моим венам. Аммут, Аммут, как ты может оставаться столь холодной, стоя возле озера пламени?
Артемида, как ты могла принять его за Актеона? Возвышающийся надо мной мужчина не наивный юнец, но его прошлое и его настоящее объединяются в побеждающих близнецов, которые рискнули сердцем ради завоевания.
Алиса, какая ты дура, ты проглотила не ту пилюлю.
Сумасшедшая, сумасшедшая, сумасшедшая, или нет, но в любом случае приговоренная.
Я его не завоевала, он не запуган. Он двигается надо мной, стонет, горит, и мое влагалище начинает сокращаться вокруг него, а потом – взрыв, взрыв, и я в самом его эпицентре. Наши голоса эхом отскакивают от стен, которые на сей раз отводят глаза.
Все иначе. Он иной, и я знала, конечно, но все же…
С меня хватит.
Отпусти меня, - шиплю я, и борюсь, борюсь, борюсь с этим красивым мальчиком, с тем монстром в лабиринте.
Отпусти меня.
Но он лишь сжимает руки, опаляя дыханием мою шею, и шепчет мне слова, заветные и ужасающие слова, от которых мой разлагающийся мир лишь быстрее затапливается.
Слишком, слишком, слишком – и уровень воды поднимается, сжимая и удерживая мои конечности, я не могу дышать. Отпусти меня, - умоляю я воду. Позволь мне всплыть наверх.
Вода мне не отвечает, и цепи его рук пригвождают меня к морскому дну.

 

 

+. +. +. +


В поле моего зрения бледная, залитая лунным светом кожа и движения его длинного и худощавого тела.
Под ним красивое создание, хрупкое и юное. Ее тонкокостные лодыжки обвивают его обнаженные, отлично сложенные бедра, пока он, как сумасшедший, вторгается в ее тело. Я зачарованно наблюдаю за ними, невинным взглядом упиваясь каждой деталью. Новое для меня открытие становится слаще от своей запретности.
Она стонет, задыхается, вопит от экстаза, оживленно взывая к нему.
- Каллен, Каллен, Каллен, - кричит она.
- Кто-нибудь может тебя услышать, - шипит он, но она не обращает внимания на ядовитость его тона.
Она не перестает стонать, а он выходит из нее, ухмыльнувшись, когда она начинает умолять: еще, еще, еще.
Он остановится? – задаюсь я вопросом.
Но потом он хватает ее за талию, стаскивает со скамьи, безжалостно быстрым движением развернув к себе спиной. Он подталкивает ее вперед, и она облокачивается о серую каменную плиту. А потом он возвращается, наклонившись над ней, и она умоляет его не останавливаться, умоляет сильнее, сильнее и сильнее.
Незнакомое во мне чувство начинает пускать во мне корни, какое-то странное ощущение расцветает у меня в груди, между ногами появляется неведомое тепло. Я и пленена, и очарована развернувшейся передо мной живописной сценой.
Проходят минуты, и я не могу отвести взгляда, в равной степени и оживившись, и чувствуя отвращение. И вот она кричит, ликуя, и он приказывает ей молчать, молчать, но она не прекращает, и лабиринт в саду полон ее неистовых криков его имени.
Он замедляется, с протяжным низким звуком сделав еще несколько движений, а потом останавливается вовсе.
И теперь сад полон их резкого и тяжелого дыхания.
Я трепещу.
Через несколько мгновений они отлепляются друг от друга, и она падает спиной на скамью, пока он поправляет одежду. Смеясь и ликуя, она протягивает руку, намереваясь коснуться его брюк. Она надувает губы, когда он отталкивает ее руку.
- Одевайся, - коротко говорит он.
- К чему спешить? – спрашивает она, вяло лаская свою грудь. – Мы ушли не так давно.
- Достаточно давно.
Она садится, лицо ее покрыто тенью от живых изгородей и лунного света.
- Ты стал моим первым, - тихо говорит она.
Он смеется.
- Искренне сомневаюсь.
Тихонько хныкая, она начинает с ним спорить, ну а я краснею от только что увиденного и понимания, что, закончив, они пойдут в этом направлении и увидят меня.
Я начинаю отступать, но под ногами хрустит гравий, и звуки моего передвижения уже не заглушены криками пары с другой стороны преграды.
Сквозь ветки я вижу, как он поднимает голову.
- Кто там? – решительно спрашивает он.
У меня ни мускул не дергается, но дыхание учащается. Женщина начинает торопливо натягивать платье.
- За стеной кто-то есть, - с ухмылкой говорит он. – Будем надеяться, это не твой отец.
Она что-то говорит, и он огрызается на нее так же тихо, как я делаю шаг назад. Но гравий слишком громкий, и в лунном свете его лицо сияет холодностью улыбки.
- Я тебя слышу, - напевно окликает он.
А затем он делает шаг.
И я бегу.
Бегу.
Бегу.
И даже Цербер не смог бы меня нагнать.

 

 

+. +. +. +


Вокруг тишина, вокруг все замирает.
Его рука лежит на моей обнаженной талии, прижимая к себе.
- О чем думаешь? – снова спрашивает он.
Этого никогда не будет достаточным, - хочу ответить я.
Меня никогда не будет достаточно.
Яркими глазами он пытливо смотрит на меня, нахмурив брови.
- Скажи мне.
Потому я говорю, и он становится еще смурнее.
- Ты неправа, - уверенно заявляет он.
- Это ты неправ, - отвечаю я. – Ты меня не знаешь.
- Ты упорно продолжаешь это твердить.
- Это правда.
- Я должен узнать о тебе все до того, как ты поверишь… что… что ты дорога мне?
Я пожимаю плечами.
- Звучит скучно, - вздыхает он. – Абсолютно и бесспорно скучно. А я знаю, как сильно ты ненавидишь скуку.
Моя ответная улыбка – вялая.

 

 

+. +. +. +


Ночной воздух проходится желанной болью по моему лицу, когда я выхожу из бара. Дверь закрывается за мной, и шумные звуки из Apotheke быстро исчезают.
В нескольких ярдах от меня уличные фонари вырисовывают в тени его фигуру. Его высокое худощавое тело оставляет гротескную версию себя на тротуаре.
И я бреду за ним.
Мимо едут такси, но он не ловит ни одну машину, потому я тоже.
Медленно проходят минуты, но мое сердце колотится как бешеное, пока мы идем по улице.
Я помню равнодушие его взгляда, его красивую и бессердечную улыбку из моего детства. Преследование, которое он начал годами ранее, теперь превращается в холодную прогулку по городу. Стены лабиринта заменяются внушительными кирпичными и стальными фасадами, стремящимися к небу по обе стороны от нас.
Я уже не девочка и уверена, что я в его вкусе, но я не та, которую можно словить.
Впереди простирается Вторая авеню, и когда спину окутывает холод, зубы у меня начинают клацать. Но он идет вперед, и я следую за ним.
Один раз он спотыкается, и я слышу брошенное шепотом ругательство в адрес Бога, человечества и тротуаров в целом.
Он пьян.
Он был Адонисом, Нарциссом и Купидоном. И все они смешались воедино в виде до неприличия красивого и жестокого чудовища, при знакомстве сжирающего маленькие и глупые женские сердца. Он флиртовал, трахал, уверял стареющих дам в их очаровании и утягивал юных особ в путь сладострастия.
А теперь, спустя все эти годы, он мой бог солнца. Монстр в лабиринте, силуэт которого овладевал женщиной, показал мне мои собственные желания: владеть, быть свободной, отказываясь быть одной из его безымянных потрахушек, отказываясь жить, потакая мужским капризам. Он идет впереди меня, пьяный псевдо-искуситель, который ночью, как старый ханыга, спотыкается на городских улицах. Он не станет бедным, даже если от него откажется отец.
Интересно, что с ним произошло.
Интересно, кем он стал.
Меня интересует многое, многое интересует меня в человеке, чье лицо я вижу беспрестанно, но чье имя так и не узнала.
Перед глазами мелькает лицо моего отца, расстройство и смирение в его взгляде.
«Я могу предоставить тебе множество возможностей», - сказал он.
«Нью-Йорк – город, с которого стоит начать», - сказал он.
Но Нью-Йорк – город, в котором есть он, есть я. Здесь некуда идти, но снова приходится брести по кругу.
У меня холодеют и болят ноги, но вот он наконец останавливается и заходит в ярко освещенный небольшой ресторанчик с излишне приветливой красно-вишневой витриной. На стеклянной двери – большая эмблема: закусочная Morningstar.
Почему мы прошли весь этот путь?
Я хочу знать больше. Я хочу знать все.
Стоя на тротуаре, я вижу, как он садится за стол, проглядывает меню. Я не слышу, но смотрю на его губы, когда он подмигивает официантке и говорит: «мне как обычно».
Она уходит, и он кладет голову на руки. Он – истинные усталость и пресыщенность.
Где ты был? – хочу спросить я.
Я могу войти сию же минуту, сесть за его столик, пококетничать с ним, возможно, заполучить дорогу в гостиничный номер или, не дай бог, в его квартиру. Но женщины частенько так ведут себя в его обществе, а я не буду играть на его условиях.
Самообладание. Сдержанность.
Терпение.
Наступает момент безумной прихоти, изучения ока судьбы и заключения сделки:
Я вернусь и дождусь.
И он придет или нет.
Но я все равно не стану его преследовать…
Пока.
Мы в середине лабиринта, в самом сердце города, и единственный имеющийся у меня план состоит в том, чтобы разделаться с ним и смотреть, как он будет извиваться.
Он заказал «как обычно», и я знаю, что снова увижу его здесь.
С этим планом я вызываю такси в Трибека, мысли роятся, а сердце преисполнено чего-то знакомого и неведомого.
Игра начинается.

 

 

 

 

 



Источник: http://robsten.ru/forum/49-1463-19
Категория: Переводы фанфиков 18+ | Добавил: Sеnsuous (02.12.2013)
Просмотров: 1512 | Комментарии: 12 | Рейтинг: 4.9/35
Всего комментариев: 121 2 »
0
12   [Материал]
  Теперь понятно почему Белла не называет своей фамилии Эду, иначе он догадается что это за Свон  fund02002 
Изначально проигрышный вариант бороться с самой собой  fund02002

11   [Материал]
  Спасибо за главу! lovi06032

10   [Материал]
  Круг замкнулся! Интересно. Ждем продолжения.

9   [Материал]
  Спасибо)))))

8   [Материал]
  спасибо большое.

7   [Материал]
  ооох, опять очередной вынос мозга, а не глава!  girl_wacko Варюшик, спасибо за обалденный перевод!  fund02016

6   [Материал]
  В корне не согласна. Во-первых, как Эдвард может нести ответственность за девочку, которой приспичило подглядывать за взрослыми? А во-вторых, не вижу я извращений в Белле, как таковых. Желание властвовать над мужчинами? Ну так во всеобъемлющем плане, мы же не о любителях БДСМ читаем... lovi06032

5   [Материал]
  что-то сюжет, как сплошной лабиринт, весь запутанный.

4   [Материал]
  Спасибо! Волшебное произведение, как драгоценный камень JC_flirt

3   [Материал]
  Игра начинается. хотела бы я знать, чем она закончится...

1-10 11-12
Добавлять комментарии могут только зарегистрированные пользователи.
[ Регистрация | Вход ]