Глава 1.

Она сидела уже довольно продолжительное время на небольшой скамейке, и смотрела перед собой, ничего не видя и не ощущая, кроме, пожалуй, тёплого ветра и запаха свежей листвы. Многие приходили сюда за умиротворением, покоем, некоторые действительно находили это. Она – нет. Скорей эта была дань традициям, обычаям, несоблюдение которых карается. Чем или кем  - она не знала…

Встав, поправив платье, бросив последний молчаливый взгляд, повернувшись, чтобы пройти пару шагов, она почувствовала, словно стальные тонкие нити тянут её обратно, сжимают грудную клетку, запястья, виски – виной. Никогда не веря, не ощущая в этом месте присутствие Паши, каждый раз, уходя, она ощущала это – вину, чувство чего-то несделанного, несказанного, что она должна остаться… договорить, досидеть, долюбить…

Резко развернувшись на пятках, хлопая металлической калиткой, опускаясь прямо коленями на землю, уперев лоб в холодный камень, заплетаясь, быстро-быстро шептала:

- Золотой мой, ты прости, что я ухожу сейчас, что я всегда ухожу. Я не хочу, правда… Прости, что я редко сюда приезжаю… я тогда не подумала, а сейчас… знаешь, эта твоя машина по-прежнему ужасна, и ехать далеко… прости, я не слышу тебя… ты же что-то говоришь мне… говоришь, а я не слышу… Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста…  - Наташа  не смогла бы сказать, о чем она просит этот серый камень с двумя датами и именем покойного мужа. Словно спохватившись, опомнившись, отряхнув колени, она всё же ушла вверх по тропинке, которая, в свою очередь, вливалась в уже широкую аллею, которая и привела её к парковке.

Окинув взглядом свою огромную машину, в который раз пообещав себе наконец-то продать её, вырулила, пристраиваясь в правый ряд, пытаясь подстроиться под скорость потока, с трудом удержав себя, чтобы не зажмурить глаза от страха. Эта машина – единственное, из-за чего она кричала на Пашку. Сильно, не выбирая выражений. Мало того, что вид этой машины вызывал ужас – Тахо (http://carsweek.ru/images/tmp04/tahoe-2008-microsite-main-02.jpg  ) был не только чудовищно огромен в глазах женщины, но и дорог. Они только расплатились с долгами за квартиру, и брать кредит на сумму, равной половине этой квартиры, при наличии двух детей, которым тоже понадобится жилье, в глазах Наташи было абсурдной глупостью.

Перестраиваясь между рядами, она пыталась не чувствовать страха, вспоминая слова Лёхи, когда тот увидел её практически полуобморочное состояние, после того как ей всё же удалось припарковаться.

- Смотри, какие фото, - смеясь, сказал Лёха.

Наташа смотрела на Тахо, за рулём которого едва ли было видно лицо женщины, потом эту же женщину, в полушубке, в павлопасадском платке, накинутом поверх норки, стоящую рядом и выглядевшую немногим больше восьмиклассницы.

- Знаешь, что я думаю, когда вижу такую женщину за рулём такой машины?

- Угу…

- А вот и не угу, я думаю, что когда она поворачивает – это не её проблемы, это мои проблемы. Ты, главное, Камазы не тарань, Тусик, хорошо.

Это обычное поддразнивание вселило немного уверенности в водительские навыки Наташи, глупое осознание того, что окружающие её бояться точно так же, как и она их, помогло на время, пока не пришёл опыт. Но и спустя три года она не снимала значок «новичок» с заднего стекла. Этот жёлтый восклицательный знак придавал ей уверенности.

Наконец, заруливая в свой двор, сквозь длинную грязно-бордовую арку, оказываясь словно в потерянном между временами пространстве,  она припарковала авто и самодовольно выпрыгнула из-за руля. И в этот раз ей удалось справиться с этим чудовищем, она даже имени ему не дало, он так и остался – Тахо.

Двор её детства, двор всей её жизни. Трёхэтажные жёлтые дома, большой газон с покосившимися деревьями, столы, где вечерами играют в домино и шахматы, а ночью распивают вино разбитные компании, детская площадка. Выйдя из двора оказываешься в огромном, кипящем, вечно куда-то спешащем мегаполисе, покрытым слоем бетона и асфальта. Тут – остановилось время, таким был двор в семидесятые, в восьмидесятые, таким же он был и в сороковые… Люди жили тут десятилетиями, поколения сменяли поколения, и вот уже некогда развесёлый стиляга Пал Захарыч сидит на лавочке в растянутом трико и, подмигивая Наташе, машет ей рукой.

В окно выглядывали дети Наташи, показывая руками знак победы, Женька, высовываясь, кричал: «Мы верили в тебя, ма!» Что ж, её взаимоотношения с чудовищем известны всему двору. Зачастую, проваливая попытку припарковаться на «своё» место, чудовище просто бросалось, и кто-нибудь из сердобольных мужчин, матерясь про себя, но улыбаясь в глаза, перегонял её авто так, чтобы в следующий раз она могла выехать.

- Как съездила? – спросила пожилая уже Серафима. Наташа помнила её молодой, статной, помнила, как завораживали её красные бусы Серафимы, и её дочь, Оля, одноклассница Наташи, пару раз давала померить ей бусы мамы в обмен на капельку духов мамы Наташи, которые она наносила себе под нос, чтобы дольше пахло.

Сейчас Серафима держалась с достоинством, которому завидовала Наташа, но года всё равно брали своё.

- Хорошо, спасибо, Серафима.

- Как там?

- Всё нормально, что там может измениться… цветы вот… Вы зайдёте сегодня?

- Конечно, деточка, конечно.

Глаза Наташи быстро пробежали по стоящему рядом с Серафимой мужчине, смутно она помнила, что это младший сын, значит, приехал в отпуск…

- Добрый день, - произнесла Наташа, скорей – дань вежливости, голос прозвучал тихо. У Наташи всегда был на редкость тихий голос, мягкий, словно обволакивающий, но тихий.

- Ох, Наташенька, сыночек мой приехал, Миша, помнишь его?

- Да, конечно.

- Здравствуй, - слышит Наташа, такая же дань вежливости.

- Я пойду, Серафима, приходи… Ольга, если сможет…

Заходя в квартиру, услышала лучший звук в мире, который затихал в её жизни ночью и во времена, когда в их жизнь входил безлимитный интернет – звук ругани своих детей, который тут же прекратился, и парочка подростков обрушила весь пыл на уставшую мать.

- А картошку кубиками резать?

- А авокадо чистить?

- А огурцы?

- Сыр на крупной тёрке?

- Да скажи ты ей, мам!!!

Чувствуя усталость, моральную и физическую, лёгкую головную боль от слез, она всё же улыбалась, видя суету на кухне, тому, что её дети выросли настолько, что могут почти всё приготовить сами, оставив на совести матери излишне сложные блюда. Жаль только, что вся эта суета на годовщину смерти их отца… Поймав ненужную слезинку, Наташа встала, чтобы смыть макияж и следы слез, на которые, она сейчас уверена, обратит внимание Женя.

- Мааам, - надо было раньше смывать, - мааам, перестать, всё нормально… мы же справляемся, - шептал  четырнадцатилетний Женька, ещё не знающий, как найти слова утешения для своей тридцатидевятилетней матери, но уже знавший, что такое потеря – острая и ничем не восполнимая.

- Надо было нас взять, - категорично сказала Саша, пятнадцатилетняя, немного более принципиальная, твёрдая в своих убеждениях и «старшести».

- Нет, не надо, мы потом… - отрезал Женька, удивительно, как своим интуитивным чутьём он обгонял свой, порой ещё совсем мальчишеский, ум.

Пришедшие гости поминали добрым словом ушедшего, разговор скоро перешел в другое русло, тёк размеренно, тихо, как вся жизнь в их маленьком дворе. На днях, на даче Лёхи и Ларисы будет другая годовщина. Наташа не принимала участие в приготовлении – она скорее почётный гость, – своеобразная дань традиции: огородить Тусика от суеты, волнения… Сейчас - тоже  дань.

К ночи все разошлись, и Наташа, наконец-то, имела возможность остаться одна, окунуться в своё комфортное одиночество. Стукнув каждому из детей в дверь со словами: «Я спать, а ты как хочешь, но утром я разбужу», она забралась на кровать, подтягивая к себе ноутбук, пробегая глазами по строчкам сообщений, отвечая только на самые важные, окунулась в чтение – лёгкое, ничего не значащее, дающее отдых мыслям. Чужие эмоции, придуманные, неживые, из пластмассы, которые можно покрутить в пальцах и выбросить перед сном. Наконец, взбив подушку, по привычке отвернувшись от стены, она заснула, качаясь на своём одиночестве. На своём комфорте.

Жизнь Наташи всегда была комфортной. Она росла в полной семье и, будучи единственным ребёнком у родителей, была обласкана и любима, наверное, как любой ребёнок. Но Наташа была ещё и поздним ребёнком. Они жили в этом же дворе, в этой же пятикомнатной квартире, тогда с бабушкой и дедушкой, которые также неимоверно любили внучку, относясь к ней с неиссякаемым терпением и, возможно, даже поклонением. Позже, выдав Наташу замуж, почётная обязанность создавать комфорт для Наташи досталось её мужу Паше, который перенял эстафетную палочку и, улыбаясь, делал всё, чтобы Тусику было удобно.

Постепенно это стало привычной формулой в их кругу. Наташа стала Тусиком, мужчины вставали в её присутствии, автоматически помогали донести сумки, припарковать авто, настроить компьютер… Словно забота, которой окружали с раннего детства маленькую Наташу, была заразной, и все окружающие до сих пор болели этой болезнью. В фирме, где начинали работать Паша и Наташа, она до сих пор была Тусиком. Учитывая её должность – главный бухгалтер, и практически нечеловеческую работоспособность в экстренных ситуациях, – это «Туся» звучало нелепо. Но даже вновь пришедшие подхватывали «Туся» и знамёна заботы о невысокой, худенькой, с тихим голосом, Наташе.

Когда не стало Паши – быстро и нелепо, настолько нелепо, какой только может быть смерть, друзья детства, многие из которых работали вмести с ними, взяли организацию похорон и дальнейшие бюрократические  хлопоты на себя. Какое-то время Наташе казалось, что с неё сорвали не только одежду, но и кожу, выставив при этом на всеобщее обозрение на площади. Настолько невыносима была боль от потери. Настолько ужасна была постоянная забота окружающих, но, постепенно, всё пришло в норму, если слово «норма» тут уместно… Посторонние люди со своей заботой, нужной скорей им самим, а не Наташе,  исчезли, остались только близкие, а к статусу «Туся» она привыкла давно.

Теперь одиночество Наташи стало комфортным, её не дёргали лишний раз друзья, у неё, в сущности, была только одна подруга, её дети были уже достаточно взрослые, чтобы самим добираться до места соревнований и решать вопросы с успеваемостью и отдыхом. Наташа была предоставлена сама себе и тратила это время на одиночество.

Лишь изредка это самое одиночество пронзало острой болью от осознания собственной никчёмности, неприспособленности к жизни, усталости. Каждый раз, когда нужно было доставать ёлку на Новый Год, Наташе приходилось забираться на высокую антресоль, стоя на качающейся стремянке, она вспоминала, как последний раз ёлку убирал Паша. «И как ты собираешься её оттуда доставать?» - с сомнением говорила Наташа.  «Сам положил, сам и достану, Натик-Бантик», – смеялся Пашка. Прошло уже четыре года, но в их огромной квартире все ещё находились уголки, где существовал этот «последний раз», тогда Наташа, не выдержав, скатывалась по стене и гасила свой плач в кулаке, чтобы не испугать детей, а, будучи пойманной, врала, что ударилась: «Я же криворукая и кривобокая». Дети верили. Сашка чаще, Женя все реже.

На даче всё прошло тихо, друзья, как всегда, были радушны и заботливы. Леха одарил каждого из своих крестников дорогим подарком – очередным достижением техники, в которых мало что понимала Наташа. В первое время, когда у детей стали появляться подобные подарки, она нервничала, не зная, что делать. Забирать у детей у неё не поднималась рука, но и вероятность уместности подобного ей казалась малой. Она позвонили Ларе, и попросила прекратить этот шабаш расточительства, в конце концов, у них есть свои дети, а Наташа сама справится и при надобности купит то, в чем нуждаются её дети, даже если, на взгляд Наташи, это было просто блажью. Лариса отшучивалась, но слышать ничего не хотела.

В итоге Наташа смирилась с подобными дарами, как и с «премиями» в конверте. Лёха был генеральным директором, который частенько подкидывал ей внеочередную премию, а так же, если премия полагалась всем, Наташа это знала наверняка – её размер часто был больше  всех остальных. Лёха, не моргнув глазом, приобнимая, говорил:

– Тууусик, ну где я найду такого бухгалтера, я тебя ценю неимоверно, бери, заработала честно, порадуй себя чем-нибудь.

Как бы не было неприятно такое участие друга Пашки, Наташа была вынуждена признать, что подростки-погодки всегда с готовностью обнаруживали брешь в семейном бюджете их семьи, и часто радовать себя Наташе не удавалось. Ровно настолько, насколько того требует внешний вид главного бухгалтера крупной компании, занимающийся перевозками по всей стране. Сходить лишний раз к косметологу или съездить в какую-нибудь экзотическую страну Наташа не могла, а, скорее, не хотела. Не хотела нарушать своё выпестованное комфортное одиночество.

Засыпая, Наташе чудилось:

«Натик – Бантик, не печалься люууууубимая», – в хороводе ярко-голубых глаз Пашки.  

В Наташины семнадцать в их дворе появился новый парень, собственно, парень был вовсе не новый – из соседнего дворика, такого же зелёного, маленького и уютного. Этот парень приходил к своему приятелю и распевал вечерами песни под гитару, что удивительно, попадая в ноты, красивым голосом. Подмигивая проходящим мимо девушкам, зная наверняка, что он – высокий, светловолосый и голубоглазый, – обращает на себя внимание. Балкон Наташиной комнаты выходил на скамейку, где собиралась компания голубоглазого, выходя полить цветы, она встречалась с голубыми глазами, а потом, облокотившись на перилла, слушала, слушала и слушала.

- Эй, Натик, синий бантик, выходи к нам, - крикнул голубоглазый.

Наташа осмотрела себя, обнаружив на белой кофточке маленькие пуговички в виде синих бантиков.

- Откуда ты знаешь, как меня зовут? – ответила Наташа.

- Спросил, выходи.

Наташа вышла, с тех пор голубоглазый подмигивал лишь ей, потом отдавал гитару приятелям, которые с энтузиазмом терзали струны, пока Пашка – так звали голубоглазого, – легко проводил руками по спине девушке и шептал:

– Ты очень сладкая, Натик-бантик.

Однажды на балкон вышла бабушка и, сделав вид, что удивилась, позвала «Наташеньку с молодым человеком пить чай». Наташа заробела, Пашка же, напротив, не собирался пугаться, он смело зашёл, поздоровался и прошествовал на кухню, где похвалил пироги бабушки Наташи, упомянув, что его бабушка сегодня обещала сделать с рыбой.

После нехитрой беседы о достоинствах пирогов, когда Пашка рассказал, как же готовить такие пироги, чем покорил сердце бабушки, на кухню вошёл дедушка. Осмотрев молодого человека, он сделал вывод вслух, что:

                – Юноша недурён, к тому же обладает слухом, что весьма похвально, не то, что его предшественник.

– Какой это предшественник? - стрельнул глазами Пашка в Наташу.

– Да был тут года четыре назад певун, на этой же лавочке, Наташенька, возможно, не помнит, так вот, он ужасно пел, бедные мои уши… – вздыхал Борис Семёнович.

 Проработав всю жизнь преподавателем музыки, владение слухом он считал едва ли не главным достоинством человека. Взяв кусок пирога, он прошёл к себе в комнату, а Наташа с Пашей в комнату девушки. Где Паша буквально вцепился поцелуем в губы Наташи, которую ошеломила такая наглость, однако поцелуй настолько заворожил, что она покорно двинулась к кровати, сообразив только закрыть дверь на защёлку. Пашка виртуозно целовался, не слишком большой опыт был у Наташи, но то, с чем она могла сравнивать, и рядом не стоял с поцелуями Пашки.

- Ты хорошо целуешься, - пропищала Наташа.

- Моё любимое занятие, - ответил Паша перед медленным поцелуем, долгим, тягучим и фантазийным.

Наташа уже задыхалась, голова кружилась, дыхание сбилось, тело, казалось, жило своей жизнью, когда она почувствовала, как пальцы крутят сосок груди, после чего она взорвалась в оргазме, прикусив парню губу. Во всяком случае, Наташа решила, что это был оргазм, потому что внизу живота пульсировало, как и говорилось в сексуальной энциклопедии.

- Ух ты, ты кончила, что ли? – ошеломлённый голос вернул её на землю, верней на кровать.

- Да?..

- Круть! Покажи мне, - проговорил Пашка, гладя по светлой футболке, сквозь которую просвечивается бюстгальтер, самый обыкновенный, трикотажный. Но Наташа не думала долго, она села рядом, сняла футболку, расстегнула лифчик и отбросила его в сторону, ловя восхищённый взгляд и «Вау». При довольно хрупком телосложении, узкой грудной клетке - грудь Наташи была налитой, округлой, как на лучших скульптурах эпохи ренессанса.

- Какая грудь… обалдеть можно, - шептал Пашка, когда гладил эту самую грудь, укладывая Наташу обратно на простыни, вдруг сняв с себя брюки, поднимаясь вдоль тела своим мужским достоинством выше, почти до лица Наташи. Он придержал её грудь руками, и, со словами: «Держи вот так», начал двигаться членом в ложбинке между округлостей. Наташа впервые видела мужской член, да ещё настолько близко, но услышав «лизни», почувствовав его на своих губах, послушно лизнула, а потом и вовсе аккуратно втянула головку в рот, проведя языком по уздечке. Кончил Пашка на грудь Наташи, после чего беспардонно вытер всё пододеяльником и, заваливаясь рядом, сказал:

- Я официально люблю твою грудь, Натик-Бантик.

Через пару дней он завёл Наташу к себе в дом, который отличался от её, в первую очередь, своей суматохой, детьми, которые сновали по коридору, врезаясь в ноги, бабушкой, которая не улыбалась, а, напротив, кричала на малышей: «А ну-ка, марш мыть руки, оглоеды», по пути вылавливая какого-нибудь карапуза, чтобы подтереть ему нос.

– Племяши, – было ответом на удивлённый взгляд Наташи. Один из «племяшей»,  в серых колготках, оценивающе осмотрел Наташу и сказал.

- Любиться привёл девку?

- Уже люблюсь, - смотря на Наташу, - а теперь вали отсюда мелкий, кто стукнет в дверь, тот какашка, - смеясь, хлопая по попке в колготках, по пути подтягивая эти самые колготки.

У Наташи было совсем немного времени, чтобы разглядеть комнату Пашки: модели самолётов, пару гитар в углу, да кровать, куда её тут же уложили с шёпотом: «Давай, Натик Бантик, я скучал», и Наташа дала. Пашка целовал, бормотал восхищение грудью Наташи, потом снял с неё маленькие трикотажные трусики в цветочек, посмотрев на них, проговорил: «Дааааааа», а потом его движения стали судорожней, он раздвинул коленом сведённые от смущения ноги девушки и, шепча: «Ну что ты, Натик, дай», удерживая одну её ногу в колене, вошёл примерно наполовину, когда услышал всхлип, и, видимо, почувствовав это – невинность Наташи. Их глаза встретились. Её – в слезах. И его – как никогда голубые.

- Ты полна сюрпризов, Натик-Бантик…

- Ты продолжишь? – прошептала Наташа.

- Конечно, какой смысл теперь останавливаться, - улыбнулся Пашка, и качнул бёдрами, настойчиво продолжая поступательное движение.

Через два года, после армии Пашки, они поженились. И никогда, за всё время их жизни, Наташа не пожалела, что тогда «дала». Уже трудно было сказать, что она любила больше: своего голубоглазого мужа, с его лёгким характером, или комфорт, который он создавал в её жизни.

Сразу после свадьбы они переехали в дом родителей Наташи, со временем появились погодки, и вопрос отдельного жилья стал очень остро.

У молодой семьи не было средств на большую квартиру, и тогда родители Наташи, «чтобы Наташе было комфортней», согласились на вариант Паши – они с Наташей покупают квартиру в кредит, просторную, в пригороде, а живут там родители и бабушка с дедушкой.

Все согласились, тем более, рядом был огромный парк, а через дорогу – лес. Так что, все были более чем довольны и в первую очередь тем, что Наташе было комфортно. Ведь она не представляла себе жизни вне этого дома, этого дворика, и сама мысль о переменах пугала её.