Их было трое.
Они нагнали ее у обрыва, там, где уже был слышен шум дамбы, и росли густые кусты сирени.
Они никогда бы не догнали ее, если б она не перецепилась через корень этой самой злополучной сирени, кисти которой уже налились терпким, сочным ароматом. Гудели шмели, словно электропровода, в воздухе то и дело проносились «парашутики» отцветших на лугу одуванчиков. Белые пахучие кисти рвались вверх, к бескрайнему, как бывает только в первые жаркие дни, небу.
Первый, высокий, худой, с торчащей вверх челкой, хватанул ее за ногу. Она лягнула его, что было силы, а силы еще были, но подоспел второй, полнее и жестче, хватанул за плечи, дернул за нетуго сплетенную косу, а первый уже громыхал ремнем.
Она закричала, но второй закрыл ей рот. Она укусила его за кисть, он ударил. Наотмашь, в полсилы.
Так, что из носа потекла кровь.
Ее обуял страх. Первобытный, дикий. От этого страха, а еще больше от осознания грозившего ей унижения она отключилась.
Это избавило ее от большей боли.
Когда она пришла в себя, была та же сирень и шмели, и солнце почти там же, и страшная хлюпающая возня у нее между ног. Она открыла глаза и заголосила. Надрывно, словно зверек. В рот ей затолкали что-то, похожее на тряпку и от удушья и грядущего ужаса, она снова отключилась.
Когда  снова пришла в себя, те двое уже почти не держали ее, а третий, темноволосый, который еще вчера был просто незнакомцем на ее улице, двигался внутри. Толи в его движениях она уловила еще большую отстраненность, чем в которой пребывала сама, а толи ужас преодолел порог, за которым уже все равно, но по ногам побежал теплая успокаивающая волна. Одна, потом еще и еще. Он не заметил, а может, просто промолчал. Он был единственным, кто молчал. Голоса других, их сальные шутки и угрозы она помнила еще многие годы спустя.
Они оставили ее на закате.