Сбитые ступени больничного коридора вели наверх, в ожоговое отделение, где не так давно она работала и которое вспоминала с содроганием. В ее жизни было несколько страхов, и одним из самых сильных был огонь. Серые ступени, грязно-голубые стены и накатывающий волнами специфический запах перевязочных, в которых почти никогда не открывали форточек. Впервые попав туда, к концу дня она выползла в коридор, хватаясь за горло, жар сменялся приступами удушья, перед глазами мерцали искры. Судорожно цепляясь за облупившиеся стены, она ползла к распахнутому окну. «Только бы не упасть, только бы не упасть». Чьи-то руки подхватили ее, сердитый голос быстро пробормотал: «Что же ты так девочка, позвала бы на помощь». Ей было стыдно, оттого что после дня перевязок, перепачканных гноем, сукровицей и мазью Вишневского бинтами, она не смогла справиться с собой. Потом, лежа на больничной кровати в сестринской, она задумчиво смотрела в раскрытое окно. Легкий аромат весны парил в воздухе, неся с собой свежесть, обновление и споря с тяжелым больничным угаром, где в больших палатах со спертым воздухом стонали люди.
Месяц назад она ушла из этого отделения, чтобы не возвращаться туда никогда.
Лестница внезапно оборвалась перед старой дверью, выкрашенной в кремовый цвет. Через застекленные окошки, задернутые накрахмаленными ситцевыми шторками, проглядывала жизнь отделения. Она глубоко вздохнула, будто запасая воздух в легких, коснулась прохладной ручки и тихо вошла. Каждый шаг давался с трудом. В голове проносились обрывочные воспоминания, не связанные между собой, но имеющие единый смысл. Еще минута и она посмотрит в глаза той, кого всю жизнь боялась, кто внушал ей неподдельный страх, за себя, за свое будущее.
Она помнила ее столько, сколько помнила себя. Шумная, балагуристая, на удивление начитанная, остроумная, очень моложавая, но несдержанная и неопрятная Тамара была частой гостьей в их доме. Она появлялась внезапно, принося с собой громкий, почти девчачий смех, несколько конфет, которые зачем-то пихала в руку маленькой девочке, не забывая погладить ее по голове, и долгие разговоры за закрытой дверью кухни, куда мать всегда заталкивала ее, шипя, что не стоит ребенку слушать о чем они говорят. Лет в шесть или семь, точно вспомнить уже было невозможно, она наткнулась на картонную папку, перевязанную хлопковой тесьмой. В ней была кипа старых немного пожелтевших бумаг, Полиша сосредоточенно нахмурила лоб, читая бумагу за бумагой, странные слова откладывались в ее голове, из всего того, что она прочла, она смогла понять только одно - удочерена. Мать. Отец. Прочерк. Прочерк. Опека. Суд. Закусив губу, она долго сидела с судебным решением зажатым в маленькой руке, в ее головке пролетали обрывки слов бросаемых немногочисленной родней - подкидыш, ублюдок, да зачем они взвалили девчонку на себя, лучше бы внуками занимались, в подоле принесла, а потом сбросила, подобрали. Слова кружились, складываясь в четкую картину. Маленькие руки разгладили старый документ, аккуратно убирая его назад в папку, и завязали узел на тесемках, так чтобы никто не догадался, что она прочла содержимое. В этот момент ребенок понял, что надо молчать. Незачем расстраивать маму. Ни к чему.
С этого момента, она боялась появления Тамары в их доме, в детской душе жил страх, что она заберет, уведет ее с собой, отнимет у мамы. С каждым годом этот животный страх усиливался, почти душа ее своими черными лапами по ночам, когда дом погружался в тишину, и лишь мурлыканье кошки у нее под боком мешало ей сосредоточиться на обдумывании того, как избежать, спрятаться, оттянуть момент признания. Но жизнь все решила сама. В тот год было удушливое лето, раскаленный воздух не давал возможности вздохнуть полной грудью. Если внимательнее приглядеться, то можно было увидеть, как в жарком мареве кружат пылинки. Дождя не было так давно, что казалось еще немного и начнется засуха. Листва на деревьях пожухла раньше времени, немногочисленные выжившие цветы стояли, склонив головы как узники перед казнью, в их обреченности было так много тоски, что рука не поднималась сломать хлипкие стебли и поставить в вазу с водой, чтобы хоть на несколько часов оттянуть безысходность их умирания.
Зной принес с собой обострение у сердечников, к которым относились ее стареющие родители, и скорая стала частой гостьей в их доме. Поля привычно распахивала перед бригадой дверь, проводя в комнату, где на расстеленной кровати в груде пуховых подушек лежала мама или отец, затем проводила сестру в ванную, протягивала чистое полотенце, и напоследок выслушивала рекомендации, которые знала наизусть и могла сердобольной докторице сама рекомендовать курс лечения. Очередной приступ аритмии повлек за собой неизбежный разговор со слезами и откровениями, где мать, всхлипывая, признавалась, как тяжело и долго она добивалась того, чтобы Тамара, отказалась от родительских прав, иначе ребенка не отдавали. Затем доказывала, что сможет поднять ребенка, несмотря на возраст, а потом, замерев, она слушала, как с уст девочки слетели слова о том, что она все давно знает. Горькой усмешкой прозвучали ее слова - вы слишком рано научили меня читать и так часто забывали убрать документы.
С того дня все встало на свои места, открывшаяся правда стала глотком чистого воздуха. Многочисленные мольбы о том, чтобы Тамара перестала к ним приходить, не были услышаны. Мать упрямо твердила, что не может отказать ей в доме и в том, чтобы она видела ребенка. Поля склоняла голову, слушая до боли знакомые слова и, опустив плечи, молча соглашалась. Спорить с матерью было бесполезно.
В какой момент она стала дотошно всматриваться в черты той, что дала ей жизнь? Когда стала искать в ее лице схожие с собой черты? Она не знала, как и не знала того, что от судьбы невозможно убежать – она догонит и накажет, коря за самонадеянность. Года бежали так быстро, что в ее глазах они превращались в широкую ленту, сотканную из горестей и радостей, болезней, больниц, похорон старых родственников и редких счастливых мгновений, когда она была предоставлена самой себе. Она боролась за себя, близких, за то, чтобы в череде серых дней вспыхивали хотя бы редкие искры счастливых событий.
Тамара регулярно приходила в их дом, со временем они даже начали разговаривать друг с другом. Они были разными как день и ночь, шутка природы или закономерность, а может забава генов, но не было в их лицах ни одной схожей черты, никогда никто не смог бы даже предположить, что они состоят в родственной связи. Ежегодно повторялся один и тот же ритуал - в день рождения Полиши она приходила в их дом с букетом разноцветных гвоздик, открыткой и фарфоровой статуэткой балерины. По количеству изящных танцовщиц, замерших в летящем фуэте, можно было сосчитать годы жизни ребенка. В этот день Тамара была особенно спокойной и неразговорчивой. От ее бравады не осталось и следа, будто вся ее смелость, горячность, быстрота и балагурство слетели как маска в конце спектакля, и все увидели ее истинное лицо. Некрасивое лицо моложавой женщины с неустроенной судьбой, ворохом застарелых болячек, со склочной старухой матерью и забывшим о ней муже, который испарился с горизонта ее жизни в тот момент, когда она сказала ему: «Я беременна». Только спустя почти двадцать лет он пришлет письмо, в котором долго и слезно будет объяснять свой поступок, но кому нужны его запоздалые фальшивые раскаяния?
Дни рождения были истинным адом. Зная, что придет Тамара, девочка замыкалась в себе, проклиная день и час своего появления на свет, кляня мать за то, что та позволяет ей приходить в дом, словно не понимает, что этим она убивает душу своего ребенка. Но что оставалось делать? Она научилась улыбаться, благодарить, ставя букет в хрустальную вазу, а балерину - в сервант, а затем отсчитывать минуты до окончания визита.

Когда прозвенел последний звонок, Поля поняла, что детство закончилось. Глядя на красные мазки восходящего над горизонтом солнца, она мысленно шептала «прощай» беззаботности детских дней и мальчику, что был влюблен в нее со второго класса, а может быть и с первого. Он был тихим, спокойным, очень ранимым с огромными небесно-голубыми глазами, всегда удивленно распахнутыми, когда он смотрел на нее. Он был ловким, сильным и очень нежным, когда робко сказал ей, что она красивая и напоминает ему фарфоровую куклу, но куклы холодные, а она нет. Он преданно носил ее портфель и воровал сирень из школьного сада, а однажды расплакался как ребенок перед всей школой, когда она махнула перед его носом косичкой с белым бантом. Он любил ее со всей силой первой детской любви - обреченно, безнадежно, отчаянно. А она и самой себе не смела признаться в том, что класса с пятого его чувства были взаимны, но ей было стыдно даже просто подумать о том, что можно пройти перед всей школой, держа его за руку и, вздернув курносый носик, молча сказать всем: «Он мой». Уже в те дни Поля больше всего боялась того, что всем станет известно кто ее мать. Это казалось ей концом света, крушением всех надежд и планов. Но больше всего она опасалась того, что с годами станет похожа на нее. Глупая, она не понимала тогда, что в ней так мало от биологической матери и так много от отца, которого она видела лишь однажды на старом фото, где он стоял в обнимку с друзьями, очень высокий, красивый, с белоснежной улыбкой и задиристым чубом курчавых волос. Она было его миниатюрной копией, в ее миловидном личике удивительным образом повторилась каждая его черта, только мягче, нежнее, округлее. Даже ее улыбка была его подарком.
Часто на переменах, когда мальчик хватал ее за руку, демонстрируя всем статус их детских отношений, она удивленно приподнимала изогнутую бровь и шипела на него, что он совсем сдурел и совести у него нет. Он лишь счастливо смеялся, бормоча ей на ушко, что она маленькая заноза, своенравная девчонка, и что однажды она все-равно выйдет за него замуж - сопротивляйся, не сопротивляйся, а она его, вся, до кончика косы с белым бантиком.
Его увезли родители в другой город, когда детская влюбленность перестала быть шуткой, и он со всей страстью подростка сгорал от своей любви и ее холодности, не зная, что Поля боялась себя больше, чем его.
Рассвет уже вступил в свои права, она горделиво вскинула подбородок и прошептала утреннему солнцу: «Прости». Она просила прощения у того голубоглазого мальчика, в которого была до боли влюблена почти все школьные годы, и который тайком от родителей приехал на ее выпускной и, спрятавшись в толпе, смотрел, как она поднимается за своим аттестатом, думая, что она не заметит, не увидит, воистину, как он был наивен. Поля спиной чувствовала его взгляд и даже в водовороте родителей и гостей чувствовала, что он рядом.
Лето после школы пролетело стремительно, институт, практика, танцы, насмешка судьбы или ее предрешенность, но фарфоровые статуэтки балерин, которые стали ее наваждением, она могла часами рассматривать, как они кружатся, как взлетают их изящные ножки и сверкают улыбки на их маленьких личиках. Поля танцевала столько, сколько помнила себя. Ее биологическая мать тоже танцевала когда-то давно. Насмешка судьбы. В потаенных уголках ее сердца были бережно спрятаны воспоминания, как она танцевала с ее голубоглазым мальчиком. Он был немного ниже ее ростом, им было лет по девять, она стеснялась, а он уверенно обнимал ее талию уже тогда большой ладонью, тихонечко приподнимался на носочки, чтобы вдохнуть аромат ее рассыпанных по плечам локонов. Тогда он сказал ей: «Я однажды вырасту, и ты не будешь меня стесняться». Он выполнил свое обещание, впрочем, как и все остальные, что давал ей. Он вырос в красивого высокого юношу, который поднимал ее одной рукой, кружил на переменах и все так же робко, как в девять лет, протягивал ей раскрытую ладонь, приглашая на медленный танец в темном зале, где проходили школьные дискотеки. Она счастливо утыкалась носом в его плечо, смеясь, что он длинный и несуразный, и с упоением смаковала на вкус его имя, произнося про себя его в сочетании со своим, и улыбалась тому, как гармонично его фамилия сочетается с ее именем. Когда его увезли от нее, она долго не понимала, почему это случилось с ними. А потом смирилась, решив, будь что будет, он вернется, он не может не вернуться к ней.

Несколько лет института пролетели как один миг. Видела ли она хоть один? Нет, в ее голове все превратилось в единую цепочку – зубрежка, сессии, зубрежка, практика, танцы, Лешка. Да, она ждала его. Иногда, обманув родителей, он приезжал к ней, запыхавшись, вытаскивал из-за пазухи припрятанный букет и шоколадку, смотрел ей в глаза тем же удивленным взглядом, потом, счастливо смеясь, сгребал ее в охапку, бормоча: «Какая же ты маленькая, кнопка, и какая упертая». Они подолгу гуляли, держась за руки, цепляясь за каждую минуту их встречи. Он был мягким, нежным, деликатным, понимающим, но главное, он умел ее слушать, ему было интересно даже ее сумбурное повествование о том, что хореографичка совсем озверела и почти порвала ей мышцу на ноге, когда требовала сесть на шпагат, а старый профессор пялился на ее грудь. Он обещал, что надерет хореографичке зад, а профессору популярно объяснит, что негоже смущать его девушку. Его девушку, в ее прелестной головке эти слова звучали музыкой, что-то вроде маленького свадебного вальса Верди. Она даже однажды шепнула ему: «Лешка, а давай распишемся под этот вальс».
Как много счастливых мгновений было в ее жизни, и почти каждое она называла его именем, ей нравилось, что оно такое же мягкое, певучее, как и он сам.
Больше всего Поля хотела рассказать ему правду о себе - что она приемыш, и его родители не поймут его выбора, прекрасно зная, как в их кругу говорят о таких, как она. «Ублюдок», - звучало бы ласковым словом. Она боялась и она надеялась. А еще в ее душе давно и прочно жила мысль о том, что однажды ей придется заботиться о Тамаре, и это приводило ее в ужас, но отказаться она бы не смогла, мама бы этого не поняла, упрекнув в бессердечности, холодности и эгоизме.
Но судьба все решила сама, она расставила их всех на шахматной доске жизни как пешки и двигала ими по своему желанию, не спрашивая разрешения.

Идя по бесконечному коридору ожогового отделения, больше всего Поля хотела, чтобы ее ладонь лежала в его руке, и он говорил ей, что не надо бояться. Да, ей нельзя вновь убегать от судьбы, пора посмотреть ей в глаза, но она сильная, она справится. Но его не было рядом.
Переминаясь с ноги на ногу, она долго стояла у двери в палату, не решаясь войти. Она точно знала, как расставлены в ней кровати, и что одно окно зарешечено, а со второго - решетку не так давно украли и сдали на металлолом, в дальнем углу стоит графин с теплой застоялой водой, а постельное белье с больничными штампами отдает хлорной отдушкой и биксами. Но хуже всего было то, что она помнила запах, царивший в этой палате для обреченных, удушливый, въедающийся в каждую клетку кожи, несмываемый никаким мылом, закрадывающийся в нос, застревающий в мыслях.
«Ты можешь, кнопка», - шепнул ей голос. Она вскинула подбородок, зажмурилась и вошла в палату. Тусклый дневной свет, спертый воздух, и Тамара на расстеленной больничной койке. Она была обнажена по пояс, белая повязка пропитанная коричневой мазью с характерным запахом закрывала половину ее грудной клетки, цепляясь за худой живот, повязка была несвежей и сквозь толстый слой были видны запекшиеся следы гноя и крови.
В голове вихрем пронеслись слова ее профессорши: «Твоя мать в ожоговом». Тогда страх захватил ее всю, она вскрикнула: «Мама! Но мама дома, она не может быть в ожоговом». Старая дама грустно посмотрела на нее: «Девочка, это твоя другая мама». Страх медленно отступил, она облегченно выдохнула: «Не мама». Но потом она поняла о ком идет речь, тошнотворное осознание настигло ее. Сухие вопросы: «В каком отделении, какая степень, процент, пересадка, кто врач, кто оперировал, какие шансы?» Сухие ответы: «В твоем, двадцать процентов, глубокие, пересадка не дала никакого толку, ткань не приживается, аллергия на препараты, шансов нет. Успей. Вон из лекционного зала! Вон! Бегом! Успей».
Полина бежала так быстро, что новые туфли слетали с ног, дыхание сбивалось, растрепавшиеся пряди волос развивались на ветру, хлестая по щекам. Она снова и снова набирала его номер, но слышала лишь запись: «Я на лекции».
Добежав до больницы, поняла - сил больше нет, ничего нет, пусто.

Они смотрели друг другу в глаза впервые за долгие годы, мать и дочь, которые никогда не назвали так друг друга. Слова повисли в воздухе. Что они могли сказать друг другу? Тамара понимала, что у нее нет шансов, и часы её жизни зависят лишь оттого, как долго будет биться ее сердце, а Поля понимала, что перед ней ее мать, и она умирает, мучительно, долго, осознанно, но язык не поворачивался сказать: «Мама». За все годы ее жизни она ни разу не назвала ее так, даже мысленно. Для нее мамой всегда была та, кого она терпеливо ждала, цепляясь за деревянный поручень манежа, та, что кормила ее земляникой в лесу за оградой Дома малютки, та, что учила ее заново ходить и говорить, которую она любила на грани обожания.
И даже сейчас, когда река жизни пересыхала на их глазах, они молчали. Тамара чувствовала свою вину перед брошенным, забытым ребенком, от которого она отказалась, оставив в приюте после того, как сожитель ее матери запустил в ребенка тарелкой, разбив девочке голову, и потом долго не впускал бригаду врачей, боясь, что его посадят. Она винила себя за то, что так и не смогла полюбить девочку, видя в ней зеркальное отражение предателя мужа, но больше всего она корила себя за то, что сама у себя отняла ребенка, предав при этом и его и себя. Полина стояла молча, закусив губу, чувствуя, как новый приступ удушья настигает ее, жар сменяется холодом, потеют руки и хочется пить, но еще больше хочется кричать от безысходности и того, что даже в этот миг она не может назвать ее мамой, даже мысленно.
Они сидели друг напротив друга, молча, слов не было. Впервые Поля заметила, что в ней так много от родившей ее женщины. У них были одинаковые миниатюрные ладошки, с тонкими пальчиками, на которые ее Лешка никак не мог купить колечко, потому что такие маленькие – редкость, и их надо заказывать, даже форма миндалевидных ногтей в точности повторялась. Она заметила потрепанную книжку, на которой каллиграфическим почерком было написано имя, их почерки были одинаковыми. Сейчас в тусклом свете палаты их волосы приобрели странный золотисто-каштановый оттенок, но в волосах Тамары проблескивали паутинки седины, а в волосах Поли были медные пряди. Со стороны было видно как сильно они похожи. Нет, дело не в схожести лиц, любой бы заметил, что насколько некрасива женщина, настолько хороша девушка. Но их точеные фигуры, то, как они склоняли головы, сцепливали руки, закусывали губы, их мимика, жесты - все было едино, зеркально. В звенящей тишине не прозвучало ни звука, молчаливая беседа, в которой они просили прощения друг у друга, ведя разговор лишь взглядами и прикосновениями. Когда старые часы пробили шесть часов вечера, Тамара улыбнулась, дотронулась до руки своей дочери, тихо поглаживая ее. Она сказала, что ее время прошло, и она не жалеет ни о чем, она сделала единственно правильный выбор, отказавшись от ребенка в пользу той, кому девочка была нужна, той, которая любила ребенка, отдавая ему все сердце и душу.
Впервые они понимали друг друга. Мягкая рука, прохладные пальцы, едва ощутимое прикосновение к щеке, сипящий шепот, прощание.

Она не помнила, как она вышла из палаты, как брела по коридору, расстегивая пуговки на тугом вороте блузки, молясь лишь о том, чтобы не закричать в голос, не упасть, не впасть в истерику. Старая нянечка с сожалением посмотрела на нее, проходя мимо, за долгие годы работы в отделении она точно знала, когда слова не нужны.

Через несколько дней она узнала, что Тамара умерла, ее сердце остановилось, организм не справился. Ее некому было хоронить, из родни осталась лишь старуха мать, которую Поля сознательно избегала, помня, почему ее голова покрыта шрамами, и тетка, которая суетливо выбивала похоронные деньги и быстро прятала их в глубокий карман линялого платья. У нее было достаточно денег, смешно даже подумать, что когда-то она была депутатом, преподавателем, гордилась мужем, сделавшим прекрасную карьеру. Удивительно было то, что семья была не из худших, все с высшим образованием, начитанные, была даже парочка заслуженных, но все они отличались какой-то нервозностью, неустроенностью. А тетка, тетка славилась мелочной скупостью, граничащей с маниакальной жадностью. Она так ловко все обтяпала, что когда Поля с матерью вошли в зал для прощаний, то ее немой крик был как колокольный набат. Откуда она могла знать, что за счет государства хоронят в гробах обитых белым дешевым ситцем, сквозь который просвечивают неотесанные доски, что женщина, подарившая ей жизнь, будет одета кое-как. Присмотревшись к ее застывшему лицу, Поля увидела, как оно преобразилось, будто все тревоги, невзгоды, неустроенность покинули ее вместе с жизнью.

Впервые девушка узнала, каково это - чувствовать себя умершей заживо, когда стоишь и не понимаешь, что происходит вокруг тебя, почему суетятся люди, а тетка дергает за рукав, спрашивая: «Прощаться-то будешь?» Только спустя час, когда держа мать под руку, Поля будет брести по длинной дороге к автобусной остановке, чувствуя тяжелый трупный запах, висящий над зданием морга, она вдруг поймет - как же так, как они не подумали, что надо купить достойный гроб, переодеть, сделать хоть что-то? Потом они обе, мать и дочь, будут корить себя за то, что не доглядели, упустили.

Ночной звонок разрезал тишину, светловолосый парень сонно потер глаза, хватаясь за телефон. В трубку кричал надрывный женский голос, она почти скулила, умоляя его приехать, у нее была истерика, впервые за все годы, что он знал ее, у нее случился срыв. Она всегда спокойная, холодная, сдержанная, молила его приехать, не бросать, бормотала, что без него она не справится, не сможет. Через час он уже стоял на платформе железнодорожного вокзала, бормоча ей в трубку: «Маленькая, кнопка, Полиша, Поленька, не плач, я скоро, скоро, ты даже не заметишь как, а я уже приеду. Слышишь, Полечка, я заберу тебя с собой».

Источник: http://robsten.ru/forum/36-981-1