Часть 2. Рим.
Есть свое очарование в безрассудности.
Сергей Лукьяненко, «Черновик».

1.

 

Я проснулась с мыслью, что мне хочется слиться с толпой и туманом, исчезнуть в какой-то только мне известной норке, долго стоять в пробке, или в очереди в супемаркете. Попыталась безуспешно нырнуть в приснившийся ночью сон, все-таки отодрала тело от кровати и тихонько улизнула из детской. По пути сгребла в сумку еще ночью распечатанные дневники, вперемешку с очередной кипой любовных переживаний из фанарта. На 20 минут дольше в ванной, но я таки нарисовала себе «классический дневной фирменный а-ля медунивер» - много разных оттенков тонального крема, серая тушь для невероятных ресниц, бесцветный блеск на губах. Накормив народ завтраком, влезла в старый серо-розовый пуховик, белые, еще декретные сапоги без каблука, шапку с бубоном. Пацанка. Студентка. Сегодня мне не хотелось быть другой.
В разношенных сапогах я передвигалась гораздо живее, и, уже выйдя из троллейбуса, поняла, что никуда не спешу. В больничном парке было красиво. Деревья, покрытые вчера толстым слоем льда, сегодня оттаивали, и вода стекала вниз. Мерно капало с крыш. Стая воронья оглушала хриплыми окриками. С грохотом обрывались сосульки. Под ногами противно хлюпало. Обычная наша зима. День мороза, десять – воды. Около нашего отделения стояла скорая. Совсем не странно. В такую погоду хочется даже здоровому заболеть, чтоб потом долго и нудно маяться бездельем.
У поворота меня обогнала тетя Маша, бессменная сестра-хозяйка уже лет …сорок? Ей под семьдесят, больнице в этом году юбилей. Грузная, полная, с подведенными глазами и накрашенными губами, непокрытой головой. А ведь красивая была когда-то тетка. Даже в любовницах у начмеда, который до мамы был, походила. Тот тоже был красавец, каких поискать…
- Марья Ильинична, куда так быстро? Скользко же! - окликнула я ее.
- Ой, Аллочка, ты? – она остановилась, поджидая меня. – А я думала, что за девочка к нам идет, неужто, Шеф все-таки разрешил студентов пускать.
- Неа, это всего лишь я, - последнее время подобный эффект льстил несказанно. Я старею. Чувствую это. На Новый год даже подарила себе первый крем для век и прятала его в «рабочей» косметичке, которую всегда носила с собой. – Да, и не пустит он студентов. Мы слишком долго делали ремонт.
- Да, это да, - счастливо улыбнулась женщина и фамильярно взяла меня под руку. Студенты были головной болью всех старших и санитарок больницы. Их не было только у нас и в физиотерапии, и Марья считала это поводом для зависти к своей персоне. Я подхватила ее крепче. Она была для меня тетей Машей еще, когда я и в школу не ходила. - Как думаешь, премию нам в этом году дадут?
- Дадут, - успокоила я ее. – Вчера шеф подписывал на ВКК.
- Ох, и хорошо. Правнучка платье выпросила, как у Барби, заказала у соседки, чтоб из Турции привезла. Розовое, все в бантах, загляденье.
- Здорово, - кивнула я, стараясь удержать нас обеих на льду. - И я хочу внучку. Розовую и в бантах.
- Какая тебе внучка, деточка, тебе еще одну дочку хотеть положено, - усмехнулась Ильинична.
- Неа, - отмахнулась я, передернув плечами. – Не в этой жизни!
- Такая уж наша женская участь, деточка, - без особой связи проговорила она, мы подошли к порогу, Ильинична ухватилась за поручень и отпустила меня.
В отделении было уже суетливо и шумно. Больных будила ночная смена, раздавали лекарства, доделывали уколы, собирали анализы. Я юркнула в раздевалку, стряхнула воду с пуховика, сменила сапоги на балетки, накинула халат и полетела сквозь прохладный коридор в теплый кабинет, здороваясь и улыбаясь. Тут даже сама атмосфера настраивала на умиротворение.

Это было роскошью – отдельная, собственная, единоличная каморка. Когда-то тут была подсобка, но во время ремонта провели воду, поменяли окно, и сюда вместился мой стол со старым компьютером, стулья для меня и пациентов, тумба и три горшка с цветами. Я даже на стенку ничего повесить не могла, кроме двух морских фотогрфий- сбивала, когда пробиралась к столу. Зато тут были мои владения. На заставке в компе висела лукавая Дашкина мордашка, на подоконнике – моя чашка, самолично привезенная из Вены с королевой Сисси, в тумбе спрятанный от пожарников и шефа электрочайник и тепловентилятор. В огромном королевстве нашего блока это были мои личные и горячо любимые чертоги.
Вообще-то королевство делось на три части.
На первом этаже прям со скорой, такси или троллейбуса можно было по пандусу въехать в санпропускник, от него начиналась кардиореанимация, где командовала мать Вадика. Я ее обожала. В противовес моей маме – тихой, щуплой, внимательной и беспощадной, Петровна была грузна, громогласна, цепка и лояльна ко всем. Мне с ней было уютно, и работать я не боялась, но вопрос о том, чтоб работать в ее отделении после интернатуры даже не обсуждался. На мой робкий писк не было никакой реакции. «Это не женская работа»,- пыхча сигаретой отвечала Петровна. То, что командой из пяти мужчин командовала дама, никто в расчет не принимал. Но даже я понимала, что после массажа сердца у Вадика остается сил куда больше, чем у меня, не говоря уже о прекардиальных ударах или переносе тяжестей.
На втором этаже было отделение «средней тяжести», там работала Светка, а заведовал ею старый плут дядя Боря. Вторая врачебная ставка была свободна, подозреваю, что он прятал ее для Антона, но Петровна его уже не отдала бы.
Через длинный переход оттуда – гордость тети Маши, настоящий зимний сад, с всегда включенным фонтаном из китайской сувенирной лавки и канарейками, начиналось мое отделение. Оно было маленьким, всего 35 коек и очень уютным. Почти санаторно-курортным, как последний этап долечивания инфарктников перед выпиской в большой мир. С палатами максимум на двоих и персональным душем, с телевизорами и диванами в холлах.
Естественно, оно было очень блатным. Пришлых, с улицы пациентов сюда не попадало, интернов, студентов тоже. Так повелось еще с советских времен. Каким-то чудом заведующей, Розалии Исаакавне- и никак иначе, Розой называл ее только внук, удалось его сохранить в перестроечные времена, а Шефу довести этот мирок почти до совершенства. Сюда я и попала после интернатуры, сюда вышла после трехгодичного заключения декретом.
Свою работу, этот насквозь искусственный даже для обеспеченных и влиятельных людей мирок, я любила. Тут все были доброжелательны и милы, тут никто никогда не повышал голоса, тут никто никогда не проходил мимо тебя без улыбки. Не знаю, как уж Розе это довелось устраивать, но самый ужасный разбор за время моей работы она устроила молоденькой девочке, которая пришла работать санитаркой и тайком курила в туалете. «Я тобой разочарована»- очень тихо произнесла заведующая. Девчонка бросила курить.
Кроме меня из врачей, здесь работала еще одна дама, которая была ровесницей Розалии, с которой она делила свой обеденный чай и сплетни. Последние несколько месяцев она тяжело болела, и Роза не надеялась на ее выход. Чай гордо пила в одиночестве, но я не сердилась. Если у меня и выдавалась минутка, я предпочитала «солитер» и «ахмад» в пакетиках сплетням и чайной церемонии.
Утром мы неспешно делали обход в компании свиты, потом обсуждали больных, писали новые назначения. Я с гордостью для себя отмечала, что с каждым днем ее нравоучения становятся все короче, а историй в моей стопке - все больше.
Под нашим отделением была физиотерапия, и это было очень удобно, особенно после гидромассажей подняться наверх в палату и отдыхать. Пациенты это любили. Раз в неделю нас всех собирал Шеф, в 11 часов, в маленьком конференц-зале около санпропускника, для разбора больных, раздачи тумаков и пряников. Раз в месяц мы ходили в главный корпус на общеклинические конференции. В отличие от всех остальных, моя Роза ходила всегда, считая это дело почти таким же важным, как утренний обход. Два раза в месяц у меня было дежурства. График дежурств составляла начмед единолично, все возможные изменения нужно было с ней согласовывать и оправдываться, как пятиклашке - даже заведующим. Обычно свой график я получала дома, но сейчас предки нежились на курорте в Трускавце, и пришлось вырвать минутку перед конференцией и бежать вниз.
График лежал в санпропускнике, под стеклом на столе где врачи писали первичные осмотры. Я кивнула Маше и Ольге - дежурным сестрам, и просто близняшкам в придачу. В закоулке у окна, где стоял злополучный стол, слышалось приглушенное женское хихиканье. Вещь недопустимая для санпропускника.
Я подняла бровь, Маша развела руками:
- Интерны.

2.

 
- Что за шум, а драки нет? – иронично поинтересовалась я и оперлась о косяк, обомлев. За столом сидел Антон и, сохраняя серьезность на лице быстро строчил историю. Две девицы, с распущенными волосами, длиннющим маникюром, в расстегнутых халатах, беспрестанно хихикая, сидели с двух сторон от него.
Хотелось думать, что во мне просто проснулась дочь начмеда. Я разозлилась на саму себя за утренний макияж, с которым я тоже похожа, как я надеялась, на девчонку.
Девицы смутились, но не на долго. Брюнетка, почти хорошенькая, если бы ее умыть поджала розовые, сочащиеся блеском губы:
- Никаких драк.
- Давно на интернатуре? – продолжала я свой допрос.
- С утра, - продолжала дерзить брюнетка.
- Кто куратор?
- Борис Федорович, - шатенка с укором взглянула на подружку, но та продолжала смотреть на меня с вызовом.
Я скривилась.
- Он не попытался вас умыть? – бесстрастно продолжала я. Антон скривил губы в ухмылке, не отрываясь от истории.
- Нет, - растерялась девушка.
- Расчесать?
- Нет, - еле слышно прошептала ее подружка, потому что у той пропали слова. Что-то, а стерву для личного пользования мама хорошо воспитала.
- Застегнуть на вас халаты?
Девчонки покрылись румянцем и застегнулись. Я сменила гнев на милость. Антон откровенно смеялся.
- Доктор и как вы умудряетесь работать в этом филиале «Рима»? – так назывался модный клуб в двух остановках от больницы и универа. По крайней мере, три года назад, когда я там еще бывала, он еще был самым востребованным.
- С трудом. Заставить себя работать в цветнике…
- Когда я дежурю, посмотри, пожалуйста., - вряд ли бы я отлепила себя от косяка.
Антон сдвинул историю.
- 13го и 28го.
- Спасибо.
- Девочки, если попадетесь на глаза заведующей этого доктора она вас точно умоет, - предупредила я, собираясь уходить. – А еще острижет ногти и волосы. Если нет заколок, подниметесь ко мне в тройку, выдам.
В санпропускник ввалился Вадик.
- Алечка, солнышко мое… - попытался он меня обнять.
- Можно мне заколку? – робко спасла меня брюнетка.
- Пошли, - милостиво согласилась я. В переходе, я не удержалась от последней колкости.
- Между прочим, тот, который обозвал меня «солнышком» - не женат.
Брюнетка сначала недоуменно подняла брови, а потом улыбнулась.
- А меня зовут Аллой Владимировной, но если нет больных или заведующих – просто Аллой. А тебя?

В конференц-зал я пришла одной из последних с любимой фиолетовой папкой под мышкой. Вряд ли мне удастся что-то написать или прочитать, но как-то так мне всегда было уютнее. Обычно я сидела на последнем ряду, со Светкой, если мне везло, и Вадик не занимал для меня место раньше. Сегодня мне не везло в тройне. Светка пришла с заведующим, Вадик сел на мое любимой место в компании двух интернесс- куколок, и место было свободно только рядом с Антоном. И даже последний мой спасительный круг – мама, нежилась на курорте. И на ряду хирургов не было моего сокурсника Лешки.
Ну-ну.
- Приветствую, док, - я села, по-ученически сложив папку и руки на коленях.
Антон улыбнулся. Ему было весело. Он едва сдерживался, чтоб не рассмеяться. На его коленях лежала почти такая же, как у меня папка, только черная, а на шее висел фонендоскоп.
- Я опять твой должник, Алька.
Живот скрутило так, что, кажется еще миг – и я потеряю сознание. Стараясь не хмуриться, и не выдать, что сантиметры брони медленно плавятся, я хихикнула.
- Опять?
- Что ты им сказала?
- Кому? – я плотнее вдавила папку в живот и выдохнула. Нужно было влить в себя утром что-то еще, кроме кофе с молоком и тоста.
- Куклам.
- Интернам что ли? – медленно доходило до меня.
- Ага.
Я обернулась. Наташа, вполне милая с хвостиком и вытертыми губами, почти млела рядом с чудовищем, а он упивался своей значимостью.
- Секрет фирмы, - улыбнулась я.
- Ты - моя спасительница.
Он проговорил это, пристально глядя мне в глаза, словно наслаждаясь каждым слогом. Оказывается, их карий цвет был не абсолютным, радужку то и дело прорывали почти желтые лучики.
Дьявол.

Меня вернул в мир Шеф, поднявшийся на трибуну и потребовавший тишины.
Пока он читал свои отчеты из министерства, рассказывал о планах реорганизации и представлял фирмачей, с которыми нам предстояло работать, я тихо корежилась. После командировки мне еще ни разу не было так больно и так… У меня опять все стояло перед глазами. Ночное море, утренние чайки, Темыч… Пустынный пляж, темный парк, клен перед гостиницей. Калейдоскоп обрывков. Ведь я хорошо держалась. Заперла эти воспоминания на ключ, наглухо заперла.
Постепенно я погружалась в ступор, Шеф начинал уставать. В зале все чаще раздавались смешки и тихий гул разговоров. У кого-то забренчал телефон. Еще минут десять и снова в норку.
Из забытья меня вывел едва слышный шепот. Антон смотрел на меня и протягивал плотный конверт из коричневой бумаги.
- Это тебе.
- Что там? – прохрипела я.
- Увидишь, - он уже не улыбался, был серьезен, но чувствовалось, что его прекрасное настроение так и рвется наружу.
- Поэма? – непонятно с чего продолжала интересоваться я.
- А ты хотела бы ее получить? – улыбнулся он.
- 1:1, - растерявшись в конец, я взяла конверт и повернула его, чтобы открыть.
- Открой, когда сама будешь, хорошо? – попросил он, и я просто провела рукой по заклеенной липкой ленте.
Шеф прощался.
Я спрятала конверт в папку и осталась ждать Розу, которая медленно шествовала ко мне. Антон резво помчался в отделение. В кармане промурлыкал фирменный рингтон моей неубиваемой «нокии».
- Привет, любимая, ты как там? Извини, Дашку отвел, просто раньше позвонить не успел…
Марат.

3.

 

Марат появился в моей жизни в момент наивысшего душевного подъема. Я побила рекорд собственной матери и сдала на летней сессии на пять с отличием фармакологию, патанатомию и пропедевтику. В знак благодарности она мне разрешила немыслимое – стажировку на три недели в Чехии вместо производственной практики в университете. Отец был не против. Я парила в каком-то заоблачном мире, где ангелы пели прокуренным голосом старого профессора по фармакологии: «с вами так приятно поговорить о предмете»… Вылетев из паспортного стола с новеньким, хрустящим загранпаспортом, я буквально сбила с ног молодого человека, который шел мне наперерез. Он не удержал меня, я разбила коленку и вымазала кровью его песочного цвета костюм. Он не сердился. Он сыпал комплиментами и проводил меня домой - наш дом был совсем рядом. Я еще не разобралась, нравится мне он или нет, а Марат познакомился с моими родителями, нашел за символические деньги бригаду строителей, чтоб сделать ремонт на кухне,о котором мечтала мама и играл с отцом в шахматы. Он был депутатом районного совета и в общем - то неглупым парнем.
В Чехии я влюбилась.
Его звали доктор Стефан, и он был ожившей картинкой моих девчачьих грез. Высокий, с мальчишечьей немного угловатой пластикой, порочным взглядом безупречно миндалевидных лукавых цвета темного виски глаз, четко вылепленными скулами и длинными музыкальными пальцами. Когда он смотрел на меня, я продолжала летать в самой волшебной в мире стране, где живут подобные небесные создания, где я – самая замечательная принцесса, и королю так приятно поговорить со мной о предмете. Я любовалась им, словно он был коктельным платьем в витрине магазина на Первой линии, стоившей столько, сколько наша новая кухня с ремонтом и техникой, безо всякой надежды примерить. Я украдкой фотографировала его, виновато улыбаясь, когда он это замечал. Я понимала из его чешского слов пять, а он – слов десять из моего английского.
Ничего другого из трехнедельного путешествия я не запомнила. Острава, где я жила, Прага по выходным в компании куратора , какой-то замок, куда мы ездили после занятий – все прошло мимо. Дома я рассматривала фотографии и не верила, что я сама их сделала.
Доктор Стефан был гомосексуалистом.
Девушки в любой форме его не интересовали.

Когда я вернулась, мама быстренько выбила из моей головы всю эту чепуху. Начался новый семестр, мой самый первый цикл кардиологии. Господи, хохотал Темыч, когда я ему все рассказала. «Влюбиться в педика! Ты еще хуже, чем я!» Но, понимая абсурд происходящего, я не спорила с ним. Просто на два дня замолчала – и он приполз почти на пузе, умолять о прощении.
Влюбленность постепенно вытеснялась пониманием, что это мой цикл, мои болячки, мои больные. Я называла порок, еще не успевая до конца пропеть про себя его мелодию, я видела ишемию на ЭКГшках раньше, чем дочитывала их до конца. Отец тогда где-то в магазинах медтехники выискал мне подарок – муляж сердца, на подставке, который разбирался по камерам, и я часами с ним играла по ночам. Где-то в тот период, когда я перестала пугаться, обнаруживая Марата на кухне, он сделал мне предложение.
Я отказалась. У меня даже мысли не было о том, что я должна поступить иначе, до тех пор, пока об этом не узнала мама. Она проговорила со мной всю ночь. Она, пожалуй, впервые в жизни вынудила меня плакать. Но даже она не смогла заставить меня позвонить и извиниться.
Примерно на год, к моему облегчению, Марат исчез. То есть, я его не встречала. Разговоры о нем или о его письмах, которые он писал моей маме в «одноклассниках», его постоянное сравнивание с Темычем, которого мама не любила, подсознательно приходя в панику, что я выйду замуж за него, всего лишь студента-медика из маленького городка. Перспективный Марат был верхом ее стремлений. Отец не вмешивался в эти разговоры, но Марат и ему нравился.
Непостижимо, но за весь следующий год у меня не было, ни одного романа, знакомства, даже легкого флирта. Сейчас- то я понимаю, что мама готовила площадку для будущего, о котором она для меня мечтала, но тогда я начала искать в себе изъяны. К тому моменту, как мы опять «случайно» встретились, я уже не была столь бескомпромиссна.
Еще два года мы встречались. Он снисходительно относился к моей увлеченности учебой, мог даже в выходной отвезти в библиотеку, или мой любимый книжный магазин в супермаркете на окраине города. Он водил меня в кино, и единственный из парней моих одногруппниц - не брезговал театром. Познакомил меня с мамой и та ко мне благоволила.
Темыч его не переваривал, словно знал, что Марат называет его «подружкой», не смотря на мои психи, но свое отношение не комментировал, а так как они практически не встречались, все оставалось, как всегда.
Он едва не чокнулся от счастья, обнаружив, что стал моим первым мужчиной, и принял это за безусловное доказательство любви к нему.
Второй раз я не отказалась.
Была пышная свадьба. Мои гости оробели и вели себя почти прилично. Я тихо выла, чувствуя себя огородным пугалом и боясь пошевелиться в пышном и безумно дорогом платье. Только, когда стемнело и даже самые почетные гости стали веселыми, Темыч принес мне виски в чайной чашке и меня отпустило.
Медовый месяц мы провели, путешествуя по Европе. Мой робкий запрос о море был категорически отклонен. Это немодно. Путешествие было непривычно комфортным, от чего я робела и терялась. Компания его друзей, которые изо всех сил пыжились, пытаясь показаться знающими и бывалыми за границей людьми, меня рассматривала под микроскопом, но даже когда одному из них я купировала приступ холецистита, меня не приняли за свою. Бесконечная череда музеев, картинных галерей, выставок. Фирменные блюда в богатых ресторанах по вечерам. Однажды, я все- таки сбежала в макдональдс, а потом долго бродила по улочкам Вены, а, когда вернулась, меня ожидал первый грандиозный скандал.
Марат с удивившем меня спокойствием переехал в родительский дом и вечерами они с мамой планомерно что-то вычерчивали, рассчитывая как они перестоят наш дом и где будет детская. Тихие семейные будни. Каюсь, я тогда расслабилась. Пропала на интернатуре, где так уставала, что вечерами мне было уже все равно. Как бы это не бесило Марата, против тещи он не пошел, а та откровенно гордилась моими успехами, отзывами Петровны и Шефа.
Только беременности я ждала с нетерпением. Я мечтала о ребенке, как о спасении от грызущего внутри одиночества. Ведь мне тогда будет, кого любить, и кто-то будет любить меня – безусловно, а не потому, что я оправдываю надежды.
Когда я сделала УЗИ, и выяснилось, что детей будет двое, Марат стал депутатом городского совета. За неделю к дому достроили пристройку и в ней огромную детскую.

Я не хотела идти с ним рожать. Я честно, рассматривала кандидатуру Темыча, или подружки-гинеколога, или мамы. Мне не было стыдно или страшно, но я не хотела – и впервые в жизни закатывала громогласные истерики дома. Меня жалели, успокаивали, дарили новую игрушку. В конце концов, я устала. Я продолжала до последнего носиться на занятия, спорить с Вадиком, сдала экзамены, потом вышла на работу, что-то читала, вязала какие-то маленькие красивости для детей. Однажды, наперекор Марату, сорвалась и поехала на своеобразную встречу выпускников в соседний городок. Мне до паники хотелось увидеть Темыча, поплакаться ему. Темыча вызвали на дежурство в тот день, и мы не встретились.
На роды я пошла, как на праздник. Я знала, как дышать, как двигаться, какие упражнения выполнять. Только почти сразу все пошло не так, как меня учили. Я терпела боль, хоть и поскуливала, но внутри с каждой минутой мной овладевала паника. Беспричинная, захлестывающая паника. Марат ходил за мной следом. Ему то становилось плохо и я утешала его, то он пытался уговаривать меня потерпеть в ответ на мой скулеж. Через несколько часов в родзал ворвалась стайка студентов и моя преподавательница, быстренько провела осмотр, покрыла отборным матом бригаду и приказала стимулировать. Схватки стали такими, что мне стало на все плевать, я орала. Дашка появилась первой, маленькое сморщенное создание розово-фиолетового цвета, перевернувшее мою жизнь. Марат, свалившийся в обморок от моих криков, когда ….потом поучал меня, что моя жизнь теперь – это она и точка. Я очень долго в это и сама верила.


4.

 

За день, пока я осматривала новых больных, писала истории и дневники, мой кабинет сузился до папки размера А4, в которой лежал коричневый конверт. Открыть его сил не было никаких. Одна я никогда не оставалась, уже в силу того, что в отделении запертых дверей не признавали, и мог зайти кто угодно. Живот по-прежнему болел, словно туда напихали горящих углей, виски раскалывались, и, когда до конца дня оставалось меньше часа, я вдруг осознала, что если я останусь на работе еще несколько минут, то просто сорвусь. Пришлось идти к Розе и отпрашиваться. Я очень редко это делала, так что она спокойно меня отпустила.
К вечеру на улице весь вчерашний лед превратился в воду и грязь. Красоты уже не было, было промозгло и мрачно. Какое-то неясное воспоминание крутилось в голове, когда я садилась в троллейбус. Рим… Конечно же.
Через две остановки я вышла и быстренько помчалась в клуб.

Днем там работало только небольшое кафе на первом этаже бывшего университетского общежития, а длинное подвальное помещение, стилизованное одновременно под античные развалины и современную дискотеку было заперто.
Кафе меня утраивало. Я села в самый угол, заказала себе кофе и пирожных, потянулась за сумкой. Едва мне хватило сил достать конверт, мой заказ уже стоял передо мной. В зале больше никого не было. Я вытащила столовый нож из салфетки и подрезала конверт.
Там были фотографии.
На первой я сидела на топчане в день приезда, когда сбежала от Вадика, и добралась до моря. На лице – смесь щенячьего восторга и умиротворения, волосы выбились из заколки, все тело застыло в каком-то порыве бежать дальше, даже не бежать, а лететь. С таким выражением лица, я, пожалуй, дома могла бы оказаться только у Дашкиной кроватки, но вряд ли бы там я оказалась такой… Живой и красивой. Да, черт возьми, я готова была это признать. В тот момент я была живой и красивой.
На второй – я, опустившись на корточки, обнимала Светкиного сына и показывала ему какую-то точку в сереющем над морем небе. Дома был старый телескоп, и отец в детстве мне часто показывал звезды. Некоторые я запомнила и могла найти и сама. Этими знаниями я тогда беззастенчиво хвасталась перед мальчишкой. У нас обоих были сосредоточенные и лукавые лица. А ведь я обещала его свозить к лошадям и забыла.
На третей я шла вниз к набережной, тем самым жемчужным утром. Обхватив плечи руками, лицо расслабленное и усталое. Изумленное и …счастливое.
На четвертой я спала следующем утром у Антона на постели. Лица не было видно, только волосы, рассыпавшиеся по спине и часть одеяла, спрятавшего ягодицы.
Я до крови прокусила губу, рассматривая их, и теперь глотала сочащуюся струйку крови.
В тот миг я осознала, что иногда слезы действительно «брызжут» из глаз. Мои не текли, они выстреливали и беспрестанно капали на матовые снимки.
Дрожащими руками, я вытянула из сумки телефон. Его номер шел третим, после «а мамы» и « а воспитатель дс».
- Скажи, и за что ты так со мной, а? – мне казалось, что я кричу, но это был едва слышный шепот, скорее шипение. – Думаешь, если я буду ходить на работу для встречи с тобой, будет легче? Или что будет продолжение? Или что это все значит больше, чем курортный роман?
Он молчал в трубке так долго, что я стала задыхаться от мысли, что могла спутать номер.
- Ты в кабинете? – наконец, раздался голос в трубке, и я выдохнула почти с облегчением.
- Нет.
- А где? – продолжал настаивать он.
- В «Риме». Тряхнула молодостью. Только через пять минут меня не будет, не надейся.
Я захлопнула трубку и сердито уставилась в окно. В животе клокотали два глотка кофе. Проклиная себя за несдержанность, я смотрела в окно и не глядя, выискала еще один номер.
- Темыч?
- У?- ответил на редкость серьезный друг.
- Что мне выпить, чтоб успокоиться?
- Водки, - отрезал друг.
- Я серьезно, - продолжала стирать слезы по щекам я. Странно, но голос был почти обычный, спокойный.
- А ты где?
- В «Риме».
-Тряхнула стариной? – в голосе промелькнул проблеск любопытства.
- Молодостью, - поправила я.
- В «Риме»…, - я почти видела, как он морщит лоб в раздумьях. – В «Риме» был коктейльчик под именем «Кома». Закажи два. Будешь в ступоре до ночи, но совсем не пьяной.
- Темыч, я вообще таблетку просила.
- На фига тебе та химия? – ответил доктор-психиатр. - Добрый друг плохого не посоветует.
- Ладно, - смирилась я.
- Ты что продолжаешь себя жалеть? – после паузы спросил он.
- Ага, - в ответ на мой кивок появился официант. – Три «комы» и счет, пожалуйста.
- Три много.
- Две не возьмут, - я спрятала фотографии в конверт и его под кипу распечаток в папку.
- Что здоровый секс на отдыхе не помог?
- Иди к черту, мой добрый друг.
- Что секс продолжился после отдыха?
- Темыч…
- Я - поддонок и этим горжусь.
- Темыч, я, кажется, его люблю. Можешь, посмеяться по этому поводу.
Три малюсенькие рюмки с полосатым содержимым и появились на столе. Пока Темыч молчал, я успела выпить две из них и расплатиться с невозмутимым официантом.
- А я с работы увольняюсь, - наконец произнес он.
- Чего? - приятная на вкус смесь и впрямь была что нужно. По пищеводу уже растекалось спокойствие, а руки перестали дрожать.
-У моей жены зарплата в пять раз больше моей. Еще вопросы будут? - неожиданно зло отрезал он.
- Что ты будешь?... – опешила я, удивившись, что он не шутит.
- Паровоза помнишь? – это был его бандитского вида одноклассник, который когда-то месяц прожил безвылазно в его комнате в общаге, прячась от каких-то других бандитов.- Предлагает на двоих шахту взять в аренду.
- А Катя? – не нашлась, что возразить я.
- А Катя советует, как это сделать юридически грамотно…
- О, Господи…- прошептала я.
- Да ну его к чертям собачим! – гаркнул Темыч. – Ты это…глупостей там не наделай, а? Очень тебя прошу.

Антон не узнал меня в розовой куртке и шапке с бубоном. Его машина свернула в проулок, где прятался «Рим», а я осталась, погрузившись с головой в приятный алкогольный ступор, дожидаться троллейбуса.

5.

 

«Кома» оказалась потрясающей штукой. Сознание оставалось ясным, настроение безоблачным, воспоминания не роились в мыслях. Может быть, это был странный эффект плацебо из-за слепой веры Темычу? Не знаю, но меня он устраивал. Я даже не порезалась, пока готовила ужин, а Марат с Дашей носились по дому. Потом, скрутившись в ванной, с упоением пересказала маленькой принцессе новый хит – мультик про Рапунцель. Вдруг в три года Дарья стала верить в любовь и стесняться папу, хотя раньше купалась только с ним. Деда не выгоняла, что было поводом для обид, но ему и бабушке еще три дня балдеть на курорте, и она усиленно делала вид, что не скучает и не интересуется, какие ей привезут подарки. Только звонила им раз по десять за час. . Неясную тошноту я списывала на вечное наспех проглоченное кофе и мысленно обещала с завтрашнего дня начать есть овсянку на завтрак.
Когда Дарья угомонилась и заснула с плюшевым кроликом в обнимку, я безропотно уступила Марату, чувствуя одновременно себя виноватой и преданной. Потом он долго гладил меня, и я почувствовала, что «коматозный» эффект уже не ощутим. В животе закипели страсти, и захотелось плакать. Я сползла с дивана и заперлась в ванной.
- Ты не простыла? – спросил он, увидев, что я выхожу, закутанная в самый теплый халат.
- Да нет. Просто замерзла.
- Дома пекло, - он лежал в одних трусах с книжкой на диване, на котором спал каждую ночь после рождения Даши. Спать, вслушиваясь в детское сопение, было одним из величайших моих удовольствий и повинностей.
- А мне холодно.
После ванной живот почти перестал болеть, только едва-едва неприятно было в правом нижнем углу. Правом нижнем углу.
Я вернулась в ванную, посмотрела на свое горящее лицо в зеркало, распахнула халат, с силой нажала под пупком. Стало легче. Резко отпустила руку и задохнулась от боли и хохота.
- Марик, - позвала я мужа. – Звони срочно маме, пусть приезжает к нам ночевать.
- Зачем? – удивился он.
-Мы едим в больницу.
- С чего бы это? – не отрываясь от книжки, продолжал бурчать он, думая, что я шучу. – Ты только что оттуда.
- У меня аппендицит, - улыбалась своему отражению я. Я никакая не влюбленная идиотка. У меня просто аппендицит и температура 39, как минимум.
- Смеешься?
- Ничуточки.
- Ну, так утром поедим, давай спать, - ответил он. – Дашку отвезу в сад, потом тебя.
Я разозлилась и безропотно ушла.
На кухне дозвонилась любимой свекрови и объяснила ситуацию. Она обещала быть через полчаса. Забрала в ванной бритвенный станок и зубную щетку с пастой. Перевернула шкаф, нашла любимую футболку, которую носила еще в школе, тапочки, полотенце, вытянула с полки в детской недочитанные «сумерки», поцеловала спящее сокровище. Быстренько довела порядок на кухне до состояния «идеального порядка». Когда Марат соизволил сползти с дивана, чтоб выкупаться перед сном, я была уже в джинсах и водолазке, складывала в сумку расческу, мягкую резинку для волос и вызывала такси.
- Ты куда? – удивился он.
- На операцию, - удивилась вопросу я.
- Ты спятила? Ночь на дворе. Сказал, утром отвезу.
- Ну, если тебе плевать, кто будет растить дочь, весь остаток ее жизни, то мне – нет, - окончательно рассердилась я.
- Не понял? - Он действительно идиот? Пришлось объяснять, как объясняла бы Даше.
- Марик, у меня аппендицит. Если б я так не… устала, я бы и раньше догадалась. У меня живот с утра болит. Если дожидаться дальше аппендикс может лопнуть, его содержимое, сам понимаешь, что является содержимым кишечника, выльется в брюшную полость, начнется воспаление, перитонит, я могу умереть. Может быть, я бы наплевала на свою жизнь, если бы не Даша, а так, извини, я поеду сейчас. Утром позвоню маме, они вернуться раньше, а пока с Дашей посидит твоя мать и ты, она уже едет.
- Ты сразу не могла сказать? - посерел и схватился за стенку он.
- Я тебе сказала, - я пожала плечами и потянусь за белыми сапожками.
- Я с тобой.
- Пока ты дождешься мать, я буду уже в санпропускнике. Утром приедешь. С бульоном, кефиром и детским питанием.
- Зачем детское питание? – опять удивил меня он.
- Затем, что у меня в животе будет дырка, схваченная двумя швами. Пока не заживет – нужна щадящая кормежка.
Я хватанула сумку и быстро убежала дожидаться на улице такси.
Нет, я еще могу понять свою логику, когда я выходила за него замуж.
Но о чем могла вечерами разговаривать с ним моя мать, я не представляла.
И о чем буду разговаривать я, приходя в себя после наркоза – тоже.
Машина быстро неслась по темному городу. Живот, стянутый тугим ремнем, тихо ныл, а вот температура достигла пика, и мне было очень жарко. Вот уж никогда не думала, что окажусь в одиночестве в подобной ситуации. Страха не было. Внутри бурлила непонятная смесь облегчения, трепета и боли. В санпропускник хирургии я вползла, едва переступая ногами. Во время.

Я проснулась, когда кто-то легонько потрепал меня по щеке. Живот не болел, немного тянуло внизу, меня больше не знобило, только неудобно было лежать на спине, ведь я всегда спала на боку. Значит, все позади. Нужно попробовать перевернуться и можно жить дальше.
- Алька… ты в порядке?
Тупой вопрос из тупых американских фильмов. Некоторые из них я любила, хоть и скрывала ото всех. «Сбежавшую невесту», например или невозможную «Полицейскую академию». Раз я их помню, значит, я – это я. Приятное чувство. По сравнению с привезенным после меня дедом с кишечной непроходимостью, я - в полном порядке.
Самые страшные предположения, кажется, начинали сбываться. Голова еще кружилась, но глаза сфокусировались сначала на приоткрытой двери, из которой в палату пробирался неяркий свет из коридора, потом на кафельной плитке у рукомойника, от которой он отражался и бил мне в глаза, потом на белом халате сидящего рядом Антона. Я брежу. Главное, не заговорить с ним. Вероятность того, что это не он, раз я – это я, никто не отменял. Я закрыла глаза. Голос не исчез. Да здравствуют слуховые галлюцинации.
- Иду по коридору от гипертоника, смотрю, ты на каталке. Я сначала глазам, не поверил, мимо прошел. Потом вернулся к хирургам, они сказали, что ты. Больно?
После его слов захотелось себя пожалеть. Прикинуться, что мне очень больно, и очень-очень нужно меня утешать и сочувствовать. Обнимать, укачивать, словно маленькую.Но проклятое упрямство заставило отрицательно покачать головой, не открывая глаз.
- Ты еще поспишь?
Я кивнула и попыталась заставить одеревеневшее тело перекатиться на правый бок. Тело меня еще не слушалось.
- Давай помогу.
Он легко подхватил меня под коленки и спину и переложил на бок. Сразу утихли последние остатки боли и убежденность в том, что это галлюцинации. Сама бы я устраивалась так еще очень долго, а неуклюжий Марик точно бы выдрал торчащие из повязки дренажи. Так учила перекладывать больных обожаемая Раиса Петровна, с минимальным усилием и максимальным результатом. Так я сама бы себя переложила.
- Спасибо, - тихонько проговорила я.
- Вот еще. Проснешься – сочтемся, - заверил меня Антон и по-мальчишечьи ясно улыбнулся. Потом легонько растрепал мои волосы и поцеловал в лоб. - Спи.

Мне очень хотелось сказать ему что-то еще, но в необъятных карманах его халата загудел телефон, и док побежал дежурить дальше. Постепенно я опять провалилась в мрачный постнаркозный сон.

6.

 

Мне понравилось болеть. Утром у моей кровати собралась целая делегация, шумная, суетливая и беспрерывно заставляющая смеяться. Хирурги всех разгоняли, но родственники и коллеги все-таки протискивались по одному и пытались меня веселить. Марат скупил все возможные детские консервы и усиленно в меня впихивал. Свекровь приволокла картошку с удушающее вкусно пахнущей свининой и солеными огурчиками, так что пришлось отдать ее в ординаторскую, потому что студенты и врачи, приходящие меня смотреть каждые пятнадцать минут, глотали слюни. Говорили, что хватило на всех. Мама и отец примчались с аэропорта и клялись, что больше никогда меня не оставят одну. Тетка привела кипу журналов и маленькую гортензию в горшке. В обед меня почтила своим визитом немного растерянная и от того еще более сердобольная Роза, с упреками, что я – незаменима в отделении, и сейчас там все наперекосяк. После нее – громогласная Петровна, обложившая шутливым матом и меня и хирургов, что закрыли меня в «покойницкой», чтобы оставить в отдельной палате. Пришли Вадик и Света с еще одной стопкой журналов, теперь уже профильных. Шеф-всезнайка приволок мне букет роз, сунул тайком мне шоколадку под подушку и заодно дал разгон всему отделению за все сразу.
К вечеру я попыталась встать, держась за стенку доползти до туалета и умыться. Со второй попытки удалось. Даша заливалась слезами, впервые увидев маму в таком несчастном виде, и я разоралась на Марика за то, что ее привел, и отослала домой вместе с родителями.
Я уснула под его монотонный рассказ о строительстве новых магазинов и клуба, о непонятных сделках и взятках, о тяжелом и изматывающем куске хлеба депутата. Я так привыкла к его откровениям, что мне все это даже перестало казаться смешным.

Через две недели я утроила дома истерику и вышла на работу. Мне еще потакали и сдували пылинки. Живот тянул, я неимоверно похудела, но чувствовала себя бодрой и полной сил. Странно, но еще я чувствовала себя… исцелившейся. Горячка влюбленности, слезы, нелепые обиды – все ушло. Так хорошо не было со времен университета. Иногда придерживая правый бок, я порхала, словно птичка.
Даша наотрез отказывалась ходить в сад, пока я дома, и однажды днем, когда она спала, я
достала из сумки фиолетовую папку и фотографии. Со спокойным сердцем их пересмотрела. Со спокойным сердцем приняла, как данность, что Антон следил за мной там, в Крыму, что он увидел меня такой, какой я себя уже забыла. Это ничего бы не поменяло в моей жизни, но что-то внутри сломалось и терзания отступили. Осознание того, что я влюбилась и что мои чувства были разделены, наполнили жизнь совсем другими красками.
Нет, на работу я бежала, скользя каблуками по льду, тоже не ради него. Я соскучилась по своей работе, по крохотному кабинету и старому компьютеру, по монотонному течению больничной жизни. Я бежала, чтоб окунуться в эту жизнь. Мне ее не хватало.
Ближе к обеденному перерыву меня вызвал к себе Шеф.
Я заглянула к Розалии Исааковне, чтобы предупредить, но она, оказывается, была в курсе и таинственно пожелала мне приятного путешествия.
У кабинета Шефа уже стоял еще один визитер. В помятом после дежурства костюме и чистейшем халате сверху, с фиолетовыми кругами под глазами и прокуренный насквозь, Антон удивился моему появлению. После той ночи, когда меня прооперировали, это была первая наша встреча.
- Ты уже здесь?
- Да, не вытерпела долго на больничном.
Я, покачивалась на каблуках и не могла скрыть улыбку. Словно ребенок, радовалась ему. Мне в тот момент было даже плевать на Маринку-секретаря, откровенно пялящуюся на нас, я готова была кинуться ему на шею. Меня удержал лишь выглянувший из кабинета Шеф.
- Заходите, дети мои, - пригласил он нас обоих. Тем самым, подчеркнув, что визит неофициальный, тумаков не будет, и можно с легкостью заменить торжественное «Дмитрий Львович» на домашнее прозвище «Шеф», которое он обожал.
Мне бы насторожиться в тот момент, но влюбленные обычно слепы и наивны. Моя обычная подозрительность и самоедство ушли в отставку.
Мы уселись друг напротив друга за столом для посетителей, а Шеф оперся круглым упитанным боком о свой стол. Полнота добавляла ему солидности, но он усиленно с ней боролся. Высокий, типичный гиперстеник в очках без оправы, он внимательно осматривал нас обоих. Я, соскучившись за ним, не только как за главным врачом, но и за человеком, искренне улыбалась в ответ. Антон подпер щеку рукой и терпеливо ждал. Он хмурился, но я внимание даже на это не обратила.
- У меня есть для вас очень приятное известие, - произнес он и замолчал. Дразнится. Львович ухмыльнулся своему коварству и продолжил, держа паузу после каждого произнесенного предложения.. – Мы с вами едим в командировку. За границу. В Италию. В Рим. К Шацкому. На юбилей. За счет приглашающей стороны.
- Почему именно мы? – уточнил Антон.
Шеф откровенно удивился.
- А кого мне еще прикажешь брать? У тебя за год ни одного тумака. А Алка - вообще дочка начмеда.
- У меня три трупа за ночь, - поставил его в известность Антон. После такой ночи у кого угодно вид будет помятый. Я ему посочувствовала. – Один – не понятный, возможно, недосмотр.
- Это уже тумаки за этот год, а за предыдущий ты – чист, - отмахнулся Шеф. Любитель хорошо отдохнуть, он весь светился от предвкушения праздника. – Ал, с тебя красивое платье.
- А визы? – продолжал пытать Шефа Антон. – В Италию их так просто не получить.
- Щацкий сам обо всем договорился. К нему много гостей летит, он всех будет встречать, устраивать, кормить и поить. Шикует дед, может, последний юбилей в его жизни. Хочет видеть родные лица.
- Мы его не знали, - отрезал Антон. Я растерялась и подала голос:
-Когда едем?
- Официальные даты - с 13 по 16 февраля. Ты отмечала когда-то день влюбленных с Шефом, детка? – ухмыльнулся Шеф. – Италия вздрогнет.
Антон нахмурился еще больше. Странно, чем могло задеть его подобная шутка. Разве что у него были другие планы на этот день.
Он, как и я, никогда не носил обручального кольца. По крайней мере, на работу. Я своим только раз похвасталась перед Розой, а еще раз одела, когда устраивала Дашу в сад. Но сейчас я уставилась на его пальцы, в ожидании увидеть там что-то. Не увидела, конечно, но эйфория потихоньку уползала, и я была не в состоянии вернуть ее назад.
Я поднялась и напряглась изо всех сил, улыбаясь Шефу.
- С 13 по 16, платье, Щацкий. Я все поняла?
- Умница, девочка, - скалился в ответ Шеф и пропел почти по-восточному. – Аппендицит не задел твоей красоты и ума, прекраснейшая!
- Я свободна податься в свои чертоги? Ариведерчи, сеньоре, - не дожидаясь ответа, я утопала назад.

7.

 

Артур Эльдарович Шацкий был светилом еще тогда, когда меня не было в проекте, а мама была школьницей. Блестящий хирург, а может просто бесстрашный, он в условиях обычной городской клиники ставил операции, за которые не брались в нигде, которые были просто на слуху у «знающих» людей, почитывавших западные журналы в оригинале. Одним из первых он начал делать операции на сердце в нашем городе, упрямо отказывался уезжать работать в столицу, упрямо не хотел добиваться званий и почестей, упрямо ничего не брал за свою работу, кроме коньяка, хотя был заядлым трезвенником. Но в чем ему не было равных, так это в настойчивой попытки сделать из нашей больницы передовую и ему это удалось. Он знал всех директоров заводов и шахт в регионе, которые помогали ему в строительстве новых корпусов больницы. Он знал многих инженеров в громадном НИИ, которое занималось разработкой оборудования для этих самых заводов и шахт, а заодно – за разработкой необходимых ему аппаратов и инструментов, многие из которых свято оберегаются и используются по сей день. Он собрал блестящих специалистов, а кого не смог сманить – вырастил с нуля. Шеф был его студентом, потом интерном, перенял неподражаемый стиль работы, раздачу «тумаков и пряников», некоторые утверждали, что даже походку. Что я точно знала, так это то, что всю жизнь почти боготворил его, и карандашный набросок хмурого Щацкого – единственное изображение, украшающее его кабинет.
Единственное отличие – наш Шеф был женат три раза, а его божество очень долго оставался холостяком. Намекали на какие-то короткие романы, но это были только слухи. Женился он в 54 года. Однажды поехал на симпозиум в Рим и через два дня перевернул с ног на голову всю свою жизнь. Мама рассказывала, что его итальянка была безумно похожа на классических теток с одесского «Привоза» - шумная, колоритная, необъятная. Она искренне недоумевала, как можно было бросить практически с нуля созданную больницу, должность, школу учеников… Но он бросил. Главные врачи после него менялись очень быстро, пока дело в свои руки не захватил вернувшийся из Палестины, куда его забросила бесшабашная молодость и первый развод Шеф.
Тогда все стало, «как при старой власти». Некоторые утверждали, что даже лучше, но мне все-таки кажется, что это была лесть. Шеф не был гениален. Он лишь сумел внушить всем какой-то патриотизм и гордость за свое место работы, и от этого общественная жизнь больницы покатилась веселей, а финансирования стало больше.
Целый день я украдкой выспрашивала Розу, и та охотно пересказывала известные ей сплетни о нем. Многие истории я уже знала, но это превосходно забивало мысли и настраивало на рабочий лад.
Ближе к вечеру, когда уже даже сплетни не развлекали, писанина подходила к концу, а больные разбрелись, кто куда, позвонил Темыч.
- Староста, - поздоровался он, надолго замолк, а потом выдал: – Я продал половину души дьяволу.
- Не продешевил? – съязвила я, удерживая под ухом трубку и продолжая набирать дневники на компьютере.
- Думаю, нет, - он опять помолчал, а потом начал сбивчиво и быстро объяснять. – В общем, мой главный так разнервничался, когда я ему сказал, что я ухожу, что перевел меня на полставки, на прием, и еще полставки в моем же отделении, вроде как консультантом, в совокупности получается суббота и еще несколько часов по вечерам.
- Здорово, - порадовалась я. – Будешь бандитом в белом халате.
- А Паров мне ствол подарил. Говорит, несолидно, - он немного помялся и добавил. - А я стрелять не умею.
- А Катя? – спросила я. Не могла понять сержусь я на Катю или нет, но то, что она стремительно теряла свои плюсы в моих глазах, я уже знала и надеялась, что только в моих. Нет, подозрения, что рано или поздно Темыч бросит униформу меня гложило еще в университете. Родители ему почти не помогали, сомнительных друзей было хоть отбавляй. После выпуска я успокоилась, он так легко вписался в образ, что я стала об этом забывать.
- Что, Катя? – переспросил он, и я услышала треск зажигалки в трубку и глубокую затяжку.
- А Катя советует тебе, как правильно юридически оформить право на ношение оружия, - ответила за него я, и бросила набирать текст. Уставилась на свои руки, на красивый светло-сиреневатый лак, которым вчера так любовно покрывала отросшие за две недели безделья ногти.
- Ты там как? – окликнул меня Темыч. Он что –то мне говорил, а я не расслышала.
- Аппендектомия удалась, а в остальном все нормально.
- Тебя подрезали? Шутишь... – расхохотался он.
- Нет…Не шучу.
- А в остальном…
Я прекрасно понимала, что он хочет узнать. А что мне было говорить? Мифическая поездка, я понимала, что отказаться не смогу и ехать ужасно не хотелось. В тот момент я проклинала свой аппендицит за то, что он не случился на месяц позже. Идеальная была бы отмазка.
Созерцая идеальный маникюр, я проворонила момент, когда в кабинете появился посетитель, и только когда он подошел к столу и уселся на стул для пациентов, оторопело уставилась в глаза Антону.
- Темыч, я тебе перезвоню, - я быстро захлопнула трубку.
Антон был уже без халата, справедливо рассудив, что без униформы нас редко узнают при встрече, как персонал, так и больные, еще более хмурый и уставший. Шифровался, значит не по делу. А я только- только успокоилась.
- Привет.
- Уже здоровались, - и полезла в стол, делая вид, что достаю бумагу для распечатывания дневников и первичных. Он молчал, пока я не вылезла и не заправила свой дышащий на ладан принтер.
- Я хочу тебя попросить.
- О чем? – очень хотелось быть спокойной, но меня начинало неудержимо знобить. Детский сад какой-то!
- Заранее оговорить все …условия.
Дрожь отпустила, у меня что-то булькнуло внутри, и кровь медленно полилась вверх, к щекам.
- Какие еще условия?
- Да собственно условие. Одно, - он был расстроенным и задерганным, я видела, что каждое слово дается ему с трудом и мстительная радость, что не у одной меня день не удался, почти перевешивала все остальное. Булькающее, трепещущее, краснеющее и томящееся. Он дождался, пока я подниму на него глаза и произнес. - Чтобы между нами не случилось, там, в Италии, я хочу, чтобы это осталось тайной для шефа.
- Почему? – одеревеневший язык вряд ли был способен произнести что-то связное.
- Я ему не доверяю, - с готовностью произнес он. - И не хочу, чтоб он что-то знал.
Соображала я с трудом. Настолько выводила из себя такая необычная в этом месте и в это время близость, и сама память о том, что было, и наваждение о том, что могло бы быть. Но уточнить толи наглости, толи безысходности хватило. Даже хмыкнуть при этом.
- Почему ты думаешь, что там случится…что-то.
Он усмехнулся мне под стать. Почти также грустно и безысходно.
- Потому что я не вполне себя контролирую рядом с тобой и думаю, что с тобой происходит …тоже самое.
Я снова уткнулась глазами в свой стол, пытаясь унять головокружение и пляшущих человечков перед глазами.
- Ты мне ответишь?
Странное дежа-вю. Нужно срочно ответить ему что-то такое, чтобы обесценило этот момент и его слова и мою уже не кажущуюся странной реакцию на них. Я подняла брови и выдавила из себя улыбку.
- А ты не задал свой вопрос.
Он тоже улыбнулся, в благодарность, что я превращаю это все в игру.
- Ты поедешь?
- Да.
Антон рассеянно кивнул, словно надеялся на другой ответ. Мне хотелось что-то спросить у него, заставить еще посидеть рядом, но он уже выходил из кабинета.
Нет, все-таки я вчера сделала идеальный маникюр.