В таком холодном, беспощадном мире этом
Есть всё же тёплое твоё прикосновенье,
Улыбка нежная, наполненная светом,
И поцелуй, дарящий сладкое забвенье.

Пусть этот мир так холоден и так жесток,
Но есть в нём руки, что всегда тебя поддержат,
В нём существует много добрых слов
И глубочайшая незыблемая вера.

Так близко к пламени любви мы,
Пылающему ярко и прекрасно…
Я верю, что оно нас не покинет
И никогда меж нами не угаснет.

«Close to the Flame» by HIM, поэтический перевод

Три года спустя

В жарком мареве полуденного солнца надгробия расплывались и подрагивали, будто медленно плавились в летнем зное. Белла провела влажной салфеткой по гранитному гитарному грифу, стирая с него пыль. Тот оказался тёплым, создавая мимолётную иллюзию чего-то живого, спрятанного в глубине бездушного камня.

Приподняв подол бледно-голубого сарафана, Белла опустилась на колени — измождённая засушливым июнем трава хрустнула под тяжестью её веса, больно впиваясь в кожу. Белла поморщилась, но не встала. Уже в третий раз поправила букет белых лилий, снова развернув его бутонами к памятнику. Наверняка цветы завянут даже раньше, чем она покинет территорию кладбища, но прямо сейчас всё должно было выглядеть идеально. Что ещё Белла могла сделать?

Она глубоко вздохнула. Умирая, лилии источали удушливый аромат, вызывавший лёгкое головокружение.

— Так, теперь новости, — вполголоса проговорила Белла. Она осмотрелась по сторонам, но кладбище выглядело пустынным. Только вдалеке между рядов могил брела пожилая пара, опираясь друг на друга. Белла заговорила громче: — Четыре месяца назад у нас родился сын. Мы назвали его в твою честь, никакие другие варианты даже не рассматривали. Думаю, тебе бы это понравилось. — Она грустно улыбнулась и немного помолчала, собираясь с мыслями. — Помнишь, я тебе рассказывала, что мечтаю открыть своё кафе? Похоже, мечта скоро осуществится. Представляешь? Правда, пока всё в стадии разработки, но я уверена, что не облажаюсь. Ни за что не облажаюсь. Что ещё?.. Эммет. Он снова лёг в рехаб. Знаю-знаю, ты скажешь, что это уже не в первый раз, что это бесполезно, но нет. Сейчас всё по-другому. Он сам изъявил желание и полон решимости, потому что у него появилась Розали. Эффектная блондинка и… адвокат, представляешь? Они познакомились, когда Эммета арестовали за вождение в нетрезвом виде. Розали его очень поддерживает. И похоже, действительно любит. Ну а тот на руках её носит, надышаться не может. Никогда его таким не видела. Верю, что у них всё получится. Наш Эммет заслуживает того, чтобы наконец выбраться из этого дерьма и быть счастливым. Ты там ближе всех к Богу, так что при случае замолви за него словечко, лады? — Белла снова улыбнулась, осознав, что шутка вышла в стиле Эдварда.

В первый раз Эммет попал в реабилитационный центр спустя четыре месяца после официального распада «Инферно». Он позвонил Джасперу посреди ночи, сказал, что умирает, и попросил его приехать, потому что не хочет подыхать в одиночестве, чем едва не довёл Джаса до сердечного приступа.

Месяцем раньше умер Майк. Именно Белла, как никто другой имевшая все основания желать ему смерти, настояла на организации похорон — не ради самого Майка, а ради его раздавленной горем матери, которая упорно винила в смерти сына себя. Эта не слишком-то радостная миссия заметно подкосила и без того державшегося на честном слове Джаспера. Поэтому внезапный срыв Эммета стал для него последней каплей. Джас устроил ему взбучку в лучших традициях Эдварда и со словами «Никто из «Инферно» больше не отправится на кладбище раньше времени» чуть ли не за шкирку отволок его в рехаб.

Год спустя Эммет, так и не сумевший найти своё место в жизни, снова сорвался по-крупному. И снова был загнан пинками в рехаб. С тех пор он более-менее держался на плаву, окончательно расставаться с пагубными привычками не спешил, но и в длительные беспробудные загулы не уходил. Теперь же, встретив Розали, сам решил завязать раз и навсегда. Это вселяло серьёзную надежду.

— Ну а теперь о грустном… Наверное, о грустном, — перешла к последней новости Белла. — Два месяца назад умер твой отец. Но, скорее всего, ты и так уже в курсе. Хочется верить, что хотя бы там вы наконец смогли поговорить и выяснить отношения… Хочется верить, что там существует.

Белла судорожно вздохнула и сморгнула непрошенные слёзы. Она обещала себе, что не будет плакать и почти сдержала обещание, дав слабину лишь в последний момент. С каждым годом приходить сюда становилось всё легче и легче, хотя понадобится ещё немало времени, чтобы в горле перестал вставать ком всякий раз, как глаза ещё издали выхватывают приметную гранитную гитару.

Боль никуда не ушла. С течением дней, недель и месяцев она постоянно преобразовывалась, трансформировалась, притуплялась и затихала, но продолжала крепко сидеть в сердце, вросла в него намертво. Белла привыкла к ней, как когда-то привыкла к боли от потери отца. Привыкла, как человек привыкает спать на старом продавленном матрасе, почти не замечая, что пружины впиваются в бока.

Белла подняла с земли второй букет лилий и встала. Снова провела рукой по нагретому солнцем каменному грифу.

— Люблю тебя… Ты же знаешь, — сдавленно прошептала она. — Нам всем тебя так не хватает. Очень-очень…

Не говоря больше ни слова, Белла развернулась и быстро зашагала прочь, прилагая титанические усилия, чтобы не оглядываться. Но всё же через десяток шагов не выдержала и бросила быстрый взгляд через плечо — гранитная гитара глянцево блестела на солнце, словно настоящая. Только бесконечно одинокая и навеки молчаливая.

Чтобы найти могилу матери Эдварда, Белле пришлось немного поплутать: у неё был обычный мраморный памятник, ничем не выделявшийся среди прочих. На матовом камне высечено имя — Элизабет Каллен. По документам она так и осталась Элизабет Мейсон, но Эдвард не был бы собой, если бы позволил увековечить имя матери рядом с фамилией отца. Под именем — даты рождения и смерти: в мае ей исполнилось бы шестьдесят, в декабре будет шестнадцать лет, как её не стало. В самом низу — две строчки витиеватыми буквами: «Смерти нет. Есть любовь и вечная память сердца».

Правда. Смерть никогда не побеждает по-настоящему. Да, уши забывают, как звучали голос и смех любимого человека; глаза забывают его улыбку и черты лица; кожа забывает, как ощущались его прикосновения и объятия. Но сердце… сердце помнит всё. Помнит и продолжает любить до самого последнего своего удара.

— С днём рождения Эдварда, — тихо проговорила Белла, положив на могилу лилии.

Она не знала, что ещё сказать этой женщине, подарившей миру Его Инфернальное Величество, женщине, отдавшую всю себя на борьбу за здоровье сына, женщине, вопреки всему сумевшей вырастить из него настоящего мужчину и хорошего человека. Да и что Белла могла ей сказать? Может быть: «Спасибо»? Или: «Простите, если я сделала что-то не так»? А может: «Я тоже очень люблю Эдварда»? Нет, всё не то.

Белла неподвижно стояла в почтительном молчании и смотрела на памятник Элизабет Каллен, чувствуя, как солнце припекает голову и жарит голые плечи. Успевшие высохнуть слёзы снова набухали и туманили глаза. Удивительно, ведь Белла знала её только по фотографиям и рассказам Эдварда. Наверное, всё дело было именно в этих рассказах, полных любви и восхищения, иногда отдающих глубинными болью и тоской. Эти рассказы оживляли Элизабет в глазах Беллы, делали её эталоном матери. Она мечтала походить на неё и боялась, что станет похожа на собственную мать, сама того не желая. Говорят, всех юных матерей мучат страхи ошибиться, сделать что-то такое, чего уже не исправить. Однако Белла считала, что у неё есть все основания для подобных страхов: ей слишком хорошо было известно, каково это, когда между тобой и твоей матерью пролегает настолько глубокая, непреодолимая бездна, что сотни миль, разделяющие вас физически, уже не имеют никакого значения.

Белла решила, что ничего не будет говорить, но слова вдруг нашлись сами собой:

— Я буду такой же хорошей мамой, как и вы.

Произнеся это, Белла почувствовала внутренний покой: да, так и будет. Она не знала, откуда вдруг взялась эта непоколебимая уверенность, но ощущала её в себе столь же ясно, как и любовь к сыну.

— Обещаю, — улыбнувшись свозь слёзы, добавила Белла.

Это были единственно правильные и важные слова. Элизабет Каллен поняла бы её как никто другой.

♫ ♪ ♫

Белла проехала по подъездной дорожке и припарковала BMW возле красного Jaguar F-Type Джаспера. Сколько она ни упрашивала его дать ей прокатиться на этом мощном красавце, тот ни в какую не соглашался, хотя три года назад, когда стало очевидно, что глупо ездить на такси, пока машина простаивает на парковке, сам учил её обращаться с BMW Эдварда и с тех пор не раз говорил, что из неё вышел отличный водитель. Впрочем, дело было не столько в ненадёжности Беллы, сколько в самом Джаспере. Он помешался на своём Jaguar, сдувал с него пылинки и никого не пускал за руль, включая собственную жену. Это здорово веселило Беллу, поставившую ему диагноз «детство в жопе заиграло».

Пройдя мимо главного входа, она обогнула дом, но, против ожиданий, на террасе никого не оказалось. Шезлонги возле бассейна тоже были пусты, если не считать полотенца, лежавшего на одном из них, и акустической гитары на другом.

Задняя дверь открылась, и из дома вышел Джаспер, толкая перед собой коляску. Беллу накрыла тёплая волна любви. Любви новой, не похожей ни на то, что она испытывала к отцу, ни на то, что испытывала к Эдварду, но такой же сильной… Нет, эта любовь была ещё сильнее и глубже. Берущая начало в сердце, она опутывала её волшебной паутиной счастья и жила в каждой молекуле тела, была абсолютной.

Улыбнувшись, Белла взлетела по ступенькам на террасу и заглянула в коляску, но та оказалась пустой.

— Где малыш? — почувствовав лёгкий укол разочарования, спросила она.

— А ты как думаешь? — насмешливо хмыкнул Джаспер и кивнул через плечо.

Он посторонился, пропуская вперёд Эдварда с сыном на руках. Эти двое смотрелись вместе бесконечно мило. Каждый раз Белла с нежностью наблюдала за тем, как Каллен бережно прижимает его к себе; поднимает над головой на вытянутых руках и кружится — «А сейчас вертолётик, бж-ж-ж», — вызывая у того заливистый смех. Как мимолётно касается губами его макушки или закрывает глаза и вдыхает чудесный младенческий аромат. Как, держа сына, непрерывно укачивает его, хотя тот и не думает плакать, — привычка, выработавшаяся у Эдварда с Беллой после двухнедельного марафона бессонных ночей, который устроил им малыш на втором месяце жизни.

Увидев Беллу, отец с сыном синхронно заулыбались, демонстрируя миру абсолютно одинаковые ямочки на щеках. Маленький Сет протянул к ней ручки и нетерпеливо засучил ножками — ни с чем не сравнимая любовь разрослась до масштабов вселенной и поглотила Беллу. Прежде чем забрать у Эдварда сына, она встала на цыпочки и прижалась губами к его губам. Этот поцелуй длился дольше обыденного супружеского поцелуя при встрече, потому что часть затопившей Беллу любви предназначалась Эдварду и только ему.

♫ ♪ ♫

После того, через что они прошли, Белла стала чувствовать себя равной Каллену и достойной его. Достойной звания «Миссис Инфернальное Величество», как иногда называл её Эдвард. «Что у нас на ужин, Миссис Инфернальное Величество?», «Я хочу, чтобы вы были сверху, Миссис Инфернальное Величество», «Я люблю вас, Миссис Инфернальное Величество».

Белла стала увереннее и решительнее, потому что она смогла. Она выбралась из того мрака, в котором блуждала не одну неделю. А может быть, как раз наоборот: она смогла, потому что стала увереннее и решительнее. Сука-жизнь заставила. Снова.

Когда три года назад, помимо астматического статуса, у Эдварда случился инсульт, Белле показалось, будто её, не умевшую плавать, швырнули за борт в ледяную воду. Однако она не пошла ко дну. Неуклюже барахталась, захлёбывалась страхом и усталостью, но плыла. Плыла, потому что от неё зависел Эдвард, их мечты и будущее. Сдаться значило предать Эдварда, предать себя, а предательницей Белла не была. Поэтому она плыла. Ещё один день, ещё один бросок, ещё одна победа, медленно, но верно, всё смелее и всё ближе к спасительной цели.

«Долбаная шоковая терапия», как называл это Каллен, цепляя на лицо свою фирменную кривоватую улыбочку, за которой — Белла это точно знала — прятал собственные страхи и усталость.

Все те восемь месяцев, что потребовались на полное восстановление Эдварда, их поддерживали Джаспер с Элис, чью помощь трудно было бы переоценить. Джасу пришлось заняться звукозаписывающими студиями Каллена. Он ни черта в них не смыслил, а потому тратил на это всё своё время. Взамен реабилитационного центра, о котором теперь не могло быть и речи, он нашёл Белле отличного психотерапевта. Без этого она бы не выплыла.

Элис поддерживала её морально. Всегда готовая выслушать, она окружала Беллу ненавязчивой добротой и пониманием. Ей удавалось найти правильные слова, а когда слова были излишни, Элис просто сидела рядом, и от этого уже становилось чуточку легче. Впервые в жизни у Беллы появился друг женского пола, и это оказалось на удивление здо́рово, хотя поначалу она чувствовала зажатость и неловкость, сродни тем, что испытывает подросток, переведясь в новую школу, где никого не знает.

Белла позволила себе прорыдать только первые полтора дня, в течение которых врачи никого не пускали к Эдварду и не говорили о его состоянии ничего конкретного. Всё это время Белла просидела в больничном коридоре между Элис, молча её обнимавшей, то и дело гладившей по спине, и Джаспером, который часами сидел неподвижно, наклонившись вперёд и спрятав лицо в ладони. Время застыло. Воздух казался густым, затхлым и вязким, как болотная трясина. Дышать было тяжело и как будто больно. Любое, самое малейшее движение тоже причиняло боль. Больно было даже просто быть. Белла то беззвучно плакала, глотая слёзы, то кусала костяшки пальцев, лишь бы не заскулить, не завыть, словно одинокая, побитая дворняжка. В конце концов, положив голову на плечо Элис, она уснула, придавленная тягостным отупением, сковавшим разум.

А на утро всё завертелось, время снова потекло мутным ледяным потоком, подхватив полуживую, обессиленную Беллу.

Её проводили к Эдварду. Как ни жаждала она его увидеть, как ни готовила себя к тому, что выглядеть он будет не лучшим образом, это зрелище едва не сбило её с ног. Ошеломило. Беллу окатило волной жара, словно из открытой духовки, разогретой до двухсот двадцати градусов. Отшатнувшись, она на мгновение зажмурилась, но шагнула вперёд. А потом сделала ещё один шаг и ещё — до тех пор, пока не упёрлась в больничную койку. Болезненный жар растекался по коже, но изнутри Беллу колотил озноб. Она плотно сжала челюсти, чтобы не застучать зубами. В голове в такт пульсу лихорадочно бились только две мысли: «Произошла страшная ошибка: Эдвард умер, а мне просто забыли сказать», «Немыслимо, что человека может так перевернуть за считанные часы. Просто немыслимо».

Писк медицинских приборов — назойливый и раздражающий, как капающая из крана вода, — на полном серьёзе обещал свести с ума. Провода и трубки тонкими змейками обмотали худые руки Эдварда, казавшиеся сейчас неправдоподобно длинными, хрупкими, и его грудь с выпирающими рёбрами. Лицо Каллена слилось бы с наволочкой, если бы не длинные спутанные волосы, ореолом темневшие на подушке. И без того тонкие черты лица восковая бледность сделала опасно острыми: проведи пальцем по скуле, по носу — и порежешься. Больно. До крови.

— Белль, — не открывая глаз, прошептал Эдвард. Его голос скрипел, будто за полтора дня голосовые связки успели заржаветь.

— Я здесь…

Она громко всхлипнула и зажала себе рот ладонью, чтобы сдержать рыдания, но слёзы уже текли по лицу — горькие, безудержные.

— Знаю, — со свистом выдохнул Каллен, по-прежнему не открывая глаз, словно это простое действие было ему не под силу. — Не плачь.

— Не буду. — Белла совсем по-детски шмыгнула носом и торопливо вытерла лицо рукавом своей старенькой растянутой толстовки.

Даже если бы очень постаралась, она не вспомнила бы, как и почему надела именно её, засунутую в глубь полки, когда женщина со скорой посоветовала ей, так и оставшейся в лифчике и наполовину надетых джинсах, накинуть на себя хоть что-нибудь.

Белла накрыла ладонью левую, повреждённую инсультом, ладонь Эдварда — та оказалась ледяной, безжизненной. Он едва ощутимо, но всё же сжал её в ответ, разрушая эту страшную иллюзию.

— Очень хороший признак, — заметил врач, о чьём существовании Белла успела позабыть. Она вздрогнула от неожиданности и посмотрела в его сторону. Тот сдержано улыбнулся: — Всё наладится. Не быстро и не без труда, но наладится.

«Молодой, конечно, но это и к лучшему: значит, более энергичный и продвинутый, — накануне сказала про него Элис, успокаивая Беллу. — И посмотри, какие умные у него глаза, — добавила она, словно тот был собакой. — Такой точно не подведёт и сделает всё возможное. Вот увидишь».

Было что-то такое в этих умных голубых глазах, обращённых сейчас на Беллу, что заставило её поверить ему и ощутить в себе непоколебимую решимость. Да, всё наладится. Они справятся с этим, они выплывут. Уж она-то, Белла, сделает для этого всё возможное.

Белла с Эдвардом будто поменялись местами: теперь она поселилась в его палате, спала на надувном матрасе и раздражала медсестёр. Впрочем, те молча переносили все неудобства, помня о щедром чеке, выписанном на нужды больницы.

Таблоиды запестрели грязными лживыми заголовками. Одни уверяли, что Его Инфернальное Величество находится в коме из-за передоза. Другие сообщали, ссылаясь на неведомый источник, приближённый к музыканту, что он попал в больницу в следствие неудачной попытки суицида.

Устав тихо злиться, Белла связалась с Джеймсом и попросила его как-то остановить весь этот бред.

— Официальное заявление. Иначе им глотки не заткнуть, — ответил тот. — Придётся рассказать об астме. Как по мне, так давно пора, но Эдварда это не обрадует. Уговори его, всё остальное я сделаю сам.

Белла взялась за Каллена. Действовать следовало решительно, но при этом достаточно мягко, дабы не волновать его слишком сильно. Миссия казалась невыполнимой, но Белла справилась с ней за два дня.

— Чёрт с вами, — досадливо морщась, в конце концов сдался Эдвард. — Если расстройство желудка в качестве диагноза не годится… — Он замолчал и с надеждой посмотрел на Беллу.

— Не годится, — в сотый раз твёрдо возразила она. — Никто не торчит в больнице неделями из-за расстройства желудка. Я уже не говорю о том, что это вообще звучит как полная лажа.

— Хорошо, ваша взяла.

Через несколько дней, поздним вечером, когда Белла задремала, пристроившись на больничной койке справа от Эдварда, их разбудили знакомые щелчки, которые ни с чем не спутаешь. Какой-то чувак в чёрной толстовке с низко надвинутым на лицо капюшоном, пробравшись в палату, фотографировал их с такой вопиющей наглостью, словно это был фотоколл и он имел на это полное право.

Белла среагировала с такой быстротой, какой сама от себя не ожидала. Она налетела на папарацци, к счастью, не отличавшегося внушительными габаритами, чтобы вырвать у него фотокамеру. Тот не захотел так просто расставаться с добычей — завязалась короткая, но яростная борьба, в которой Белла вышла победительницей. Натянув капюшон толстовки до самого его подбородка, она вцепилась в ремень камеры и сдёрнула её с шеи папарацци. Размахнувшись, долбанула ею об стену и удовлетворенно отметила, что та раскололась с ласкающим слух громким хрустом. Войдя во вкус и ощущая в себе непреодолимую тягу к членовредительству, Белла попыталась расцарапать этому стервятнику лицо, но тот успел вырваться, напоследок обозвав её психованной сукой.

— Нет, ты посмотри на него… Я же ещё и сука… — пыхтя и отдуваясь, проворчала Белла. Против «психованной» она не очень-то возражала: что есть то, есть. — Чтоб он сдох… ублюдок.

Белла пригладила растрепавшиеся волосы и прижала ладони к пылающим щекам.

— Это было охренеть как сексуально, моя ты психованная сука, — насмешливо резюмировал Эдвард.

Губы Каллена растянулись в улыбке, но зелень глаз туманила глубокая печаль, придавая улыбке оттенок обречённости. Белла мгновенно пожалела, что разбила фотокамеру об стену, а не об голову её владельца. И плевать на последствия.

После этого случая было решено не оставлять Эдварда одного. Пока Белла неделю осваивала BMW и потом, когда уезжала по делам, с ним сидел кто-то из парней: Эммет, Эрик или Джаспер, когда был свободен, а иногда и все разом.

Белла решила, что Эдвард не переступит больше порог своей квартиры, в которой с ним случилось столько бед, потерь и разочарований. Столько боли, едва его не убившей.

Собирая вещи и раскладывая их по коробкам, Белла и сама чувствовала, как стены сжимаются, угрожающе надвигаются на неё, вытесняя воздух, как пространство вокруг неё сужается до размеров каменного мешка. Квартира, в которой она познакомилась с Эдвардом, квартира, в которой не одну неделю пряталась от мира, находя в ней надёжное убежище, теперь казалась враждебной территорией, где в каждом углу таятся призраки: злобный призрак Тани, несчастный призрак Райли и печальный призрак Сета. Квартира, в которой живут мертвецы.

От этих ощущений мурашки бежали по коже, затылок неприятно стягивало, движения становились торопливыми и хаотичными. Белла охапками доставала вещи из шкафов и комодов и запихивала в коробки. Зубами отрывала неровные куски скотча и заклеивала как попало. Лишь бы быстрее, быстрее убраться отсюда и никогда больше не возвращаться. Даже в мыслях.

Белле приходилось много ездить по городу в одиночку. По будням она встречалась с психотерапевтом и почти ежедневно занималась поисками идеального дома, в который можно было бы въехать сразу, как только Эдварда выпишут из больницы.

Тяжелее всего было в первую неделю: ПТСР красноречиво давало о себе знать, раз за разом накрывая Беллу очередной панической атакой. Мир за пределами BMW казался бесконечно опасным, в любой момент готовым обрушится на неё всей своей жестокостью. Раздавить. В нём жили насильники, слетевшие с катушек мстительные наркоманы и девки, способные за сотню баксов избить незнакомого человека до полусмерти, воткнуть в него нож. Звуки города оглушали раскатистой канонадой. Каждый женский смех, случайно долетавший до Беллы, пока она стояла на светофоре или в пробке, пронзал раскалённым копьём насквозь, от макушки до пяток. Делал спину неестественно прямой, намертво пригвождал к сиденью BMW. Сердце бешено колотилось в груди, вспотевшие ладони скользили по рулю. Слёзы застилали глаза, но Белла поспешно их смаргивала, на полную мощность врубала магнитолу — любимую Эдвардом радиостанцию рок-хитов — и продолжала двигаться в плотном потоке машин. Дважды ей приходилось спешно парковаться, чтобы не заблевать салон. Она едва успевала открыть дверь и высунуться наружу, прежде чем её выворачивало наизнанку. Белла полоскала рот водой из полулитровой бутылки, валявшейся на соседнем сиденье, делала серию глубоких вдохов и медленных выдохов, а потом рывком трогалась с места и ехала дальше. Потому что должна была ехать. Потому что это было частью борьбы — за себя, за Эдварда, за их долго и счастливо.

Каллена выписали через месяц, но на этом ничего не закончилось — всё только начиналось. Массаж, лечебная гимнастика, нейростимуляция, физиотерапия, магнитотерапия, теплотерапия, вибротерапия, лазеротерапия и ещё хрен знает какая терапия. Усталость, усталость, усталость. Усталость — как зыбучий песок. Она сковывала по рукам и ногам, затягивала всё глубже и глубже.

Долгое пребывание в больнице надломило Эдварда, погасило в нём тот огонь, который полыхал всегда, даже в самые паршивые времена, тот огонь, который воспламенял толпу в зрительном зале, стоило ему только выйти на сцену и спеть самую первую строчку самой первой песни. Эдвард сдался. Он не говорил этого прямо, но Белла видела это в каждом его вялом движении, натянутой улыбке, видела это в его потухших, будто выцветших глазах. Это пугало её больше всего, заставляло каждую ночь без сна ворочаться в постели, то и дело прислушиваясь к размеренному дыханию Каллена. Она не знала, как вывести его из полуанабиозного состояния, но не оставляла попыток, горько сожалея, что, в отличие от Эдварда, не была мастером «шоковой терапии».

Даже его радостное оживление, вызванное новым домом — просторным и светлым, с высокими потолками и большими окнами, с маленьким фруктовым садиком, с бассейном и уютной террасой на заднем дворе, — от силы продлилось дня два.

Их новый дом был пустым. Освещённый бледными, прозрачными лучами августовского солнца, он будто застыл в терпеливом ожидании, когда его снова заполнят добротной мебелью, радостным смехом, ароматами вкусной еды, приготовленной с любовью, семейной идиллией и счастьем. Однако всё, что они могли пока ему предложить, — огромная двуспальная кровать посреди гостиной, несколько тренажёров Эдварда, приткнувшихся по соседству, да десятки коробок с вещами, рассованных по комнатам на первом этаже. Белла забыла их подписать, поэтому, разыскивая чистые футболки, натыкалась на постельное бельё, а ища кастрюли, находила статуэтки «Грэмми».

И никакого радостного смеха. Никакой идиллии.

Первый месяц они жили на кровати. Здесь они спали или просто лежали, здесь они ели и разговаривали, иногда спорили. День за днём они курсировали между реабилитационным центром Эдварда и этой кроватью, ставшей для них островком безопасности, выбираться за пределы которого было страшно, как бывает страшно снова сесть за руль после аварии, надолго уложившей тебя на больничную койку. Страшно, но необходимо.

Пытаясь взбодрить Эдварда, Белла листала вместе с ним каталоги с мебелью, на ходу придумывала интерьер, спрашивала, в какой из двух больших комнат на первом этаже он хочет разместить музыкальные инструменты. Белла не допускала даже мысли, что Каллен не сможет больше играть. Это было столь же невероятно, как навеки закатившееся за горизонт солнце, которое уже никогда не раскрасит мир золотистыми лучами, не подарит света и тепла.

Эдвард слушал её без особого интереса, в лучшем случае иногда кивая или пожимая плечом. А недели через две вдруг выдал, зло спихнув с кровати очередной каталог:

— Прежде чем решать, какого цвета шторки повесить, неплохо было бы подумать о реконструкции дома. — Его голос сочился ядовитым сарказмом, между бровей пролегла упрямая складка.

— Реконструкция?

— Да. Если и дальше подъём на второй этаж для меня будет равносилен покорению Эвереста, то нам понадобится долбаный лифт. Потому что ебать я хотел такие восхождения и спуски.

— Откуда эти пессимистичные мысли? Или из нас двоих только я слышала, что сказал врач? — в тон ему ответила Белла. — Ты ещё через ступеньки перепрыгивать будешь и по перилам скатываться.

— По перилам вниз башкой я и сейчас могу скатиться, — всё с тем же сарказмом заметил Каллен. — Может, шею себе сверну, если повезёт.

— Не ёрничай, — угрожающе прищурилась Белла, нацелив на него указательный палец. — И не смей опускать руки.

— Я не опускаю руки. Разве что левую.

Их взгляды схлестнулись в долгой молчаливой борьбе, похожей на перетягивание каната. Оптимизм Беллы сражался с пессимизмом Эдварда. Её упрямое стремление к борьбе пыталось прогнать его гнетущую усталость. Искры её веры в его победу старались зажечь в Каллене прежний огонь.

Ну, давай же, давай!

Он первым опустил глаза.

Белла вспомнила, как во время их знакомства Эдвард насквозь прошил её взглядом, словно бабочку булавкой. Тогда ей подумалось, что с ним она точно не стала бы играть в гляделки, а вот сейчас, спустя почти год, не только сыграла, но и выиграла.

Белла расхохоталась. Она не знала, чем вызван этот неконтролируемый, неуместный приступ смеха: то ли последней мыслью об игре в гляделки; то ли чёрным юмором Каллена, по которому успела соскучиться; то ли первыми за несколько недель настоящими эмоциями, вспыхнувшими в его глазах и не имевшими никакого отношения к тоске и печали; а может, всем сразу. Белла хохотала, вытирая выступившие на глазах слёзы, хохотала до боли в животе, но не могла остановиться.

— Что? Ну что?.. Что?.. — снова и снова спрашивал Эдвард, сурово хмурясь.

В какой-то момент морщинки на его лбу разгладились. Каллен тоже рассмеялся — сначала отрывисто, несмело, словно позабыв, как это делается, но с каждой секундой всё уверенней и громче. Он хохотал так заразительно, что начавший было затихать смех Беллы разразился с новой силой.

Смеясь, Эдвард запрокинул голову. Белла увидела, как по его тонкой, длинной шее вверх-вниз ходит острый кадык. В ней что-то перемкнуло. Она порывисто обняла Каллена, опрокидывая его на подушку. Прижала его плечи к кровати и, глядя в удивлённо распахнутые глаза, горячо прошептала:

— Вернись ко мне, Эдвард. Пожалуйста, вернись… Я так по тебе скучаю!

— Но я же здесь, с тобой, — непонимающе возразил он.

— Нет, это не совсем ты. Настоящий ты спрятался где-то тут, глубоко-глубоко. — Белла постучала указательным пальцем по лбу Эдварда, на котором снова пролегла морщинка. — Настоящий ты самый сильный, самый смелый, по-хорошему злой и отчаянный. Самый лучший. Надо, чтобы ты снова стал собой, сейчас это важно как никогда. Тяжело, больно и страшно — я знаю, но ты справишься, ты сможешь. Это я тоже знаю. Ты должен всего лишь постараться, постараться изо всех сил. Так нужно. Сделай то, что умеешь, как никто другой: вытащи себя.

— Снова…

— Да, снова. А я буду рядом. Я всегда буду с тобой, чтобы ты ни решил, — помнишь?

Эдвард кивнул. Белла нежно провела ладонью по его волосам, успевшим отрасти почти до плеч, и продолжила:

— Я бы могла сказать, что ты должен сделать это ради меня, ради нас. Или в память о маме, в память о Райли с Сетом — ради всех тех, то так тебя любил. Но нет. Сделай это ради себя. Потому что ты можешь всё, но только не жить вполсилы. Лежать целыми днями на кровати, не брать в руки гитару — это не для тебя… Если ты сейчас скажешь, что и так можешь держать в руках гитару, я тебя покусаю. Просто покусаю.

— Спасибо, что предупредила, я как раз собирался сказать что-то в этом духе, — улыбнулся Эдвард.

— А я знала. Я очень хорошо тебя изучила.

— О да, — выразительно изогнув брови, протянул Каллен. Немного помолчав, он добавил: — Я постараюсь, Белль. Постараюсь изо всех сил. Обещаю.

Эдвард положил правую ладонь Белле на затылок и, притянув её к себе, поцеловал. У неё перехватило дыхание. Они не целовались по-настоящему так давно, что сейчас это ощущалось почти так же упоительно остро, как самый первый их поцелуй — в кромешной темноте, с терпким вкусом Каберне.

Сейчас им никто не мог помешать, поэтому они целовались долго и жадно, растворяясь в этих поцелуях, тесно прижавшись друг к другу, как школьники, впервые оставшиеся наедине. И так же, как юные школьники, не могли зайти дальше: врач настоятельно рекомендовал им не торопить события, да и либидо Эдварда, усыплённое побочным действием многочисленных лекарств, едва теплилось.

Белле безумно, до боли внизу живота, хотелось много больше, но она готова была ждать столько, сколько потребуется, счастливая уже тем, что Эдвард целует её и обнимает. Счастливая тем, что ощущает тепло его тела, чувствует на языке его вкус. Счастливая тем, что пальцы его левой руки неуверенно блуждают по её спине, оставляя после себя россыпи мурашек, неловко путаются в её волосах. Счастливая одним только тем, что он жив, что он с ней.

Пытаясь восстановить дыхание, Белла сползла ниже и положила голову на грудь Эдварда. Губы болезненно пульсировали и горели, кожу, натёртую его щетиной, саднило — это вызывало в теле приятную дрожь возбуждения.

— В былые времена у меня бы встал в первые секунды поцелуя. Скорее всего, даже до, — не успев отдышаться, проворчал Эдвард. — Мы бы уже давно занимались любовью, а не… тискались. Но сейчас… — Каллен свистнул и прищёлкнул языком.

— Это то, что волнует тебя больше всего? — не поднимая головы, спросила Белла. Эдвард избегал разговоров о своём состоянии и своих страхах, поэтому она боялась его спугнуть.

— Это то, что меня волнует, — с нажимом проговорил он. — Я хочу любить тебя во всех смыслах. Я хочу хотеть тебя. Я хочу брать тебя. Это важная часть меня настоящего... Две недели в новом доме. Да за это время мы должны были успеть заняться сексом везде, где только можно: в саду, на террасе, в каждой комнате, у каждой стены, на полу… на лестнице, в конце концов. Кстати… — Эдвард оживлённо поёрзал. — Я ни разу не занимался этим на лестнице. Как думаешь, это возможно?

— Что именно? То, что ещё остались места, где Его Инфернальное Величество ни разу не занимался сексом? — с усмешкой подколола Белла.

— Сам в шоке, — хмыкнул Эдвард. — Но я спрашивал не об этом.

— Не знаю... Может быть, стоя у перил?

— Ну конечно! Я уже вижу, как это будет.

— Мне нравится твой настрой. Как только закончится курс медикаментов, наверстаем упущенное. Правда, эксперимент с лестницей придётся отложить до полного восстановления.

— Ты уверена… ну, насчёт… курса медикаментов? — с запинкой спросил Эдвард.

— Абсолютно.

— А насчёт полного восстановления?

— Тоже.

— Хорошо.

— Скажи ещё что-нибудь, — после затянувшейся паузы попросила Белла.

Было нечто особенное, приятно волнующее, в том, чтобы слышать голос Эдварда, не видя при этом его лица. В том, чтобы ощущать, как каждое слово Каллена отдаёт вибрацией в его груди. В том, чтобы слышать, как уверенно и ровно бьётся его сердце под её щекой. Тук-тук-тук.

— Я чувствую, что ты улыбаешься, — отозвался Эдвард.

— Ты тоже.

— Да.

Они ещё немного помолчали.

— Мне кажется, шторы должны быть светлых, пастельных тонов. Не хочу ничего яркого и кричащего, — нарушая тишину, задумчиво проговорил Каллен. — И мрачного не хочу. По крайней мере, в гостиной.

Белла рассмеялась. Её Эдвард возвращался.

ПРОДОЛЖЕНИЕ >>>

Источник: http://robsten.ru/forum/71-3179-33