Capitolo 44. Часть 2.
На мой телефон приходит SMS.
Ровно в четыре, час сорок спустя после нашего звонка Эммету.
Едва слышное отрывистое «пим-пим» на тумбочке привлекает внимание, заставляя открыть глаза, но Каролину, благо, не трогает.
Посередине постели, закутавшись в одеяло как в кокон, Карли спит у дяди под боком, несильно перехватив его ладонь собственной. Личиком утыкается в грудь, чуть посапывая. С ним она чувствует себя в безопасности, а это лучшее, что мы с Ксаем и Натосом можем девочке пожелать.
Потянувшись на своем месте до прикроватной тумбочки, забираю мобильный в руки.
Всего три слова.
«Я внизу. Открой».
И время отправки, равняющееся теперешней минуте. Медвежонок только что приехал.
- Я его впущу, - шепот, напоминающий больше шелест простыней, доносится до меня с левой стороны сонного царства Алексайо и малышки. Они, так тесно сплетшиеся, питают друг друга силами. И я была намерена сделать все, дабы оставить их вдвоем и дать как следует отдохнуть.
- Не спишь?..
Эдвард отрицательно качает мне головой, выдавив мрачную полуулыбку. Он выглядит сонным, но далеко не освежившимся этим сном. Скорее наоборот, он лишь сделал Ксаю хуже…
- Нет.
- Я сама открою, полежи, - примирительно предлагаю, протянув руку и легонечко коснувшись его пальцев, свободных от захвата Карли, - ты ее согреваешь.
Наш разговор, диалог, что не так просто услышать, девочку не тревожит. Как маленький доверчивый ангелочек, она с тем, кто ей дорог, с кем ей не страшно. А потому на лице нет страха и боли, нет слез… во сне проще смириться. Зачем же преждевременно этого сна ее лишать?
- Я все равно должен поговорить с Эмметом. Оставайся ты.
Шанса на опровержение мне не дают. Эдвард не без труда, но достаточно резво поднимается с постели, с ювелирной точностью до смерти влюбленного человека сумев никак не продемонстрировать Каролине своего ухода. Он так уверенно и спокойно покидает ее объятья, оставив вместо себя мягкое, пахнущее клубникой одеяло, что уставший зайчонок не замечает подмены. Просто крепче обвивается вокруг него, уткнувшись носиком в пододеяльник.
- Он придет минут через пятнадцать, не спускайся до тех пор, - наставляет муж, присев у левого, моего, бока постели. Взъерошенный, с кругами под глазами и выступившими венками на шее и ладонях, ласково гладит мой безымянный палец с кольцом. Почти молит, заглянув прямо в глаза. – Не оставляй ее одну.
Я с хмурой грустью, которую тщетно стараюсь ради Эдварда превратить в подобие понимания, ерошу его волосы.
- Не беспокойся.
Благодарно, отрывисто кивнув, Ксай целует мою ладонь. В самый центр ладошки.
На его лбу, между бровей собираются морщинки, по которым без труда можно догадаться, что темой разговора будут болезненные события этих дней. Пока Карли спит, у братьев есть время на обсуждения. Помимо страшных для девочки известий, произошло еще, к сожалению, слишком много всего…
Эдвард поднимается на ноги, дважды моргнув. Вздыхает – тяжело, но так тихо, что мыши шуршат по полу громче. Направляется к двери, одернув помятую рубашку. Не настолько, конечно же, как в одну из первых наших ночей, но… достаточно. А Ксай, я знаю, ненавидит неопрятный вид.
Это может означать только то, что ему слишком нехорошо, дабы думать об одежде.
Дверь закрывается. Мы с Каролиной остаемся вдвоем.
Мне хочется обнять ее. Обнять кого-нибудь так сильно, как хочу обнять Алексайо сейчас, доказать, что люблю, показать, заставить поверить.
Понимаю Уникального теперь. Близость – лучшее лекарство. И много ее не бывает.
Но обнять Каролину – значит разбудить ее. Даже погладить, даже невесомо тронуть волосы, даже легонько, как колыхание ветерка, поцеловать бледный лобик – все неминуемо приведет к утере ее спокойствия и возвращению тяжелых, режущих мыслей.
Так что мне остается только смотреть на зайчонка, мысленно желать ей как можно скорее пережить утрату и думать, думать, чем я могу помочь. Как мы все можем помочь…
Конечно же, никто не отрицает, что в детской душе останется след. Может быть, даже рубец. Даже нисходящий шрам – по крайней мере, так мне говорила Роз, когда рыдала в ее плечо, стеная о смерти мамы. Но размер шрама и его глубина могут варьироваться… и несомненно, в силах близких людей сделать все, дабы они были минимальны и не беспокоили.
Мне было четыре. Четыре и три месяца?.. Четыре и пять?.. Не суть. Я все равно точно не помню и не скажу. Дело все равно было не в возрасте. Дело было в дате.
18 июня 1999 года наступила годовщина смерти мамы. Двенадцать месяцев без нее…
Весь день, достаточно солнечный и теплый, я провела в комнате, рассматривая в окна облака и рисуя по памяти мамины портреты. Со мной была няня по имени Кейт, нанятая на неделю, чтобы присматривать за мной. Сын Розмари попал в аварию, и она была вынуждена незамедлительно покинуть США, отправившись в Россию. У нее не было выбора.
А у Кейт был. Но она предпочитала делать его не в мою пользу.
Когда сразу же после заката небо сильно потемнело и пошел дождь, няня впустила в комнату неистово стучащего Рональда.
Я помню, как удивилась его внешнему виду: выправленной рубашке с грязными манжетами, буквально разорванным воротом и брюками, по которым он будто бы шел через пустыню.
Отец вломился в детскую, сразу окатив ее запахом чего-то горького и очень противного, хлопнув дверью. Кейт безмолвной тенью, наблюдая за его горящими глазами, замерла у двери. Ей хотелось это место, наверное, сделать не временным… быть покорной. Ведь по части меня Розмари не шла на компромиссы, стояла на своем. И никогда бы не позволила отцу, в каком бы то ни было состоянии, с какой бы то ни было болью, сделать то, что этим вечером.
Он горько, с тысячей морщинок улыбнулся безумной улыбкой первой проблеснувшей молнии, а потом схватил меня за руку. Вздернул на ноги, чудом не сломав запястья.
Я закричала?.. Не помню. Кажется, нет. Я была ошарашена.
Он подвел меня к окну, раскрыв его верхнюю часть. В комнату просочились дождевые капли, холодный ветер бури страшно загудел. И гром… гром был таким громким, как на лугу в тот день! Я с трудом могла дышать.
- Папочка!.. Папочка, страшно!..
Но вряд ли Рональда, погруженного в такую скорбь, что-то могло остановить. Он лишь рыкнул, с особым вниманием вынудив меня изучать ночное небо.
- СМОТРИ! НУ ЖЕ, СМОТРИ! ЭТО ТЕПЕРЬ НАВСЕГДА ТВОЙ УРОК! - и его ладони на спине, прижавшие меня к оконному стеклу. И его голос, его запах, его тон… проклятье в тоне. Я разрыдалась за секунду, хоть и клялась себе при папе не плакать. Я думала, ему тоже больно, но он терпит…
А молния блистала. А гром грохотал. А деревья трепетали. А земля мокла под дождем. А ветер задувал во все щели.
- ПАПА!..
На мой отчаянный возглас няня, на которую я так рассчитывала, даже не шевельнулась. Зато отец сильнее сжал волосы, что обмотались вокруг пальцев.
- Тебя зовут, как ее… ты выглядишь, как она… но ты никогда ей не будешь! Это все твоя вина, ты и получишь наказание… - он тоже задыхался и мне, показалось, тоже плакал. Но слезы эти быстро высохли на разгоряченном лице, но сила рук, державших меня, не дрогнула. Рональд делал все больнее, пока говорил, к концу фразы достигнув апогея. Ударил, намеренно или машинально, меня о стекло. До синяка, не более, но… от неожиданности показалось, что до искр перед глазами.
- Ты ее недостойна…
Он отпустил меня. Оставил смотреть на молнию, наказав никогда о своей вине не забывать. А сам за мгновенье, как вихрь, как тайфун, как цунами, разрушил остатки хрупкого мира. Сорвал со стен мамины рисунки, забрал ее фотографии из тумбочки, выдернул браслетик из веточек, что она сплела мне на лугу в последний день, из нежно хранимой шкатулки. Все забрал. Подтвердил свои слова.
И ни его, ни Кейт не тронуло то, как я бежала вслед, как кричала, плакала, просила… он не остановился. За всю жизнь на мои слезы останавливалось всего трое – мама, Розмари и Ксай.
…Конечно, когда через два дня Розмари вернулась, она забила тревогу и едва не впала в истерику. Прежде просто страшная гроза для меня стала прямым посылом смерти, неизменно кончающимся одним, а окна – худшими врагами. Я боялась и того, что будет за ними, и того, что сделает отец снова, когда это будет. Он напугал меня до чертиков, он, по словам Роз, едва меня не сломал.
И хоть потом он пришел под ее конвоем, хоть потом, пару дней спустя, принес какие-то извинения собранным, деловым тоном, холодно потрепав меня по волосам, а комната наполнилась десятком красивых, но бесполезных для утешения игрушек, уже ничего не помогло. Наслоившись на воспоминания, сплетшись с детскими эмоциями, что по силе больше торнадо, гроза стала моим проклятьем.
И Роз не раз проклинала саму себя, что не была рядом в тот день. По ее словам, именно эта ситуация заставила ее навсегда остаться в нашем доме. Мама считала себя виноватой. Полагала, что близость, защита, уверенность тогда могли меня спасти. Не дать развиться фобии.
Так что я понимаю ситуацию. И я знаю, что мы все делаем правильно. Каролина никогда не станет бояться телевизора или прятаться в тени в солнечный день, или сторониться тарелок и их росписи потому, что это все связано с кончиной Мадлен. Не бывать такому.
Я с грустью, но в то же время с решимостью смотрю на малышку. Я не дам ей сломаться. Ни за что.
- Люблю тебя, - шепотом Эдварда, теплым и влюбленным, сокровенно признаюсь. И все же целую ее ладошку. Едва ощутимо, только лишь для себя. С успокоением от понимания, что Каролину это не тревожит.
Сзади открывается дверь. Тихонько и робко, с желанием не нарушить создавшейся атмосферы.
Оборачиваясь назад, я ожидаю увидеть Натоса и потому, наверное, не удивляюсь. Он, такой внушительный и грозный, в джинсах и темной кофте, стоит в дверном проеме, с болью глядя на спящую дочку. Вид у него уставший и болезненный, смотрится, как и брат, на лет пять старше своего возраста. Очень беспокоится.
Не желая мешать папе утешить малышку, я поднимаюсь с постели.
- Спит, - бормочу Медвежонку, заметив его робость, - пока не просыпалась.
- Снотворное?..
- Успокоительное. Доктор Норский приезжал, - под наши перешептывания, пока не замечая никого, кроме Эммета в этой части дома, я обращаю внимание на какой-то шорох совершенно случайно. Но, подняв глаза, удивляюсь. Потому что за спиной у Танатоса стоит девушка лет двадцати пяти. С заплетенными в косу волосами, в длинной шерстяной кофте и светлых джинсах. Ее розовые носки смотрятся неожиданно удачно в таком сочетании. Выглядит она встревоженной и бледной.
- Это Вероника, Белла, - приметив мой интерес, представляет свою спутницу мужчина, - Вероника – Белла.
- Просто Ника, - чуть смущенно, все еще за порогом, отзывается девушка, - здравствуйте.
Она чуть улыбается, попытавшись быть приветливой, и я узнаю ее. Узнаю еще до того, как вспоминаю о словах Эдварда, где эти три дня был Эммет.
Ника. Каролинин никисветик, с которым даже иголочки – это не очень больно. Та самая медсестра.
- Здравствуйте…
- Он внизу, - четко зная, что мне нужно, добавляет Натос, - спасибо, что посидела с ней.
Я просто киваю. Я знаю, что им надо побыть вдвоем.
Натос же и Вероника проходят в комнату.
Спускаться в гостиную предстоит по лестнице. А лестница это, как портал в иной мир, разделяет одну Вселенную и вторую. И если первая наполнена добром, теплом, сладкими мыслями и желаниями, то вторая… нет. В ней мертв Деметрий. В ней зашивается Ксай. В ней – страдание Карли. И в ней наши общие попытки исправить положение, столь плачевное, что страшно, до более-менее приемлемого уровня.
Я начинаю чувствовать подступающую тошноту, когда прохожу арку прихожей. Кровь, пистолеты и он… он, которого я, так или иначе, пристрелила. За свою семью, а проще не становится. В спальне Каролины, когда ей нужна была помощь и участие, когда Эдварду нужно, все более-менее терпимо. Но в одиночестве от одной лишь мысли меня трясет.
Господи, что же это…
Не думать. Ни о чем думать. Чтобы сжирать себя изнутри есть ночи...
Утешает лишь то, что Ксай и вправду внизу. Он сидит на диване в гостиной, молча глядя в одну точку и ласково гладит по загривку Когтяузэра, горделиво сидящего на диване и наблюдающего с грустью в серых глазах за местом недавней истерики своей хозяйки.
Пахнет одеколоном Эммета и немного – другими духами. Но в большей степени пахнет лавандовым освежителем воздуха, что вчера лично отыскала я. Эдвард словно бы прогоняет другой аромат… едва слышный…
- Мяу.
От моего приветствия Тяуззи ошеломленно вздрагивает, дернув ушком, зато Ксай, кажется, посмеивается. В сегодняшней ситуации его смех – золото.
- Мяу, - обернувшись, по-доброму отзывается он мне. Крохотная улыбка, такая красивая, трогает губы.
Кот откровенно ничего не понимает.
Возможно, поэтому, когда обнимаю мужа за плечи, став за его спиной, он предусмотрительно отходит в другую сторону. На своем любимом месте, на подлокотнике, наблюдает, подергивая прозрачными усами.
- Необычный метод для поднятия настроения, - благодарно целуя мои руки, сразу же оказавшиеся в непосредственной близости к его лицу, Ксай говорит искренне.
- Для необычного, - всеми силами поддерживая такой настрой, вторю. С любовью целую его макушку, прежде чем зарыться в волосы лицом.
- Соскучилась?
- Я без тебя всегда скучаю.
Эдвард смущенно хмыкает.
- Тогда иди сюда, мой Бельчонок, - и взгляд его недвусмысленно указывает на свои колени.
Я обхожу диван с той стороны, где сидит Тяуззи, успев притронуться к его шелковистой спинке, и лишь затем перебираюсь к Каллену. С удовольствием к нему приникаю.
Алексайо облегченно, будто я избавила его от боли или терзаний, выдыхает, крепко держа мою талию. Ему нравится, что я здесь и нравится меня чувствовать. Где бы ни были, что бы ни было, мы вместе. А значит, слова «конец» еще не было и долго не будет.
- Ты неважно выглядишь, любовь моя.
- Странно неважно выглядеть без причины, - философски замечает он.
- Твоя усталость Карли не поможет…
- В таком случае надеюсь, что я сам помогу, - Эдвард нервно пожимает плечами, наверняка хмурясь. Кладет подбородок на мое плечо, по-собственнически обхватив подмышки, - знать бы только, как…
И здесь баритон едва ли не срывается на стон. Бесчеловечно искренний.
Я жмурюсь, покрепче прижав мужа к себе.
- Мне жаль, что я тоже не знаю…
- Наверное, это зависит от ситуации?.. Никто не может знать все…
Я понимаю, что он пытается себя отвлечь. Просто целую его щеку, правую, дважды. С особой трепетностью.
- Ты прав. Но мы, зная даже наполовину, уже в состоянии помочь. Разве нет?
- Ты оптимистка, - его усталая улыбка и смешок, выбравшийся из нее наружу, отдаются теплым дыханием на моей коже, - это чудесная черта, солнышко.
- Если есть откуда оптимизм брать, - по моей спине бегут мурашки, а кожа, похоже, холодеет. Прихожая. Пистолет. Кровь.
Эдвард понимает меня без слов, по одной лишь реакции тела. Только он так умеет. Только он, потому что мой. Мы одинаковые, зайчонок была права.
- Я говорил со следователем. Он уверен, что ты не превысила допустимой обороны.
- Убийство измеряется степенью дозволенной обороны?..
- Он вломился в дом. Он угрожал нам. Закон защищает нас, Бельчонок, - как можно спокойнее, даже устало, объясняет Эдвард.
Прикрыв глаза, я собственной щекой приникаю к его лицу. С трудом удерживаюсь, чтобы не поморщиться, прекрасно зная, что в такой близости он не сможет это проигнорировать.
- Ксай… а если нет? Что, если я превысила?..
- Процент в единичные цифры, Белла.
- А если единица станет аргументом?
Эдвард напрягается, с хмуростью потирая мою спину. Ощутимее, чем раньше.
- На тебя не повесят ни одного обвинения. Не будет этого и точка, - твердо, решительно и ясно. Чтобы даже сомневаться не думала, не допускала такой мысли. Ксай умеет.
- Ты возьмешь их на себя?.. – на сей раз и не думаю скрывать. Морщусь.
- Хоть и на себя, - мужчина фыркает, обрывая разговор, - лучше скажи мне другое: как Каролина? Она проснулась?
- Когда я уходила, спала, - не спорю, прекрасно зная, чем это чревато. Эдвард редко заканчивает так строго, но когда заканчивает, ничего не попишешь. Он твердо стоит на своем, практически не сдвигаясь. Эта еще одна характерная черта его характера, с которой мне ничего не сделать.
Чувствую себя ребенком, маленькой девочкой. И если в постели, когда он буквально залюбливает меня, это крайне приятно, то сейчас… но лишние споры – лишние нервы. Не нужны ему нервы.
- Я очень тебя люблю, - шепотом добавляю, пробравшись к мочке уха и легонечко ее поцеловать, - Ксай, ты – мои крылья. Это моя фраза.
Эдвард ничего на это не отвечает. Он просто столь крепко и бережно обнимает меня, что возвращает мыслями в недолгий, но счастливый медовый месяц. Там, на горе, возле маленькой церкви, мы были на вершине мира. Бескрайнее море, бескрайнее небо, чудеснейший из пейзажей. Он знает, как именно меня подержать, чтобы пробудить эти воспоминания.
Его любовь, такая ясная, проникает в каждую клеточку.
- Белла, я хотел бы тебя попросить…
Расслабившаяся, погрузившаяся в тепло исцеляющих объятий, я отвечаю не сразу.
- О чем угодно.
Такой ответ его подбадривает.
- Завтра состоятся похороны Мадлен, - выдох, но не резкий, медленный, - я хочу, чтобы ты осталась с Каролиной.
И серьезный, такой серьезный, прямо пронизывающий взгляд, отстранив меня на пару сантиметров. Предупреждающий и о том, что будет, и о том, что повлиять на это уже нельзя, решено безотлагательно и твердо.
- Мы с Эмметом пойдем вдвоем.
Я закрываю глаза. Медленно. Как можно спокойнее.
- Ты звал меня…
- Изменилась ситуация. Ты нужна Каролине дома, - внимательный к мелочам, подсказывающим мое отношение и грядущую реакцию на такое заявление, Ксай говорит решительнее, - ей нельзя оставаться одной.
- Почему бы вам совсем не пойти?
- Потому что эта женщина в могиле из-за меня. И потому, что во всей этой жизни она из-за меня, - он мрачен, как туча, но честен. Всегда.
- Мы обсуждали – не из-за тебя.
- Белла, обсуждения – это хорошо, но в данном случае есть факт. Я хочу, чтобы завтра, при Карли, ты о нем вспомнила и не пыталась помешать мне, ладно? Пусть помнит мать живой.
- Ты о себе не думаешь…
- Я успею подумать, - я получаю поцелуй в лоб, - но это надо сделать. Так будет правильно.
- Правильно – не значит хорошо.
- Хорошо не будет в принципе, - крайне оптимистичный, Ксай фыркает, - пусть будет хотя бы сносно. Это ненадолго, часа на три. Просто сделай то, что я прошу.
- Эдвард, - я зажмуриваюсь, прикусывая губу и не желая принимать этот факт. Вспоминаю и о его сердце, и о кошмарах, и о плохом сне, и о сумасшествии этой недели… обо всем. Саднит кожа под пластырем, побаливают руки, где сходят синяки.
- Хватит, Белла, - сдержанно, но убежденно обрывает меня муж. Смягчает свой строгий порыв еще одним поцелуем, погладив меня по щеке, - в этот раз выбора не будет. Мое решение.
И блеск аметистов подсказывает, что, хочу или нет, я смирюсь. Как жене и полагается.
* * *
Спрашивать напрямую для Апполин всегда было запрещено. Общество и темы в нем вышли крайне специфичными, а значит, умение держать язык за зубами ценилось так же, как и преданность. Или же уметь этим языком работать, когда следует. Хорошо работаешь – можешь и говорить.
Он всегда быстро кончает. Задыхаясь от своего ритма и проникаясь всей прелестью момента, не может держаться слишком долго. К тому же, партнерши попадаются как никому соблазнительные… и тут дело может даже не дойти до секса.
Но Апполин любит его не за это. И даже не за то, что помогает ей двигаться вперед. Ей нравится, что можно говорить. Удовлетворив – всегда можно. А уж в римской резиденции, где явно ни жучков, ни слежки – тем более.
Может быть, поэтому она не теряет времени? Уж больно любопытно… Мадлен Байо-Боннар была вечной Музой Maître. Он как никто скорбел о ее столь скорой и небезынтересной кончине. Говорил, что с ее умениями сравниться не мог никто.
- Maître…
Он, тяжело дыша, застегивает ширинку, не поднимаясь со своего темно-бордового, кожаного кресла.
- У Лотоса вопрос?
- Вопрос, Maître.
- Спрашивай, - позволительно качнув рукой в руслах синих выступающих вен, он запрокидывает голову, закрывая глаза. В такие минуты никогда не юлит и не скрывает правды. Нирвана расслабления после оргазма. Минут пять.
- Досье. Если ее порекомендовала сама Мадлен… кто она?
Maître тихо смеется.
- Любопытство – не порок. Но осторожнее, Лотос.
Апполин стыдливо опускает голову от неуместного вопроса. Но лифчик не одевает пока намеренно, словно бы не стесняясь своей обнаженной груди.
Maître смотрит на нее прищуренным взглядом, подняв голову.
- Se caressant[2]…
Предчувствуя победу, девушка с трудом удерживается от улыбки.
- Oui, Maître[3]…
И ее пальцы прикасаются к тому, что так дорого вниманию мужчины, не упуская возможности слегка подразнить его, прикрывая поле обзора.
Мужчина хмурится, заново возбуждаясь, а уголок его рта изгибается словно бы от боли. Он желает ее. Апполин на финише.
- Ее fille, - смерив девушку взглядом, произносит Maître, - красавица, которой завидовала даже Мадлен… вот почему она здесь.
Апполин ошарашенно выдыхает.
- Fille[4]?
- Belle fille[5], - зачарованно улыбается мужчина, - Каролин. Прекрасная Каролин…
Стараясь не забывать о том, что должна делать, модель не прекращает себя ласкать. Пощипывает грудь, изгибаясь дугой, дабы дать покровителю все самое лучшее.
- Но Мадлен было едва ли тридцать…
Maître глядит на нее как на глупого несмышленыша. Снисходительно. А глаза снова сияют… переливаются радугой предвкушения.
- Верно, Лотос. Ей девять. Самое лучшее для самых лучших, - он вздыхает, заново прикрывая глаза и позволяя Апполин прекратить. Но уже через пару секунд велит идти обратно, дабы вернуть долг за столь содержательный диалог. У них такие нечасто бывают, - скоро будешь учить ее, как доставлять Maître удовольствие…
Апполин оседлывает мужчину, кладя изящные руки ему на плечи. Но краем глаза наблюдает за папкой. Девочка… ребенок… он возьмет ребенка?..
В ее сердце что-то бьется. Кричит. Верещит. Едва ли позволено такое женщине Maître…
- Однако, - поцелуй, - разве у нее, - поцелуй, более страстный - нет отца?.. Или опекуна?..
Притянув девушку ближе, Maître зарывается лицом в ее темно-каштановые волосы.
- Завтра не будет, Лотос. Мы сэкономим Каролин время, дозволив обоих родителей похоронить в один день.
Апполин ошарашенно моргает, на мгновенье прервав поцелуй.
- На похоронах?..
- Не думай лишнего, - велит Maître и это звучит недвусмысленным предупреждением, - твоего дела здесь нет. Это воля Мадлен. И моя воля. Я хочу эту девочку.
[1] Мастер
[2] Ласкай себя
[3] Да, Мастер
[4] Девочка?
[5] Красавица-девочка.
Авторские комментарии к этой главе, думаю, излишни. Все "тапки" и "помидоры" вкупе с вашим мнением жду на форуме.
Источник: http://robsten.ru/forum/67-2056-1
0
