В час и сорок пять минут пополуночи нечто светлое, словно бы отблеск фонарика, режет мне глаза – и веки, прячущие их, тому явно не помеха. Мне чудится, даже ресницы дрожат от яркости этого света.

…У меня оранжевые тапочки-зайчики. У них есть плюшевые ушки и маленькие бирочки-хвостики, где написано, что стирать можно только вручную. Я, перепрыгивая по ступеньке, скачу вниз, откуда доносится аромат пшеничных тостов и арахисового масла. Облизываюсь, предвкушая, как длинный, но неострый нож Розмари размажет лакомство по моему сэндвичу, создав идеальный завтрак – наверняка апельсиновый сок уже разлит по стаканам.
Утро. Это утро лучшего дня в моей жизни.

Тонкой полосой, напоминающей лезвие канцелярского ножа, непонятный свет скользит по моей радужке. Я морщусь – и боль усиливается. Я жмурюсь – она чуть ослабевает. Я открываю глаза – боли нет. Только сердце, иступлено хныкнув, обрывается к пяткам.

…Она говорит что-то, пока тарелка ставится на стол. Я подхожу ближе, притаиваясь у двери, и тихонько хихикаю, радуясь, как незамеченной могу подслушать взрослый разговор. Роз говорит, так нельзя делать, мама говорит, это некрасиво. Но зато сколько можно услышать!..
- Он делает ее камнем преткновения, Розмари, - мамин голос звучит очень грустно, - о чем бы мы ни говорили, как заходит речь о малышке – злится, будто она пытается урвать кусок его бесценного времени. Я не знаю, как объяснить, что люблю их одинаково.
- Может быть, вам съездить куда-то вдвоем? – советует Розмари, переставляя на стол свежие, только что вымытые ягоды малины, - я побуду с ребенком, а у вас будет время на себя?
- У него работа, Роз, - мама оглядывается на тосты и сок словно на что-то неправильное, - до августа точно.
Мне не нравится, что мама грустит и смотрит вот так. У нее в глазах блестят капельки воды – и у меня так, когда мне больно. А маме больно быть не должно. Я очень сильно люблю маму, я высушу капельки.
И потому, больше не подслушивая, покидаю свое укрытие. Вот уже мои тапочки у порога кухни.
Мама сразу же, едва видит меня, улыбается. Как по волшебству на ее губах появляется то выражение, за которое я готова отдать все свои игрушки – и даже больше.
- С добрым утром, Изесса-принцесса, - шутливо здоровается она, протягивая мне руки. И, игриво хмыкнув обернувшейся с теплотой в глазах на нашу сцену Розмари, я бегу к маме. Крепко-крепко ее, свою самую любимую, обнимаю.

Он возникает, клокоча, как бурлящий котел, словно бы из ниоткуда. Медленно, постепенно нарастая, заполоняет собой все возможное пространство. Обрастает подробностями звуковых оттенков, вливается в шуршащую тишину летней ночи, подстраивается под расчленяющую на части желто-белую линию… и накрывает, вздрогнув с невозможной мощью, своим грохотом. Под стать вспышке того самого убийственного света.

…Хмурится он, когда меня видит. До этого на лице, пусть еще и сонном, только лишь усталость, возможно – чуть-чуть грусти. Но все тут же пропадает, едва карие глаза утыкаются в меня, усевшуюся маме на колени. По виду папы, у него тут же пропадает аппетит.
- Доброе утро, мистер Свон, - чтобы как-то разрядить обстановку, довольно дружелюбно здоровается Розмари. Закрывает, включая ее, посудомоечную машину. Ее тихонький скрежет – заполняется водой – по лицу папы пролегает тенью.
- Рановато для детского завтрака.
- Белла уже кушает, - вежливо, но твердо отрезает мама, прижав меня к себе. От взгляда отца хочется скукожиться и уйти к себе. Он… не любит, когда я сижу рядом, пока они завтракают. – Если хочешь, присоединяйся.
- Тост, мистер Свон? – все еще надеясь на благоприятный исход, Розмари мило улыбается.
Папа ее даже не замечает. Убедившись, что никуда вставать я не собираюсь, он лишь хмыкает сам себе. И, обходя стол и маму, тотчас помрачневшую, двигается к левой кухонной полке. Достает оттуда какую-то темную бутылку.
- Если ты нарушаешь правила, Изабелла, то и я буду, - наливает себе в стакан что-то золотистое, пахнущее… горько. Тогда, слыша плеск напитка и стараясь поскорее съесть свой тост, я еще не знаю, как сильно буду ненавидеть этот запах.
Снова ссора.

Все окно, не жалея, в нем. До трещинки, до песчинки, до малейшей дырочки. Проникая через прозрачную завесу стекла, оно, будто играя, отражается в нем. И все законы оптики, все мироздание обращает против меня. Под грохот грома, цветным зигзагом проходит вдоль всех стен сразу. В комнате светло как днем – и плевать, что задернуты шторы.

…Мама, вдруг фыркнув, только-только я доедаю свой арахисовый тост, поднимает нас из-за стола. Берет меня на руки и несет, судя по направлению, в спальню.
- Мы погуляем, Розмари. Ни к чему ребенку это видеть.
Папа, злостно блеснув взглядом, смотрит только на нас. На меня. Неприятно.
- Ни к чему ребенку сидеть со взрослыми за одним столом. Сегодня суббота, Изабелла! Почему она не спит?
Я не сплю?.. Я проснулась, папочка, и решила… я не должна была решать?..
Тяжело выдыхаю, покрепче прижавшись к маме. Она меня любит со стопроцентной вероятностью, она сама так говорит. И обидеть меня никому не даст, даже если это папа.
Может, к лучшему, что мы идем гулять? Они не будут ругаться, а это дорогого стоит. Да и люблю я гулять с мамочкой.
Только вот… дождь собирается?

У меня на лбу испарина – я это чувствую. Мои пальцы, скрюченные, белые, едва ли не затрещавшие от усилий, готовы разодрать дверной косяк. Я вжимаюсь в холодное дерево липкой кожей щеки, умоляя, заставляя себя оторваться от осветившей комнату вспышки, проигнорировать свет лишь на секунду, постараться спастись… а не могу. Сил нет даже на то, чтобы просто вдохнуть. Я умираю.

…Он говорит «иди ты к черту», когда мама отворачивается. Отодвигает от себя стакан, запускает руку в волосы и тяжело, убито вздыхает. Жмурится, мне даже кажется, на что Розмари прикусывает губу, в замешательстве остановившись посреди кухни. Но большего не вижу, потому что мы поворачиваем за угол, к двери. И мама, помогая мне обуться, натянуть кофточку, сбито дышит. Плачет?..
- Ты из-за меня?..
- Ну что ты, малышка, - она выдавливает улыбку, чмокнув меня в лоб. Открывает дверь. – Просто в глаз что-то попало. Пойдем, поиграем в кукурузе.

Надо что-то делать. Молния, чьи очертания прекрасно просматриваются сквозь шторы, гром, на деле не громкий, но для меня – лучше фанфар – окутывают все, что есть. Малейшую клеточку задевают. Вынуждают встать дыбом малейший волосок. Мурашки прокладывают по моей спине автомагистраль, а неприятное жжение от сдерживаемых слез, каких нет, разъедает глаза. Эта комната – мой личный ад. И сгорать я буду в нем, все еще не смея и рта раскрыть от ужаса.

…Мы уходим из дома и мое идеальное утро, пусть и пошатнувшееся разговором за завтраком, возвращается. Папа успокоится и вечером, как обычно, поиграет со мной. Вечером он добрее, чем днем, да и мама улыбается чаще. Вечером они мирятся, а потому я люблю вечер. «Губка Боб», шоколадные крекеры и стакан какого-то вкусного сока – вот рецепт счастья. Мне хочется улыбаться, когда об этом думаю.
Птички поют. Солнышко, пусть и подернувшееся серыми тучками, светит и греет. Мама уже не плачет, она, глубоко дыша, успокаивается. И выпускает меня в зелень побегов, уже немного поднявшихся, с умиротворением. Только ветерок, кажется, ее смущает… ветерок гонит тучки поближе к нам.
- Давай в прятки? – просительно дернув край ее юбки, прошу я.
- Давай, Белла, - ероша мои волосы, соглашается мама. – Прячься.
И, отворачиваясь, начинает считать.

Сливаясь, две реальности опрокидывают мое сознание навзничь. Шестнадцать лет назад, там, на кукурузном поле, когда потерялась, и мама нашла меня… здесь, в нашей с Алексайо спальне, возле косяка ванной комнаты, когда неосмотрительно отошла от мужа на пару метров… там, где мама, прокричав что-то, перво-наперво велела мне быстро бежать домой, глядя на мгновенно затянувшееся серым небом… тут, где недалече как два часа назад мы, вдоволь наговорившись в таверне с Роз, вернулись в дом… лента Мебиуса. Спираль, нагнетающая прошлое и будущее по одному маршруту. Смерть и жизнь. Жизнь и смерть. Точка невозврата.
Задохнувшись, я разрываю оковы спазма. И тут же, толком даже не вдохнув, выкрикиваю:
- КСАЙ!
Отчаянье взметывается под потолок, больно ударившись об его бетонное нутро.
…Гром гремит.
…Мама падает.
…Рональд, с остекленевшими глазами, вгрызается ладонями в ее грудь.
…Розмари плачет.
…Белая простыня прячет от меня родное лицо.
Взвыв так, словно бы спасения уже не будет и конец мой, полыхнув так же ярко, как эта молния, настал, сползаю по косяку вниз. Вижу как со стороны: мерцание за окном, кровь на своих пальцах, блестящий паркет и распахнувшиеся, недоуменные аметисты.
Мне до них никак не добраться.
«Когда твоя мать умерла, Изза, мир перестал существовать. Смысл пропал. Время остановилось. Все закончилось. Все… ушло за ней».
Согласна. Как же я согласна!..
- Я здесь, - Алексайо, каким-то чудом оказавшись достаточно близко, чтобы касаться меня, кладет обе ладони на мое лицо. Напоминает о себе.
- Ушло за ней…
- Что, малыш?
Эдвард целует мой лоб, гладит волосы, ловким быстрым движением помогает мне к себе прижаться. От него пахнет сном, свежей простыней и клубникой.
- Все…
У меня нет сил, чтобы обнять Ксая как следует. Нет даже возможности сказать ему простое «спасибо» - я слышу только грохот грома и крови в ушах, а еще – свое дыхание.
Но никакими словами, никакими эмоциями не выразить то, что ощущаю от того, что он рядом сейчас. Это воистину… блаженство.
- Это неважно. Ты в безопасности – запомни это. И я никому не позволю тебя обидеть.
Мой спазм и боль, крутящаяся внутри голодной стаей, слабеет – сердце не расходится по швам. Удивительной способностью Эдвард обладает – собирать меня по кусочкам даже во время гроз. Всего пары слов хватает.
- Ничего, моя девочка, ничего, - приговаривает мужчина, смирившись с тем, что двигаться я не намерена, но на слова его отвечаю – невербальным языком расслабившегося тела.
Муж пересаживает меня на свои колени, опутывает руками, держит у груди. Я слышу теперь еще и стук сердца Ксая, а ради него могу дышать. Подобие улыбки, ледяной, зато заметной, мелькает на губах. – Все будет хорошо. Я с тобой.
Последняя его фраза повторяется для меня миллион раз. Буквально пропитывает пространство.
Я смотрю на грозу как зачарованная. Не кричу. Не стону. Не плачу.
Смотрю. Ничего не хочу говорить.
У молнии, оказывается, интересная структура фигуры. Тем более, для меня она нынче в особом формате. Осязаема.
Эдвард, продолжая утешать меня, как никогда нежен. Его присутствие – почти такая же непреложная истина, как происходящее по ту сторону стекла. Только если Ксая я вижу отлично, даже чувствую, то грозу – нет.
Однако сегодня готова увидеть. Такой шанс упускать нельзя.
- Хочу посмотреть…
Мое бормотание, чудным образом встроившееся в череду вдохов, Эдвард сразу и не разбирает.
Он убирает волосы с моего лба, оглаживает виски.
- Что, мое золото?
- Открой окно, - не своим, слишком спокойным для обстановки голосом, прошу. И морщусь, словно бы устала. Во всем теле странная тяжесть, какую ничем не вывести.
- Ты порезалась? – поворачивая мою руку, вопрошает муж. На его лбу глубокие морщинки.
Косяк, Ксай… просто косяк…
- Я хочу посмотреть в окно, - упрямо повторяю, несильно наклоняясь вперед и игнорируя его вопрос. Дойти до окна сама я точно не смогу, а вот доползти…
Алексайо питает меня силами, но не теми, что дают возможность двигаться и бороться, нет. Их даже он, к огромному моему сожалению, дать не может – слишком страшно. Но вот обезболивание… сглаживание углов – да. Морфий. Сегодня Ксай – мой морфий. Отсюда, наверное, и дымка умиротворения, какая пронизывает те самые клетки, что готовы были взорваться от ужаса и боли. Мурашек нет. Дыхание ровное.
- Нам лучше вернуться в постель, Белла, - оценив мое состояние, выбирает Каллен.
- Нет… прошу тебя… я хочу увидеть…
Путано. С лишними вдохами. Медленно. С нескрываемым желанием.
Ксай идет у меня на поводу.
И все как во сне, как в необыкновенном спектакле, поставленном специально для нас – избранных зрителей.
Я и Аметистовый у окна, раскрытого, с раздвинутыми шторами. Стекло не искажает вспышки, гром играет партию басов на заднем плане, а небо ночи и холодный ветерок…
Поддерживая меня в вертикальном положении, Ксай отдает мне свои руки, обернутые предварительно вокруг талии.
Как же красиво мерцает небо… мазками искусного художника разрезая небосклон, молния пробивается сквозь облака, подчеркивает их невообразимые контуры, оголяет проглядывающий диск луны. Картина, достойная того, чтобы видеть ее. И как мне раньше не удавалось этого понять?
Впрочем, когда вспышки, я, как правило, сжимаю ладони Ксая. И зубы сжимаю. И хмурюсь – по привычке.
Но когда запал проходит, оставляя небо догорать едва заметными огоньками предыдущего захода, я отпускаю его руки, лишь поглаживая их, и улыбаюсь. Искренне.
Эдвард целует меня, я чувствую. Смотрит не на небо, где так красиво, где так необычно, а на меня. И говорит что-то. Много говорит. Мне приятно, хотя я и не слишком слушаю. Просто его близость – гарантия хорошего самочувствия и достойного времяпровождения. Мне не страшно смотреть на грозу с ним. Морфий. Да, да, определенно так.
Сколько же можно бояться?..
Я улыбаюсь, перешагивая свой страх, и уже даже не хмурюсь. Почти не сжимаю пальцы Ксая.
А потом он говорит тише, постепенно замолкая.
А потом… потом благоденствие ночи, где нет больше молний, увлекает нас за собой.
В белый туман беспамятства.
 

* * *

Руку она разодрала себе полностью – от верхней фаланги безымянного пальца, дальше и дальше, вниз по ладони, вплоть до ладьевидной косточки запястья.
Защелкой замка. Просто слегка выпирающей, даже не острой.
Какую же силу приложила…
Белла тихо-тихо, как раненый зверек, стонет, стоит только мне коснуться ее рассеченной кожи. Крови довольно много, она запеклась, и приходится прилагать некоторые усилия, чтобы стереть ее.
- Прости, котенок…
Влажные салфетки, заботливо поданные нашими домоправителями, перепуганными ночными криками, очень кстати: они с обеззараживающей пропиткой. Но оттого ранка пощипывает и Белла морщится, неосознанно стараясь отдернуть руку. Движение слабое, мне не стоит труда удержать ее ладонь, но зрелище расстраивает. Боль – последнее, чего я для нее хочу.
- Прости, - шепотом повторяю, легонечко целуя в безымянный пальчик.
Складочка между бровей Изабеллы разглаживается.
- Так-то лучше, - осторожно заканчиваю с салфетками, удаляя последние островки крови, сгустками устроившиеся на линиях сгиба. С утра будет болеть, это несомненно, да и заживет не за три дня… но лучше малой кровью. Из-за моего попустительства все могло кончиться хуже.
Вряд ли я смогу забыть то выражение лица, с каким она звала меня этой ночью. Гроза была не просто ее страхом, она, словно последнее событие перед концом света, погружала ее в агонию. Я видел нечто подобное на лице Анны, когда узнала о моей женщине. Я видел похожее у Константы, когда она порезала вены. А теперь вижу у Беллы. И это зрелище поистине убивает.
Я должен был догадаться, что спать спокойно после разговора с отцом, пусть и скрашенного милой светской беседой с Розмари, она не будет. Мне не было позволено смыкать глаз этой ночью, тем более – в Лас-Вегасе, тем более – летом. Недопустимая роскошь для тех, кто дорожит своими близкими.
Бельчонок сильна духом – я понял это одним из первых. В ее теле, в ее душе, еще такой юной, заключено столько уверенности, упрямства, желания побеждать, что даже на мою долю хватает, если встает необходимость. Белла зажигает звезды, озаряет своим светом, ведет вперед. Она не боится темноты, не страшится неудач, стойко переносит угрозы и горести, что мои, что свои…
Мудрость, какую стоит поискать, в ее случае – данность.
Но при всем этом, что уже не раз мной замечено, в своем главном страхе Изабелла беспомощна. Гроза кладет ее на лопатки, я знаю. Я знал. И я ничего не предпринял.
Надеюсь, проснувшись утром, она сможет меня простить. К ее достоинствам следует приплюсовать еще и безмерное понимание, которое так часто переписывает в мою сторону.
Мой прекраснейший, добрейший Бельчонок. Как же мне жаль, что тебе пришлось это вынести. Снова.
Убрав салфетки и спрятав в тумбочку перекись, я сажусь на постель рядом с ней. Длинные каштановые волосы ровной волной устроились на подушке. Черные ресницы больше не подрагивают. Кожа, хоть и белая, постепенно возвращает свой розовато-бежевый цвет. И даже губы уже почти красные, кровь к ним вернулась.
Белла спит, ей не страшно и не больно, и она даже умиротворена, как ни странно, после такого буйства эмоций. Вполне вероятно, на сегодня их лимит просто исчерпан, она выгорела, и уставшее сознание ни нашло лучшего способа восстановиться, кроме как сон.
Завтра она будет плакать, мне не изменить этого. Но на сей раз извечную просьбу моего золота быть рядом я выполню не формально, а по-настоящему. Сколько раз убеждаюсь, что нужно быть внимательнее, столько раз и просыпаю самые главные моменты.
Белла пережила две грозы без меня – допустимый лимит превышен в два раза.
Но как же она смотрела!..
Ее сумасшедшая просьба, которая, мне казалось, послышалась, воплотилась-таки в реальность…
И хоть ладони она сжимала, хоть дрожала, глядя на молнию и слыша гром, дышала чаще и куда менее глубоко, все же… смотрела. Не кричала. Не пряталась. Не молила меня закрыть окна, шторы и укрыть нас одеялом с головой.
Будем честны, даже за меня она не так цеплялась, как прежде.
Это итог беседы с отцом? Или ее страх действительно слабеет?
Нет для меня большего счастья, но так скоро… сомнительно.
У меня и в тот момент, когда попросилась в постель, появились сомнения. Гроза постепенно сходила на нет, Белла, облокотившись на меня, лениво водила по небу глазами, словно бы ища еще вспышки, а ветерок разгонял темные тучи. Стоило ему усилиться, она поежилась, закрыла глаза и сказала: «я очень хочу спать».
К простыням она приникла с благородностью и отпечатком улыбки. Так и не открывая глаз, шепнула ложиться с ней… и уснула. По-настоящему.
Не желая тревожить жену, я только лишь поправляю ее одеяло. Белла беззащитная, когда так спит, но и очень красивая тоже.
Мой золотой, любимый Бельчонок, однажды это кончится. Однажды твой сон будет таким, как сегодня, не из-за чудовищной усталости, а просто потому, что ты в порядке. Мы все в порядке. И ни молния, ни люди, ни какие-либо другие события не заставят тебя переживать.
Обещаю.
Я задергиваю шторы и закрываю окно. Осторожно, дабы не разбудить, пристраиваюсь за спиной жены. Она, такая маленькая сегодня, точно ребенок, занимает меньшую часть постели. Теплый клубочек, столько всего испытавший за несчастные сутки. В моем сердце цветет розарий, а тепло распространяется по всему телу – для нее.
Белла удивительна, бесподобна и крайне нужна. В ее вдохах – смысл моего существования. И тем сильнее желание оберегать ее, защищать и быть рядом, когда нужно. Больше от этого принципа я не отступлюсь.
- Надо спать… - едва слышно, сонно, бормочет Изза, ровно, как умеет только она, встраиваясь в мои мысли. Сокровище.
- Конечно, - успокаиваю ее, нежно поцеловав темные волосы. Укладываюсь рядом, приобняв жену рукой. Она расслабляется еще больше, ткнувшись носом в подушку. – Доброй ночи, любимая.