Усыновление Дамира – мой первый опыт усыновления в принципе, первое серьезное погружение в этот вопрос и столкновение с реалиями, о которых я даже не подозревала.
Эдвард не раз говорил мне, что будет сложно – мы оба знали это, только он, исходя из личного опыта, а я – с его слов. Возможно, поэтому мне и не удалось до конца понять, о каких именно сложностях идет речь. И как с ними бороться, соответственно.
Вся серьезность нашего положения обрушилась на меня с первым этапом активной деятельности Ольгерда. Ворох бумаг – документы обо всем, что касалось Эдварда и меня, включая наш брак, жилищные условия, возможности и статьи расходов, характеристики психологического и социального плана, различные заключения компетентных органов (благо, в основном с ними вел диалог Ксай), бесчисленные заверенные копии и приложения. Ольгерд отыскал данные о матери Дамира и всех его немногочисленных родственниках, по крупицам собрав историю мальчика и получив заверенные отказы его возможных усыновителей по кровному родству.
Злата Анатольевна Водафонова, так ее звали. Родилась двадцать восьмого октября тысяча девятьсот девяносто первого года в Ярославле. В семнадцать лет, намеренная исполнить свою мечту, поступила в институт современного искусства. В две тысячи одиннадцатом году, около часа ночи возвращалась домой без сопровождения – подверглась изнасилованию на полпути к арендуемой квартире. Несмотря на уговоры родственников, писать заявление отказалась. Забеременела. В две тысячи двенадцатом году, седьмого сентября, родила мальчика. В том же году умерла ее мать, и Злата окончательно разорвала отношения с оставшимися родственниками – отцом и дедом. Те заподозрили неладное в ее психологическом состоянии и попытались разыскать девушку, но к тому моменту она уже покинула столицу, подав документы на отчисление из института. Злата вернулась в Москву в начале две тысячи тринадцатого вместе с неким Александром. Пара сняла квартиру в одной из «хрущевок», соседи отмечали, что у них часто случались ссоры. В конце февраля Александр куда-то уехал, Злату еще видели в доме некоторое время, но потом пропала и она. Соседи были уверены, что ребенка она забрала с собой – обратное выяснилось лишь при плановой проверке газовой службы. В неотапливаемой из-за неуплаты коммунальных услуг квартире обнаружили брошенного мальчика. Он был близок к той грани, когда помочь уже невозможно. Ребенком занялись медицинская и социальная службы. Злату нашли в одной из больниц Твери, где она находилась после неудачной попытки суицида. Отказ от ребенка подписала сразу, не думая, просила лишь указать его имя – Дамир. Предприняла повторную попытку уйти из жизни через четыре дня. Успешно.
Родственники девушки присутствовали на ее похоронах и видели мальчика в доме малютки. Ими так же был подписан отказ от усыновления из-за непригодных жилищных условий и отсутствия средств и возможностей для попечения над ребенком. К тому же, они сомневались, что это именно ребенок Златы. Ольгерд получил все оригиналы подписанных документов и даже лично побеседовал с отцом девушки. Мнение мужчин относительно усыновления Дамира не изменилось.
…Такие сухие факты. Голосом, лишенным эмоций и излишних чувств, Ольгерд Павлович рассказал нам с Алексайо эту историю в один из своих визитов. Прояснились все белые пятна в жизни Дамира, и выстроился план наших действий на судебном заседании. По закону рассмотрение прошений об усыновлении должно было рассматриваться не менее пятнадцати дней, но, принимая во внимание физическое и психологическое состояние здоровья ребенка, Ольгерд добился установления сроков в рамках недели. Адвокат усыновительниц-Кареян пытался оспорить такое решение, но безрезультатно. Заседание назначили на двенадцатое июля.
Той ночью, не сумев держаться на расстоянии от малыша и легонько поглаживая его спинку, пока он спал, доверительно ко мне приникнув, я долго думала о Злате, ее жизни и принятых этой женщиной решениях. Пыталась отыскать в себе толику понимания. Придать насилию или проблемам в личной жизни вариант смягчающего обстоятельства. Проникнуть в мысли матери Дамира.
Но у меня не вышло. Маленький мальчик, совершенно беззащитный и абсолютно безвинный, обнимал меня и старался мне верить. На его щечке постепенно стала сходить та страшная гематома, начала заживать ладошка. Дамиру уже было не больно глотать, он начал тренировки с фониатором, дабы вернуть связки в норму и снова нормально разговаривать. Он возвращался к своей прежней жизни, потихоньку выздоравливая. И сколько бы не было вокруг горестей и ужасов, сколько бы мыслей не терзало, а обстоятельств не мешало, я не знаю… я не знаю, как можно решиться этой жизни его лишить. Пусть даже и тем пассивным образом, который Злата выбрала. Милосерднее было бы сразу подписать отказ от опекунства и отдать его на усыновление. Не мучить.
Я гладила Дамира и понимала, что во всей это канители ужаса, доводившего до исступления, хорошо только одно – он с нами. И мы с Алексайо в силах оградить его от всего дурного, что еще надеется покуситься на малыша. Он будет в порядке.
- Белла.
Деревянные панели на стенах и герб России над столом судьи. Выкрашенные в бежевый стены, и ровный потолок с плинтусами под цвет панелей. Наши с Ксаем стулья с высокими спинками справа от Ольгерда. И взгляд моего мужа, приметливый, возвращающий меня в день сегодняшний. В зал, где проходит судебное заседание.
Я только сейчас понимаю, как крепко под столом сжимаю пальцы Эдварда, призванные дать мне немного успокоения. Он мягко потирает мою ладонь.
- Извини, - прошу я одними губами, на одно-единственное мгновение прикрыв глаза. Открываю их, сделав вдох, собираюсь с мыслями. Пытаюсь слушать Ольгерда.
- είμαστε μαζί*, - касается меня шепот баритона. Сердце от понимания его слов бьется чуть спокойнее. Я легонько киваю Ксаю.
Ольгерд говорит уверенно и спокойно. Каждое его слово подкреплено нужным примером, верной бумагой. Каждый его взгляд на судью доказывает правдивость сказанного и обращает на свои слова должное внимание. Он не сомневается, а значит, и мне ни к чему сомневаться.
Я слежу за Ольгердом, вникая в его рассуждения. И все же на каком-то этапе не могу удержаться – смотрю на Тамару в красном платье и Агнию, в платье синем, сидящих напротив нас, за соседним столом. На их лицах немое раздражение, в пеструю массу перемешанное с разочарованием. Не знаю только, в ком.
В общей сложности Дамир находится в больнице семь дней. За эти семь дней женщины посещали его два раза – и оба без предупреждения. Первый, самый внезапный, когда малыш так расстроился и испугался, что еще долго не мог прийти в себя, ища защиты и понимания то у Ксая, то у меня. А второй, двумя сутками позже, когда мы с ним обедали. Он очень боялся, что я выйду из палаты, но я осталась. Женщины высказали свою точку зрению обо всем происходящем, попытавшись призвать к моей совести, говорили с Дамиром, отказавшимся на них даже смотреть. В итоге, по приходу Эдварда с Ольгердом, они вынуждены были уйти – «запрет на посещение ребенка ввиду его неустойчивого психоэмоционального состояния в момент их присутствия», кажется, так это называлось.
В моих всеобъемлющих размышлениях, приходящих по ночам, я ставила себя и на место этих двух женщин. Но у них смягчающего обстоятельства уж точно не было, потому как из Дамира, совершенно уникального ребенка, они безжалостно лепили нужный себе образец, разумеется, не интересуясь его мнением. Они ломали его, пусть и не так резко и явно, но ломали. А этого мне ни понять, ни принять было совершенно невозможным.
Я не чувствую сожаления и вины, глядя на них теперь. Я не могу, потому что я видела Дамира этим утром, уходя на это заседание. Он смотрел на меня, он обнимал меня, он мне улыбнулся… и за его улыбку я переступлю не один моральный принцип. Он заслуживает права улыбаться так спокойно и по-детски радостно. Уже достаточно выпало на его долю.
Ольгерд знакомит суд с преимуществами усыновления Дамира нами. У него есть фотографии дома Алексайо, отзывы его домоправительниц и социальных служб, справка с места работы, размер дохода, в конце концов. Я вижу, что постепенно выбор клонится в нашу сторону…
Но, само собой, в личностном профиле Эдварда есть одна деталь. И эту деталь не может не заметить наш оппонент, похоже, весь спектр своих действий построивший на ее наличии.
- Возражение.
Агния и Тамара недвусмысленно переглядываются, а Ксай очень тихо вздыхает. Я крепче держу его ладонь.
Адвокат женщин, невысокий лысеющий мужчина средних лет в синем костюме в полоску практически полная противоположность Ольгерду как во внешнем виде, так и в манере разговора. Его не очень приятно слушать, даже при условии, если бы он говорил не об отрицательной стороне Эдварда. А так тем более.
- У Эдварда Карлайловича, как суду, должно быть, известно, уже был опыт усыновления ребенка. Анна Эдвардовна Каллен, до усыновления – Анна Леонидовна Конеева, тысяча девятьсот восемьдесят седьмого года рождения. Скончалась зимой две тысячи пятого года от превышения дозы вещества Т40.1, то есть – героина. Страдала стойкой наркотической зависимостью.
Ни на лице Ольгерда, ни на лице Эдварда не вздрагивает ни одна мышца. Я собираю силу в кулак, чтобы не прикусить губу и соответствовать им обоим.
- Вы отрицаете слова ответчика? – судья, наблюдающий за обоими сторонами, внимателен.
- Нет, ваша честь.
- То есть вы подтверждаете их?
- Да, ваша честь.
От такого глухого голоса Ксая меня знобит. Не хочу даже думать, что происходит с ним в глубине души, когда он говорит это. Снова и снова признает вину.
Ольгерд просит слово.
- Ваша честь, усыновленная моим клиентом девушка была на медицинской экспертизе – и не раз – признана эмоционально неустойчивой. Ее поведение корректировалось психотерапевтами с самого первого дня жизни у Эдварда Карлайловича, и с его стороны было сделано все, дабы помочь Анне стать полноценным членом общества. Она отказалась от продолжения получения образования и всей помощи, какая ей оказывалась, с достижением совершеннолетия.
- Девочка многим говорила, что усыновитель предлагал ей вступить в интимную связь с ним еще до достижения восемнадцати лет. Это входит в программу помощи, ваша честь? – парирует адвокат женщин.
Я вижу, что аметистов совсем чуть-чуть, на пару миллиметров, но касается нечто вроде горькой усмешки. Эдвард сдерживается, и броня его крепка, но ее все же затрагивает, сколько бы он не храбрился. Я надеюсь, что это заметно лишь мне.
- Эдвард Карлайлович не отрицает, что Анна предпринимала попытки соблазнить его. Но он никогда не поддавался на них и тем более не поощрял, не предлагал подобного со своей стороны. Я также хочу уточнить, что в том случае мой клиент был гораздо моложе, а ребенок – гораздо старше, и разница между ними, составляющая всего семнадцать лет, воспринималась Анной неправильно. Эдвард Карлайлович не состоял в браке, а его спутницу Анна принимала крайне негативно, практически не замечая ее. Эта информация подтверждена.
- Эдвард Карлайлович стал старше за годы, которые прошли, это не подлежит сомнению. Но многое ли изменилось? Его семейное положение? Ваша честь, разница между супругами колоссальная – двадцать шесть лет. Делая предложение девушке такого нежного возраста, вряд ли Эдвард Карлайлович предполагал, что она станет матерью семейства в ближайшее время. Это было бы очень смело.
Мой черед сдержаться. И у меня получается. Я смотрю на говорящего несколько снисходительно и с вежливой, легчайшей улыбкой. У него не выйдет меня задеть. Я уже столько слышала про наш брак… он не первый и не последний.
- Как по отзывам Анны Игоревны Фоминой, заведующей детским домом, где содержится ребенок, так и медсестер отделения, в котором он находится в данный момент, Изабелла проявила себя исключительно с лучшей стороны. Мальчик доверяет ей, она ведет себя максимально сознательно и верно по отношению к Дамиру, прекрасно понимая его нужды и потребности.
А что касается Анны Леонидовны, в приложении три выборки из ее личного дневника, чья подлинность была заверена. Там детально прописаны ее планы относительно Эдварда Карлайловича, ее отношению к нему, его реакция и поведение, а так же сопутствующие события.
Слова Ольгерда громом среди ясного неба врезаются в потолок зала суда. Они изумляют неготового к такому повороту событий адвоката семейства Кареян, но и меня тоже. Я недоверчиво оборачиваюсь к Эдварду. Но по его сомкнутым губам ответ итак предельно ясен.
Он дал им дневник Энн. Со всем, что в нем, со всем, что о нем… он сделал это ради Дамира. Без промедлений и каких-либо сокрытий. Переступил через всего себя. Снова.
Это может стать решающим аргументом…
Пальцами я обвожу ободок золотого кольца на его ладони. А чуть позже, когда заседание закончится, сполна выражу свое восхищение.
Суд обращается к предоставленным материалам. И ответчик, и истец берут паузу. В недолгой тишине зала мне чудится, что я слышу биение сердца Эдварда. Само собой, ускоренное донельзя.
Он на пределе своего терпения.
Разговор продолжается через три с половиной минуты.
Ольгерд, на подъеме энтузиазма, вызванного в зале появлением такого веского доказательства, задевает тему морального состояния мальчика после встречи с Тамарой и Агнией. Привлекает к делу слова Анны Игоревны. Задокументированный камерами наблюдения побег Дамира к нам в коридоре в тот день, когда женщины к нему пришли. Его реакцию и его слезы. Все, что там происходило.
Адвокат Кареян не сдается. Сперва он пробует обойти выстроенную Ольгердом логическую цепочку и предоставленные факты, затем прокладывает свой путь, довольно абсурдный, стараясь сыграть на факте двойного согласия Анны Игоревны и ее попустительства произошедшей в детском доме драке, недопущении женщин к малышу в течении этой недели, не сообщение им о его состоянии и местонахождении. На всем. В отчаянье все средства хороши – в конце снова задается вопрос о моральной пригодности Эдварда к усыновлению, его возрасте, нашем браке, Анне... мы идем по кругу. И, кажется, все это понимают.
Я не спешу ликовать и надеяться. Я никак не выражаю ничего, о чем думаю, и стараюсь особенно много не думать. Я слушаю – краем уха. Я молюсь – всем сердцем. Бог послал мне Эдварда, когда я была готова шагнуть в пропасть. Возможно, нас обоих он не оставит и сейчас… не оставит Дамира. Именно после встречи с двумя самыми дорогими мужчинами моего существования я стала верить в то, что казалось эфемерным. Потому что вряд ли без его присутствия и помощи моя жизнь была бы такой, как она сегодня.
Суд удаляется для принятия решения. Тамара и Агния уже без сокрытия смотрят на нас с Алексайо с ненавистью. Ольгерд соединяет ладони в замок, спокойно рассматривая папку с материалами дела. А Эдвард вдруг поворачивается и приглаживает мои волосы. Очень нежным и очень осторожным жестом. В его глазах слишком много, чтобы доступно выразить это. И чтобы мне до конца это прочитать.
Суд возвращается. Говорит.
И я несдержанно, облегченно выдыхаю, сжав пальцы Алексайо, когда в зале звучит фраза «Дамир Эдвардович Каллен».
Мы победили.

*Мы вместе

* * *

Я поворачиваю руль вправо – осторожно, но резко. Съезжаю с трассы.
Эдвард на переднем пассажирском сидении, отвлекшийся на свои мысли, даже вздрагивает. Взгляд его мгновенно переметывается на меня, стараясь определить причину такого поступка.
Он не понимает.
И я тоже не понимаю.
Находясь во власти и окрыляющего, и опустошающего настолько же ошеломления, я не сказала бы, что до конца отдаю отчет своим действиям. Все пройденное, увиденное, озвученное, благодарности Ольгерду – в полупрозрачной, но тяжелой туманной дымке. Оно – на потом. Оно – для более позднего осмысления. А пока мне хочется как-то выразить свою несмолкаемую, так и грохочущую радость – в сердце, теле и сознании. Мне до животного безумия необходим Ксай. Прямо сейчас.
Вот она, моя причина.
Аметистовый, пребывающий в некоторой эйфории и тихой, но все же радости от нашей победы в суде, просто не успевает мне помешать. Ловким движением активировав функцию парковки, я отстегиваю свой ремень безопасности. Страстно, не пряча лишнего подтекста, целую Эдварда. Его губы мягкие, дыхание клубничное, а пальцы, коснувшиеся моих бедер так невесомо, желаннее сейчас целого мира.
- Я люблю тебя, - оторвавшись, сбито шепчу я. Сама себя пугаюсь. – И я хочу тебя, Ксай… я так тебя хочу!..
С прежним напором, без минутки на его размышления, возвращаюсь к поцелую. Требую ответа и участия, потому что не могу себя сдержать. Раз за разом в голове образы терпения из зала суда. Сейчас у меня нет на них ни сил, ни времени. Я хочу это выплеснуть. Всю сдержанность. Весь страх. И фейерверк, не меньше, радости от столь долгожданной победы.
Обвиваю шею мужа, освобождаю его от ремня. Прижимаясь к груди в этой соблазнительной белоснежной рубашке, целую глубже.
И Хамелеон, простонав, сдается. Полноценно отвечает мне, довольно крепко сжав пальцами волосы. Я ощущаю, как трепещут его ресницы на зажмуренных глазах.
- Золото мое…
Ксай, не прекращая поцелуй, дергает рычаг движения своего кресла. Отодвигаясь назад, увлекает меня за собой. И вот позиция уже совсем другая – я на его коленях, спиной к лобовому стеклу, а запрокинувший голову, с чуть опухшими от моих поцелуев губами Ксай передо мной. Как на ладони. Весь.
Нечеловеческое обожание захлестывает меня с головой. Каждая его черточка и морщинка, каждый его вдох – предмет моего поклонения. Однажды Алексайо пытался описать мне что-то похожее, когда чувствовал это сам. Я тогда не понимала. Но зато теперь…
- Безупречно.
Я прокладываю дорожки из поцелуев по его коже, начиная со лба и торопливо спускаясь к шее. Скулы, нос, губы… мои пальцы на его ключице сползают ниже, вступая в борьбу с пуговицами одежды.
Эдвард, и разглаживая, и путая их, перебирает мои волосы. Его глаза мутнеют.
- Ты такая красивая…
Я изгибаюсь, дернув молнию на своем ребре, оголяя плечи и черное белье, которое требовалось под это строгое бордовое платье. Наслаждаюсь еще одним стоном мужа.
Эдвард останавливает мои пальцы на своем теле, подавшись вперед. Прибирает инициативу к рукам, многообещающе мне ухмыльнувшись – слегка даже дико. Припадает к груди, опуская ниже чашечки лифчика. Улыбается, когда я тянусь к нему навстречу, всем своим видом показывая, как мне нравится его близость.
- У меня никогда не было в машине…
- Все когда-то бывает впервые, - я ерзаю на его талии, требуя большего. Такие касания – это прекрасно, но сегодня я хочу и готова к гораздо большему гораздо быстрее. Это уже почти физическая боль.
- Как и все мое «впервые» - с тобой, - сладко констатирует Алексайо. Собственными усилиями, отвлекая меня терпким поцелуем, расправляется с ремнем брюк.
Я чувствую пьянящую смесь запахов – машины, Эдварда, свой. Оголенными рецепторами воспринимая малейшие шевеления воздуха, не говоря уже о пальцах Уникального, моя кожа так и пылает. И я окончательно теряю какую-то минимальную способность трезво мыслить, едва Ксай оказывается во мне. Задыхаюсь.
Это единение, которого так не хватало. Самая ясная и простая его форма, самая полная и настоящая, унимающая тревоги и сомнения. Я никак не могу выразить того, что сегодня делает со мной близость Алексайо. По-моему, это нечто из области фантастики, потому как даже в нашу знаменитую ночь с красками я не ощущала ничего подобного.
Животная жажда секса и его приятное предвкушение – совершенно разные вещи. Я не узнаю ни свои сорванные вдохи, ни быстрые, несколько захлестывающие движения, ни уж тем более аметисты, в каких так и зияет пропасть чего-то неудержимо-звериного, дикого.
Это не танец тел, не их сплетение – это секс. В самом прямом и четком понимании этого слова.
Я нуждаюсь в Ксае, а он нуждается во мне. Мы берем друг у друга то, чего не хватает, обмениваясь силой, эмоциями, энергией. Мы сбрасываем напряжение и выговариваемся – без слов. Сегодня словам для нас излишни.
Эдвард подхватывает быстрый ритм моих движений – чересчур быстрый, если принимать во внимание все предыдущие разы. Я прижимаюсь к его телу, ища поддержки, крепко держусь за плечи, скребу ногтями ткань рубашки, то и дело прикусывая губы. Я хочу быть еще ближе, я хочу, чтобы он был еще глубже. Больше тепла. Больше силы. Чтобы ничего для себя уже не осталось…
Вероятно, мы слишком долго терпели – все злоключения с Дамиром и тем, что готовил суд, вышли на первый план, отодвинув жизнь по ту сторону двери спальни на задний план. Мы с Эдвардом редко думали о сексе по той простой причине, что постоянно были либо с Колокольчиком, либо в окружении незнакомых людей и чертовой больничной обстановки.
Так что теперь, в несчастной машине моего Аметиста, мы сполна забираем причитающееся себя друг от друга – никто не против.
Ксай рычит, двигаясь яростнее. Черты его лица заостряются, а ресницы снова дрожат.
Я забираю себе его губы, делая с ними то, что мне заблагорассудится, в такт его толчков. Целую, покусываю, лижу… и ухмыляюсь на гортанный звук, что это вызывает.
Пальцы Эдварда держат мои бедра, помогая себе, а мои по-прежнему на его спине, все еще ищущие поддержки.
Но в момент кульминации наши ладони встречаются – я накрываю пальцы Эдварда своими, полноценно отдавая ему все то, что он только может захотеть. А Ксай очень глубоким поцелуем впивается в мою шею – над пульсирующей венкой я чувствую его губы.
Я вскрикиваю – и не хочу стесняться этого – когда внизу живота становится максимально горячо. Диафрагма мужа ходит под моей грудью. Он сжимает зубы, задерживая воздух, сладко жмурится.
Нас бьет одна общая дрожь.
Реальность возвращается медленно и неохотно, давая как следует понежится в этом резвом беспамятстве.
Я обнимаю Алексайо, все свое внимание уделяя его шее и поглаживая ребра. Ксай, откинувшись на спинку своего кресла, довольно усмехается. Обводит контур каждого из моих позвонков.
Мы оба очень часто и сбито дышим, не предпринимая особых попыток выровнять дыхание. Запотевшее стекло машины красноречиво говорит о том, как нам было хорошо.
Спустя какое-то время на смену сносящему с ног удовольствию и всему, что было после него, включая то удовлетворение, где нет места ничему, кроме сладких воспоминаний, приходит нежность.
Эдвард опять гладит мои волосы, убирая их с лица, и опять в его чертах вся доброта мира. Он любуется мной, даже не скрывая.
- Я боготворю тебя.
От него это звучит так твердо и искренне, что не возникает и малейших сомнений в уместности. После близости Эдвард не сдерживает себя, и эмоции его, и слова, что хочет сказать, все запросто вырываются наружу. Максимальная откровенность.
Я наклоняюсь к Алексайо, приникнув свои лбом к его.
- Ты – мой Бог. Ты даришь мне счастье.
Эти знакомые слова из песни… и такой близкой, и такой далекой. Нашей. Как и все, что теперь тоже является нашим. Ведь этим днем раз и навсегда изменилась вся наша жизнь.
- Мы с ним больше не расстанемся, - счастливо и точно в такт моим мыслям неожиданно произносит Ксай. Взгляд его светлеет и наполняется еще большей, концентрированной нежностью. Я завороженно наблюдаю за ее блеском в радужке.
- И мы скажем ему об этом совсем скоро, - мечтательно выдыхаю, ухмыльнувшись своему и не снятому, и не одетому больше платью.
Эдвард не краснеет, как тысячу раз прежде, от этого вида. Наоборот, он с хитрым удовольствием еще несколько раз целует мою грудь.
- Я думаю, нам сперва нужен душ… но затем – обязательно.
Я посмеиваюсь, всем телом, как следует, устроившись на Эдварде. Не оставляю свободного пространства.
- Как скажешь, Уникальный.
Он разминает мою спину, зарывшись лицом в волосы. Не хочет двигаться, и я не хочу. Нам очень уютно в этом маленьком теплом коконе, созданном неожиданно, но так к месту. Я теперь обожаю эту машину.
Я кладу голову мужу на плечо, а Ксай в защищающем жесте накрывает пальцами мой затылок. Дает нам обоим время для достаточного отдыха и совладения со своими чувствами. Время проникнуться ситуацией, насладиться.
Пальцы Хамелеона бархатно и тепло прикасаются к моим локонам. Мне чудится, что даже они уже любят и чувствуют родные руки.
…Черные, черные волосы. И голубые глаза.
- Нам пора ехать, - спустя десять минут взглянув в мирный, удовлетворенный и такой поистине счастливый аметистовый взгляд, шепчу я. Широко улыбаюсь. – Наш Колокольчик ждет, папочка.

В русско-греческой семье происходят перемены. Буду рада каждому, кто заглянет на форум. Спасибо за прочтение, комментарии и ожидание.

Источник: http://robsten.ru/forum/67-2056-86