Тревор заглядывает на кухню в начале третьего. Я как раз заканчиваю видеоконференцию с Эмметом и другими копирайтерами в Discord, когда вижу, как Тревор приникает плечом к косяку двери. Без особого интереса, но наблюдает за нашим общением. Весь в черном, как и повелось, стоит босиком. Лицо бледное, но уже не бумажное – и то неплохо. Ярко очерчена линия челюсти, приметна острота скул. Но глаза живые, не выгоревшие, как тогда, в Портленде. Это другая боль. Это уже лишь отголоски прежней.
- Хорошего вечера, Эммет.
- И тебе, Изза.
Я закрываю макбук, сразу же поднимаясь из-за стола. Каллен-младший следит за каждым из моих движений – это почти его природа уже, как у отца. Они оба бесконечно приметливы.
- Привет, Тревор. Как ты?
- Мы давно не виделись
Его натужная улыбка уголком губ глаз не освещает. Но юноша хотя бы пытается быть чуть позитивнее, пусть и с толикой сарказма. Его черная домашняя кофта растянутая, длинная – рукава закрывают запястья. Тревор перехватывает ткань пальцами, крепко ее пожимает – это его успокаивает. Я тоже так делала. Я его понимаю.
- Ты поспал хоть немного?
- Почти два часа. Люблю спать днем.
Это я уже знаю. Придвигаю стул к столу, оперевшись ладонями о его спинку. Мальчик так и не отстраняется пока от стены – будто в ней вся его опора. Вздыхает.
- Тебе лучше? Хочешь чего-нибудь?
- Сока.
- Сока?..
- Яблочного. У нас есть?
- Думаю, что да.
К кухне можно пройти лишь через одну дверь – возле нее сейчас и стоит Тревор. Немного отступает, когда я подхожу ближе. Смотрит на меня несколько опасливо, но больше – мрачно. И устало. Тревор выглядит очень уставшим, хотя только что встал с постели.
- Пойдем?
- Ты первая, Изз, - выдыхает, пропуская меня вперед. Впервые за долгое время на руках у него нет ни браслетов, ни резинки Сибель, которую не снимал с себя в Портленде.
В огромном холодильнике – дань американской моде – отыскивается сразу несколько соков. Все премиальные, австрийский Pfanner. Апельсиновый и яблочный. Нельзя нам в Германии без яблочного сока.
Тревор, сам потянувшись к верхнему ящику за высокими стаканами, аккуратно ставит их на кухонную тумбу. Они дизайнерские, из прочного, но тонкого стекла с характерным золотистым ободком. Griffe Montenapoleone. У Эдварда немалая их коллекция.
Тихонько плещется сок, заливая дно стакана. Придвигаю ближний, тот, где сока чуть больше, Тревору. Он благодарно мне кивает. С удовольствием делает первый глоток. И еще один. И еще. Все довольно мелкие... но пить он хочет.
- Тебе бы и воды потом, Тревви.
- Позже, ладно? Пока не хочу.
Сок мы пьем в тишине – я не тороплю его. Фабиан подспудно переживает, что начну задавать вопросы, нетерпеливо добиваться ответов – но нам это ни к чему. Он хочет поговорить. Он сам пришел, ему это нужно. Пусть соберется с мыслями. Я всегда здесь, как и обещала.
- Хочешь еще?..
- Нет, но спасибо.
Он устало пожимает плечами, но наливает себе еще один полный стакан. Пьет его немного быстрее. Опускает обратно на тумбочку, задумчиво обведя пальцами тонкий стеклянный ободок. Сглатывает.
- Когда придет папа?
- Он сказал, что заберет сначала Гийомку. Не раньше половины пятого. Ты хочешь с ним поговорить?
Юноша аккуратно поднимает на меня глаза, чуть ниже опустив голову. Совсем по-детски.
- Хочу понять, сколько у нас с тобой времени.
- Два часа – точно.
- Я хочу... Ich möchte mit dir reden (Я хочу поговорить с тобой). С тобой так просто говорить...
Осекается, переключившись на немецкий посередине собственного предложения. Делает так, когда не может справиться с тревогой, я уже заметила. На немецком Фабиану чуть проще, ведь это не его родной язык, его звучание мальчика заземляет.
- Конечно. Давай поговорим.
Он сдавленно, неторопливо кивает, поворачиваясь к кухонной тумбе спиной. Опирается о нее обеими руками, сильнее сжав пальцами рукава кофты. Между бровей у него появляется узкая, но глубокая складочка – такая же, от напряженных и грустных мыслей, появляется и у Эдварда. В который раз вижу: Тревор его отражение. Только куда более ранимое.
- Прости меня. Verzeih mir.
Тревор всегда начинает с извинений, это какой-то устоявшийся закон уже. И эта тенденция мне не нравится.
- Мне не за что, Фабиан, - спокойно, уверенно, как и множество раз прежде, повторяю ему я. Лелею надежду, что однажды услышит – и поверит. Пусть бы он мне поверил.
- За прихожую и... за все. За все это.
У мальчика совсем виноватый вид. Напряженно-виноватый, я бы сказала. Бережно касаюсь его плеча и Тревор, хоть и мгновенно стрельнув в меня глазами, не отстраняется и не вздрагивает.
- Не страшно, милый. Тебе лучше?
- Это не болезнь, Изза, чтобы было лучше. Вернее, не физическая болезнь.
- Думаешь?
- Знаю. У меня проблемы с головой. Давно уже... давно поехала крыша.
Фабиан смотрит на меня, оценивая реакцию на каждое слово – как сканером считывает. Говорит жестче, но тише. Совсем темные у него теперь глаза.
- Самокритично, Тревор.
- Неужели ты не видишь?..
Вот теперь во взгляде у него слезы. Быстро, как у ребенка, которым по сути Тревор и является, появляются они у его век. Блестят от неяркого света кухонной лампы – на улице так мрачно и промозгло, что в доме приходится включить свет.
- Солнышко, ты лучше меня знаешь – это субдепрессия, депрессия, тревожное расстройство. Все, что угодно, но не сумасшествие. Это временное состояние.
- Тебе просто нравится так думать. Так не страшно.
Я подступаю к Тревору на полшага ближе. Он видит каждое мое движение, каждый жест – я не сделаю ничего, что навредит ему, мальчик знает. И не так отчаянно себя контролирует в моем присутствии. Хотя бы старается снять эту глухую оборону.
- Тебе страшно, Тревви? – доверительно зову я. Шепотом.
Юноша, поджав губы, смотрит на меня в упор с долю секунды. А потом резко кивает. Душит на корню первый всхлип. Сжимает зубы.
- Очень.
- Что сегодня случилось в школе? Что тебя напугало?
- Это очередное... блядство, изза.
Чувствую его бессилие кончиками пальцев. Усталое, застарелое, тяжелое чувство, от которого никуда не деться. Оно давит на Фабиана прессом в сотню килограмм – каждый день, каждое утро, каждый вечер. Именно так я сама бы его описала.
- Что бы это ни было, я слушаю.
Фабиан выпрямляется, становится ровнее посередине кухонной зоны. Но излишне прямые руки, которыми опирается на тумбу, у него слегка подрагивают.
- Учитель. На физкультуре.
- В раздевалке кто-то?..
- Нет. Сам учитель. Учительница.
Так...
- Она расставляла нас для игры в волейбол и указала мне на место у сетки. Она всего-то похлопала меня по спине, Изза! Но там же, где... точно там же! И волосы она собирает как она, и блондинка она, и глаза... у нее такие же глаза. Это будто бы снова была Кэтт. Кэтт меня трогала, Белла... Кэтт!
Фабиан эмоционально хмурится, ускоряя темп речи по ходу рассказа. К моменту развязки говорит громко и сорвано, с лютым отчаяньем. Сам себя тормозит на полпути, цепляется пальцами за столешницу, за кофту. Судорожно сглатывает, часто моргая. Старается избежать физической реакции. Последнее время именно физические реакции его и подводят.
Я знаю, что будет дальше. Я видела, как Тревор входит в глубину своей панической атаки, как она накатывает на него океанской волной, набрасывает сверху мелкую рыбацкую сеть, не дает выпутаться, режет по живому. И перво-наперво берется за дыхание. Самый лютый страх Тревора – начать задыхаться. Я знаю. Я уже это знаю.
Делаю вперед еще один шаг, что нас с мальчиком разделяет. Становлюсь перед ним, концентрируя на себе все внимание. Довольно решительно, но очень мягко прикасаюсь к его лицу. Накрываю щеки ладонями, большими пальцами касаюсь уголков губ, глажу их – и прошу, и требую на себя посмотреть. И, каждое слово выделяя отдельно, спокойно с ним говорю.
- Тревор. Я здесь. Посмотри, видишь? Я здесь. Все хорошо. Все сейчас закончится.
Он весь теперь подрагивает, мой мальчик, не только егор руки. Ходят пазухи носа, совсем мокрые темные глаза. Он все еще дышит часто, но не уходит теперь в гипервентиляцию. Концентрируется на моих руках. На моем голосе. Смотрит на меня в упор, практически не моргая. И кусает, сжимает губы. Старается остановить истерику.
- Меня чуть в зале не... прямо в зале, как у нас в прихожей! Я едва успел добежать до...
- Я понимаю, солнышко.
- Она не поняла. А я и объяснить не могу, Белла! Что я не могу видеть таких женщин, как она. И не могу, когда они меня... даже ненароком, даже... черт!
- Ты никому и не должен ничего объяснять, Тревор.
- Это шизофрения, да? Я кончу в психиатрии? Я сойду с ума?
- Нет. Это панические атаки, не болезнь. И это не навсегда.
- Ты не можешь быть уверена. Если у меня окончательно поедет крыша, я буду видеть ее везде... я уже вижу ее везде. Уже вот и в школе... я не справлюсь. Папа со мной не справится, ты... мама уже рыдает навзрыд, когда меня видит! Я останусь в одиночестве в четырех стена и тогда точно... Белла!
Я касаюсь его медленнее, глажу нежнее. Помогаю сконцентрироваться на собственных движениях, дышу ровно, как Эдвард со мной в свое время. Не даю Тревору зарыться глубже в собственное отчаянье. Держу его на поверхности.
- Фабиан, послушай меня еще раз: это временно. Тебе просто очень страшно. Ты вспоминаешь о той ситуации каждый раз, когда случается что-то более или менее похожее на нее. Ты поговоришь со своим доктором. Он лучше объяснит, он расскажет, что тебе делать. Говорил тебе, что можно звонить, когда нуждаешься в этом? Вы ведь договаривались?
Тревор морщится, судорожно вздохнув на последней фразе. Чувствую влагу на его щеке кончиками пальцев. Редкие, скупые слезы ползут вниз к его носогубному треугольнику.
- Мне ни с кем так не легко говорить, как... с тобой.
Бережно, очень нежно вытираю одну из его слезных дорожек. Фабиан сдавленно всхлипывает.
- Хорошо. Говори со мной. С папой, с доктором. Говори со всеми, Тревви. Не зарывай это в себе, больше не надо. И будет легче.
- Из школы так просто не выбраться! Учитель, потом медсестра... они звонят папе. Каспиан вот... мне не справится так быстро.
- Это новая школа и новый город. Такое случалось в Портленде? Было также тяжело?
- Нет. Но Сиб... Сибель была со мной.
- Скоро Сибель будет с тобой снова. И ты немного привыкнешь к школе, адаптируешься к городу. Все и всегда очень тяжело в самом начале, Тревор. Это время надо просто пережить.
- Адаптируюсь, как же, – он грустно усмехается, как хорошей шутке.
- Нет?
- Я не понял вопроса сегодня, Изз. На немецком, перед физкультурой, учитель... он считал меня носителем языка. А я не понял, что он спрашивает.
- Ты и есть носитель, Тревор, - глажу его скулы, убирая и оттуда остатки слез. – Просто ты немного растерялся. Это пройдет. Всего-то третий день, как вы здесь! Ты представляешь? Я на третий день в Берлине с трудом понимала, куда вообще иду и что делаю! А вы начали с Паркером целую новую жизнь! С места в карьер. Понимаешь?
Он облизывает губы, на мгновенье зажмурившись. Уже не задыхается, уже не дышит так часто. Унимается бешено стучащее его сердце, успокаивается ураган в глазах. И высыхают, не текут больше слезы. Тревору легче.
- Ты хорошо умеешь... объяснять.
- Но так и есть. Ты ведь и сам понимаешь.
- Я был готов влезть на стену в раздевалке. Лишь бы она больше никогда меня не трогала, лишь бы не помнить этого. И дома вот, и... мне страшно, что это не закончится. Будет только хуже.
- Тревор.
- Я не прыгну в окно, - обещает, покачав головой в моих руках и жмурясь снова, - я хочу жить дальше. Но я не думал, что это будет так тяжело. Все всплывает в памяти снова и снова.
- Тревви, пока есть хоть один человек, который заметит наше отсутствие, любая жизнь имеет смысл. Если нас любят. А память... она выцветает. Дурное забывается, залечивается и пропадает. Я тебе обещаю, что так и будет.
- Только тот, у кого такое было, может это обещать.
Бережно погладив его щеки в последний раз, неспешно убираю руки. Фабиан хмурится, когда аккуратно ему улыбаюсь. Слишком спокойно.
- У меня было, Тревор. И я тебе обещаю.
Он сам вытирает остатки слез со своего лица. Мрачно поглядывает на меня из-под ресниц, немного покраснев. Не держится больше за кухонную тумбу, скорее просто прикасается к ней. Ниже опускает рукава кофты.
- В каком смысле?..
- Это давняя история.
- Я люблю истории.
Ох, солнышко. Ну конечно. Впрочем, от Фабиана ли мне скрываться?
- После развода у моей матери было несколько друзей, которые периодически оставались на ночь. Некоторые из них, как оказалось, бывали у нас из-за меня.
Фабиан хмуро оглядывает меня с ног до головы, поджав губы.
- Они тебя?..
- Трогали. Кто-то вполне невинно, кто-то – не очень. Я понимаю твой страх. У меня был такой же.
Взгляд у юноши бескрайне серьезный. Глухой, сосредоточенный тон голоса.
- Они изнасиловали тебя?
- Нет. Но я встретилась с одним из них позже, уже немного повзрослев. И так же, как и ты, сама согласилась.
Тревор складывает руки на груди, становясь ровнее на своем месте. Возвышается надо мной, будто бы немного собой заслоняя – от всего. Смотрит пронзительно и очень внимательно. В темных глазах его одно лишь сострадание. Тревор знает, что это такое не понаслышке – у него очень доброе сердце.
- Долго все это продолжалось?
- Пару лет.
- И твоя мать тебя не защитила? – с вызовом спрашивает юноша, правую ладонь свою, ту, что ближе ко мне, сжав в кулак. До побелевшей кожи костяшек.
- Моя мама ни разу мне не поверила, Тревор.
Вот мы и здесь. Мальчик осекается, тревожно вглядываясь в мое лицо. Но я давным-давно пережила ту боль, которую прежде эта фраза вызывала. Более того – маму я почти простила. Она оказалась куда слабее меня, куда наивнее. И больно, физически больно для нее было поверить, что этим парням нужна я, а не она. При всей довольно-таки сдержанной внешности, при том, что ребенок еще... я, не она. Это выбивает из-под ног почву.
- Как это – не поверила?
- Не все родители готовы признать свои ошибки. И тем более за них ответить.
Фабиан резко отбрасывает с лица волосы, как-то растерянно оглянувшись по сторонам.
- Если бы папа мне не поверил, я не знаю, как бы... а твой отец? Что твой отец?
- У нас совсем другие отношения, Тревви. Совсем другие, чем у вас.
Я говорю это спокойно, едва ли не с улыбкой. Это правда, которую научилась принимать, которая уже даже не саднит, не то, что не беспокоит. Иногда вот, по ночам... или когда вижу, как общается Эдвард с мальчиками и Элис. Но это скорее теплая грусть, тихая печаль, что никогда так у меня уже не будет. И не было. И не могло быть – мама не планировала свою беременность. Ни она, ни папа меня не хотели. С самого начала.
Фабиан с трудом, но принимает мои слова. Серьезно смотрит в глаза две или три секунды – молча. А потом вдруг подается вперед и сам, очень крепко, но бережно меня обнимает. Тревор очень теплый и сердце у него в груди бьется быстрее, чем обычно. Но говорит мальчик спокойно и твердо, очень уверенно:
- Больше такого не будет. Теперь у тебя есть семья. У тебя есть мы все, Белла. Папа шею свернет тому, кто захочет причинить тебе боль. А если папы не окажется рядом в этот момент, это сделаю я. Обещаю.
Касаюсь ткани кофты на его плече, мягко глажу руку, которой меня держит.
- Спасибо большое.
- Я серьезно, Изз.
- Я знаю. Правда спасибо, солнышко. Я не была на твоем месте, не берусь утверждать – но верю, что ты тоже сможешь пойти дальше. Чтобы там не делала Кэтрин, не дай ей себя сломать.
- Если она уже не...
- Нет. Еще нет. Потерпи немного. А мы будем рядом. Я тоже могу пообещать: снесу ей голову, если еще раз появится с тобой рядом.
Фабиан чуть ниже наклоняется к моим волосам. Держит все также крепко, не отпускает пока. Неглубоко выдыхает, решаясь. И тихонько спрашивает на ухо:
- Ты думала тогда о том, чтобы?..
- Да. Остановилась в последний момент. И знаешь, до сих пор безумно этому раду – иначе никогда бы не встретила ни папу, ни вас.
- Кто-то помог тебе?
- Хороший друг. Но он уже умер.
Мальчик поджимает губы, медленно, но отстраняясь. Отпускает меня, возвращаясь к кухонной тумбе. Лицо у него уже не бледное, уже почти нормального цвета. Куда ярче теперь кажутся глаза, куда живее их выражение. Фабиан злится, вслушивается, думает, учится верить. И надеется.
- Я всегда думал, Белла, что ты в нас нашла. Гийом – чудо, я не про это... и папа тебя очень любит. Но что ты нашла во мне?
- И снова: самокритично, Тревор.
- Я с самого начала... я же так отвратно вел себя с тобой, - он смущается, припоминая наши первые встречи, проступают красные пятна на его лице, но Тревор не замолкает. – Потом тот мост, потом – Портленд. Зачем я тебе сдался?
- Симпатия с первого взгляда, знаешь о такой?
- Ко мне? – он фыркает, закатив глаза. – Ты что! Я же настолько испорчен, ты посмотри! Невозможно.
- Не правда. Я видела, как ты заботился о Парки, Тревор. И о папе. Потом – о Сибель. И даже обо мне вот теперь. У тебя огромное сердце, светлый ум и большое будущее. Таким не разбрасываются.
Он смущается моим словам, не сразу доверяет им, глянув исподлобья. Вздыхает.
- Разглядела потенциал, значит...
- Бывают люди, которые родные нам не по крови, Тревор. Видишь их – и никаких здравых объяснений, никакой логики. Только любовь.
Я могу еще многое ему сказать. Что вижу в Треворе себя. Что замечаю в нем Эдварда, который лишь мимолетом упоминал о своей яркой молодости. Что хочу, быть может эгоистично, стать для мальчика тем человеком, которого всегда надеялась встретить рядом сама... в самые темные, самые сложные моменты. Я многое, очень многое могу ему сказать. Но порой слова излишни.
- Просто я похож на папу, - тихо выдыхает Тревор, одернув край своей кофты.
- Похож конечно, - не спорю, сразу же ему кивнув, - вы оба похожи – и за это я люблю вас с Парки еще сильнее. Но и он, и ты, Тревор, сами по себе... вы замечательные. Когда будет тяжело или плохо, когда грустно или больно, пожалуйста, вспомни мои слова. Что ты замечательный. Этому миру так не хватает таких людей! Тебе нужно идти дальше.
Тревор смятенно улыбается уголком губ, посмотерв на меня очень тронуто.
- Спасибо, Белла.
Оглядывает кухню, наши пустые стаканы из-под сока, кофемашину с блестящей подставкой. И свою картину в коридоре, что уголком рамки проглядывает из-за двери.
- Правда думаешь, что я забуду? – звенящим шепотом спрашивает, с излишним вниманием изучая стену напротив.
- Через какое-то время – да. Я знаю, что тебе еще нужно будет говорить обо всем этом на заседании... мне очень жаль, Тревор. Но потом ты забудешь. Обязательно.
Он хмыкает, сложив руки на груди.
- Считаешь, папа добьется суда? Он ее в жизни не найдет теперь.
- Считаю, просто так папа не сдается. И я бы не сдалась.
Он все-таки смотрит на меня. Тронуто.
- Danke, Белл.
- И тебе, Тревор.
Юноша вздыхает, оглядев кухню во второй раз. Поворачивается ко мне всем корпусом. Смотрит на часы.
- Я, наверное, полежу еще немного...
- Тебе следует отдохнуть, конечно, - легко касаюсь его плеча, чуть выше подняв сползший уголок кофты. – Черный – твой цвет, как я посмотрю.
Мальчик ухмыляется с отблеском веселья. Щурится.
- Он просто яркий, Изз.
- Вот как.
- Я рад, что мы поговорили. Правда.
- Я люблю разговаривать, ты знаешь. Обо всем.
- Это и удивительно... и за прихожую, за весь этот цирк, Белла, честно, я не хотел...
- Ни слова больше, мистер Каллен, - останавливаю его бесконечную череду извинений, ласково погладив по плечу. – Все. Выпей воды и иди спать дальше, Тревор. Сегодня тебе это нужно.
- Имеешь в виду, что папа устроит свой допрос потом?
- Он переживает больше всех.
- Я знаю, - очень серьезно кивает юноша, больше не шутя на эту тему. – Второй раз будет несложно. Уже. А на физкультуре надо просто быть внимательнее... чтобы никто не трогал.
- Все наладится, Тревор.
Он улыбается мне – робко и осторожно, не слишком-то широко. Но впервые за все это время – искренне и без тревоги. Тихо выдыхает.
- Верно, Белла.
Эдвард приезжает домой без двадцати пять. Прямо с порога, тревожно вглядываясь в тихий коридор, спрашивает меня о Треворе. Гийом неторопливо раздевается в прихожей.
- Что у вас тут, Белла? Как он?
- Отдыхает, - касаюсь его ладони, некрепко, но пожимая пальцы. Призываю себе поверить. – Все в порядке.
- Спит сейчас?
- Я думаю, уже нет.
- Тревор снова спит днем, Белла? – удивленно зовет Гийом, вешая свою куртку в шкаф. Разувается.
- У него сегодня был непростой день. А как дела у тебя, Парки?
- У меня день был хорошим, - немного подумав, выдает Гийом. Улыбается мне.
- Сейчас мне все расскажешь!
Эдвард, наскоро разделавшись с собственной одеждой, идет по коридору напрямик к спальне Фабиана. Оставляет Гийомку со мной. Но мальчик, кажется, вполне доволен. Папе он все уже рассказал.
Мы готовим ужин вместе с Паркером. Он, помыв руки и переодевшись в свою футболку и шорты, активно помогает мне, попутно рассказывая о третьем школьном дне. О первой репетиции школьного театра. О живом уголке с хомячками, белками, ящерицами и рыбками, который – о счастье! – располагается прямо в их холле! И что учитель немецкого похвалил его Berliner Akzent.
- Если бы еще Кайли была здесь, - мечтательно протягивает Гийом, размешивая сливки с песто для соуса, - была бы моя любимая школа.
Многообещающее высказывание. Я глажу мальчика по спине, вдоль узора из полосок на его футболке.
- У тебя здесь еще будет много друзей, Парки. Вот посмотришь.
На ужин у нас паста с курицей, овощами и сливочным песто. Гийом на правах второго повара лично раскладывает пасту по тарелкам. Бежит звать Фабиана с папой, возвращаясь на кухню вместе с ними. Старшие Каллены оба выглядят достаточно спокойными – думаю, им удалось поговорить по душам. Фабиан кратко посматривает в мою сторону, когда ставлю на стол яблочный сок. Усмехается.
Наверное, это один из самых спокойных и непринужденных наших семейных ужинов. Несмотря на все, что случилось в этом дне прежде, вечер выходит очень... мирным. С ощутимой надеждой на лучшее завтра.
В нашу спальню Эдвард заходит в начале двенадцатого. Идет сразу в ванную, не отыскав меня в комнате. Хмыкает, когда смотрю на него в зеркало, расчесывая еще влажные после душа волосы.
- Вот ты где.
- Всегда нам том же месте, - улыбаюсь его отражению, проведя расческой по волосам еще раз.
Эдвард ничего не спрашивает и не ждет больше. Подходит ко мне со спины, не пряча ни единого своего движения. Сам наблюдает за мной через зеркало. И неспешно, но вполне ясно обвивает за талию. Притягивает к себе, прижимает ближе. Накрывает подбородком мою макушку.
- И тут повисла тишина...
- Думаю, с чего мне начать, Белла.
- Давай с самого мрачного. Потом поцелую тебя – и все забудется.
Эдвард внимательно смотрит мне в глаза, так и не отпуская от себя ни на миллиметр.
- Что за выходка с Кройцбергом, Schönheit?
- Там кофейня, Эдвард. Уже тринадцать лет.
- Больше негде открыть кофейню в Берлине? У черта на рогах.
- Самая первая из сети. Самая атмосферная.
- Про атмосферу охотно верю – место «потрясающее». Но если это сеть, значит, есть другие. Центральнее. Что с ними не так?
- Я была на авто. Все, как ты хотел.
- Я никогда не хотел, чтобы на авто ты ездила по таким местам, Изза. В следующий раз будешь пить кофе в Нойкёльне?
- Думаешь, стоит?
Эдвард поджимает губы, строго глянув на меня сверху-вниз. В синих глазах его сверкают молнии, сдерживается мистер Каллен с трудом. Гладит мою талию – мягко, но с намеком. Призывает к себе повернуться. Я смелая сегодня. Оборачиваюсь.
- Не хочу больше слышать о таких путешествиях, Белла, - четко, с расстановкой произносит мужчина, отведя прядь волос с моего лица. – Поняла меня?
- Не самый лучший твой тон.
Он неглубоко вздыхает, прикасаясь теперь к моей скуле. Довольно бережно.
- Извини, - насилу, но произносит. – Однако Изза, я хочу, чтобы мы друг друга поняли. Это небезопасно. Давай не будем играть с огнем.
- Мне правда нравится эта кофейня. И всегда нравилась.
- Поедем вместе, хочешь? Будешь ездить со мной, научишь меня пить правильный кофе. В эту самую первую, самую атмосферную, самую замечательную кофейню Берлина – только со мной, договорились? Чтобы я тоже мог насладиться видами Кройцберга.
- Ты демонизируешь этот район.
- Долго живу в городе – много знаю, плохо сплю. Сделаешь мне скидку на возраст?
- Эдвард, - смеюсь я. Не могу на него злиться. Сама обнимаю мистера Каллена, сама прижимаю к себе поближе. Успокаивающими, теплыми движениями глажу спину. Хочет или нет, а Сокол расслабляется. Выдыхает в мои волосы.
- Schönheit, правда, я тебя очень прошу. Больше того: умоляю. Не рискуй без надобности. Пожалуйста.
- Ты зря так тревожишься, Эдвард. Преувеличиваешь.
- Наверное. Но это то, что можно предотвратить – и предусмотреть. Прошу.
- Если ты правда станешь ездить со мной...
- Поставлю особое напоминание в мобильном. Кофе в Кройцберге. Договорились.
Улыбаюсь снова, ничего не могу с собой поделать. Глажу его щеку, волосы у висков. С любовью прикасаюсь к сеточке морщин у глаз. Эдвард вздыхает.
- Фабиан сказал, ты так о нем позаботилась сегодня... спасибо, Белла.
- Я всегда буду о нем заботиться. И о нем, и Парки, и о тебе.
- Вытянул же я счастливый билет в сентябре...
- Будем считать сентябрь твоим счастливым месяцем, - легко ерошу его волосы, приподнявшись на цыпочках и поцеловав у челюсти. – Или все же февраль? Alles Gute zum Geburtstag (с днем рождения), мистер Каллен.
- Еще целых две недели, - с напускным видом оскорбленного достоинства хмыкает Эдвард. – Хочешь состарить меня раньше времени?
- Зачем же? Ты сам справляешься на отлично, частенько предлагая сделать тебе скидку на возраст.
Эдвард посмеивается, легонько пощекотав меня у ребер. Уже практически закончив с банными процедурами, я стою рядом с ним, полностью одетым, в дымчато-розовой пижаме с коротким рукавом. Шелковая ткань, прохладная, приятно облегает кожу. Эдварду тоже нравится. Он играет с короткими ленточками-бантиками на моей груди.
- Каспиан как раз привез мне билеты для детей, когда позвонили из школы, - тихонько признается, - я не знал, что и думать.
- Ему обязательно будет легче. Еще слишком мало времени прошло.
- Думаешь?..
- Да, Falke.
Эдвард задумчиво смотрит на мое лицо, методично потирая спину – как раз между лопатками.
- Он рассказал тебе?..
- Да. Мы поговорили, когда он поспал.
- Это все повторится.
- В том-то и парадокс памяти, Эдвард. Она циклична. Как и наши реакции. Но любой замкнутый круг можно разорвать. Он же продолжит общаться с психотерапевтом?
- Настаивает, что бы доктор был прежним. Хоть по Zoom, хоть как. Парки не так критичен. Мы найдем ему доктора в Берлине. Я уже видел пару потенциальных вариантов.
- Хорошо.
Эдвард гладит мои волосы, сам себя успокаивая этим простым действием. Легко улыбается, приметив, как на него смотрю. В синих глазах сосредоточенность, капля грусти, усталость. И все же, любви там больше всего. Любви и нежности. Эдвард проникновенно смотрит на меня, ни на сантиметр от себя не отпуская. Любуется.
- Я загоржусь, Эдвард, - припоминая его собственную фразу, хитро улыбаюсь я.
- Я бы никогда не справился со всем этим без тебя.
- Тебе кажется.
- Нет, - скромно, грустно улыбается уголком губ, прямо как Фабиан сегодня днем, медленно качает головой. – Все было бы иначе, не будь здесь тебя. И для меня, и для мальчиков.
- Ну, я планирую остаться навсегда. Так что в сослагательном наклонении рассуждать не будем.
Эдвард мягко смеется моей фразе, обняв покрепче. Наклоняется, полноценно, глубоко целуя. Сначала – губы, а потом и щеку, и скулу, и лоб. Чувствую его улыбку кожей.
- Лучший мой подарок, Белла. Благословение.
- Ну уж нет, на именины полагается отдельный подарок.
Falke, прищурившись, как мальчишка, смотрит на меня сверху-вниз.
- Такой же, как был в Штутгарде? Я не против.
- Лучше. Где-то посреди Венеции... одной темной ночью...
- Ну вот, Белла. И как мне теперь дождаться?
- Придется проявить терпение, мистер Каллен. Но у вас его много, я знаю.
Эдвард игриво ерошит мои волосы, чуть путаясь пальцами в прядях. Никаких больше серьезных разговоров, мрачности, суровых тем. Только его улыбка. Только его смех.
- Я прямо сейчас начал любить Италию больше. Из-за тебя.
- Так и задумано!
Немного позже, уже в кровати, Эдвард очень тепло гладит мою спину. По традиции, приникаю к его груди, заняв нашу общую подушку – и сторону постели. В идеальной тишине квартиры слышны редкие авто на проспекте Тиргартена.
- Я так счастлив, Белла.
- Что мы наконец-то добрались до кровати?
Тихонько усмехается, накрывая ладонь мое плечо. Согревает.
- Что у нас есть ты. Что теперь у нас, наконец-то, есть ты.
- Тут мы оба выиграли, Эдвард.
- В такие моменты, как был сегодня, я особенно ясно это понимаю, - продолжает он, погладив мою руку на своей груди. Тепло целует мой лоб, повернув голову. – Спасибо, meine Sonne.
Не хочу ни отшучиваться, ни преуменьшать его откровение. Больше не хочу.
- Тебе спасибо.
Обвиваюсь вокруг Falke всем телом, держу так близко, как только могу. И бережно, очень нежно, со всей той любовью, о которой постоянно говорит, целую его губы. Все во мне расцветает, когда вижу, как улыбается после такого поцелуя. И любое, даже самое несносное, самое авторитарное поведение могу ему простить. Переживем. У нас впереди потрясающее будущее – ничто не стагет ему помехой.