Kapitel 26. Serenissima Reipublicae Venetae
Teil 4. Für immer
Teil 4. Für immer
Serenissima Reipublicae Venetae (Светлейшая Республика Венеция), также Республика Святого Марка, — с конца 697 года по 1797 год республика в Европе со столицей в городе Венеция. Располагалась в северо-восточной части территории современной Италии, имела колонии на берегах Адриатического моря, в бассейнах Эгейского, Мраморного и Чёрного морей.
Für immer - нем., "навсегда".
Утром воскресенья я просыпаюсь раньше Эдварда. Выспавшаяся и счастливая, нежусь в постели, с удовольствием приникнув к мягкой белой подушке – и не менее мягкому Эдварду, что этому утру так быстро сдаваться не хочет. Falke спит на животе, примостившись на самом краю подушки, но вполне однозначно притянув меня к себе. Я уже научилась спать и в его руках, и среди жара, которым окутывает получше любого одеяла. Наш сон – одна из самых приятных рутинных вещей, вошедшая в мою жизнь после встречи с Эдвардом. Это не просто чувство защищенности, что так долго искала, не просто рядость, от которой все так и искрится внутри. Это спокойствие. Уверенность. Тишина. Впервые за долгое время даже в мыслях у меня воцарилась тишина.
Я не стану будить его сейчас. В номере пока тихо да и Эдвард тоже заслуживает возможности выспаться. Немало у нас вчера было ярких впечатлений.
Солнце уже высоко. Оно заливает нашу уютную спальню ярким светом, отражается в белоснежно-белых простынях, солнечными зайчиками пробегает по спине Эдварда. Все так и лучится светом, заходится в нем, превращаясь в теплое нереальное марево, словно подрагивающее. Как балдахин постели, как прозрачная вуаль... свадебная вуаль?
Я кладу левую руку на подушку рядом с собой, легко пошевелив пальцами. Это кольцо – самое главное мое доказательство, что все теперь по-настоящему. Эдвард хочет остаться со мной für immer (навсегда). Я хочу остаться навсегда с Эдвардом. И даже если наша сказка обернется печальным финалом, хотя я искренне надеюсь, что так не произойдет, мы все равно будем счастливы. Потому что это счастье, эта любовь и эти моменты у нас были. Сколько бы времени не прошло и сколько бы не осталось.
Смотрю на Каллена с улыбкой. Это его умиротворенное, тихое выражение лица. Черные длинные ресницы, что унаследовал Фабиан, идеальную линию рта, чувственные губы, которые вчера вечером... и чуть растрепавшиеся во сне бронзовые волосы. Эдвард спит без футболки, в одних лишь пижамных штанах, и его светлая ровная кожа отливает мрамором на ярком солнце. Безумно красиво.
Осторожно выбираюсь из-под руки Эдварда, никак его не потревожив. Сокол лишь утягивает поближе мой кусочек одеяла, но даже дышит также ровно и спокойно. Покрывало эстетично лежит у его груди, талии и бедер, обнажая ноги и пах. Присаживаюсь на краешек постели, обернувшись к Эдварду еще раз. С улыбкой вспоминаю вечер в лабиринте тисса, его слова на пристани, наш ужин... и весь вчерашний день. Это было восхитительно.
Я никогда не думала, что смогу кого-то так любить. И особым теплом отдается в груди другая истина: эта любовь взаимна.
Я неспешно принимаю душ, как следует раслабившись под горячими струями. Мне нравится аромат геля – орехово-медовый, с незаметной ноткой каких-то трав – и умиротворяющий плеск воды. Переодеваюсь в легкое бежевое платье, хлопкое и целомудренное, чуть-чуть выше колена. Чищу зубы мятной пастой и собираю волосы в хвост резинкой Фабиана с крохотным красным сердечком. Черной тушью подвожу ресницы. Впервые за долгое время любуюсь своим отражением в зеркале: спокойным, уверенным и по-настоящему счастливым.
Возвращаюсь в спальню, где Эдвард до сих пор сладко спит. На часах 9.45, странно, что дети еще не стучались к нам. С другой стороны, Эдвард, обычно просыпающийся с рассветом, сегодня тоже нарушил заведенный режим. Наверное, вчерашний вечер не только для меня, но и для него был потрясением. Как бы продуманно и уверенно он ко всему не подошел.
Я присаживаюсь на край постели, мягко, даже бархатно погладив его со спины. Сперва касаюсь волос, затем – напряженных мышц у затылка, плеч, лопаток... медленно следую вниз, очертив каждый его позвонок. И только когда дохожу до поясницы, тело Сокола оживает под моей ладонью.
- Доброе утро, - шепчу ему, наклонившись к лицу. Касаться Эдварда – сплошное удовольствие. Мне нравится мягкость и упругость его кожи одновременно, контур бицепсов, широкая спина и правильная фигура. Штаны чуть ниже обычного на его талии и это тоже стоящее зрелище. Я глажу его и улыбаюсь, очертив их пояс указательным пальцем. Эдвард устало выдыхает в нашу подушку.
- Schönheit?..
- Ага, - умиляюсь этому сонному недоумению в его голосе, хрипловатому ото сна тону. И как медленно, почти устало оборачивается, стараясь отыскать меня в пространстве. - Я здесь. Guten Morgen, наверное, нравится тебе больше.
Falke неспешно поворачивается вслед за моими руками, укладываясь на спину. Дает мне больше места у изголовья постели и смотрит снизу-вверх, совсем еще сонно. Эта особая сторона моей любви, тайное восхищение – видеть Эдварда настолько обезоруженным, тихим и домашним. Он сейчас почти что трогательно красив.
- Morgen, - бормочет, прищурившись яркому солнечному свету, что бьет практически отовсюду. Я придвигаюсь ближе к нему, чуть выше, и загораживаю собой назойливые лучи. Эдвард благодарно улыбается, на ощупь отыскав мою ладонь. Целует ее тыльную сторону, придержав ее у губ чуть дольше, чем обычно.
- Что? – тихонько зову его, проникнувшись таким теплым жестом.
- Еще одна моя мечта сбылась.
- Да? Какая?
- Прежде всего видеть с утра твое лицо. Начинать с этого день.
Приглаживаю его волосы у лба и висков.
- Тебе еще долго придется смотреть на меня по утрам, Эдвард. Привыкай.
Мужчина слабо усмехается, отпуская мою руку. Приподнимает голову, движется навстречу моим касаниям, точно как Фабиан однажды. Прикрывает глаза.
- Ты сегодня ранняя пташка, Sonne?
- Если бы. Уже почти десять.
Он вопросительно хмурится, но глаз пока так и не открывает.
- И мальчики нас не будили?
- Наверное, тоже отсыпаются после вчерашнего.
Эдвард ухмыляется, припоминая наш насыщенный вечер. Открывает глаза, смотрит на меня с любованием. Придерживает мое лицо кончиками пальцев, бережно огладив линию челюсти. Я целую его пальцы у своих губ.
- Ты как божество, Белла.
- Мне тоже нравится это платье.
Он улыбается мягкой шутке, но медленно, пронято качает головой. Всей шириной ладони теперь касается моего лица. И это совсем не страшно.
- Не в платье дело. Как же я счастлив, Liebe. Знала бы ты только, как я счастлив.
Я наклоняюсь ниже, разделяю его откровение, отвечаю на него пониманием. Целую Falke у носа, у уголка губ, у подбородка.
- Я тоже, Эдвард. Не хватает никаких слов.
- У нас есть вся жизнь, чтобы их подобрать.
- М-м. Или даже чуть-чуть больше.
Он ласково, довольно улыбается, сам поцеловав меня в ответ.
- Иди ко мне. Помнем платье немного, но что делать.
- Бог с ним с платьем!
Эдвард дает мне больше места, отодвинувшись вглубь постели. И только затем обнимает, утягивая к себе. Мне не нужны подушки, с комфортом устраиваюсь на его плече. Эдвард теплый, это приятно, он пахнет собой и уютом нашей спальни. А еще, он мерно, умиротворяюще дышит. Мне очень спокойно.
Каллен на ощупь находит мою руку, пристраивая ее у своей груди. Смотрит на кольцо, которое больше никогда не сниму, и взгляд его сверкает тысячей и тысячей звезд.
- Meine Braut, - как что-то сокровенное и святое говорит тихим шепотом. Целует мои пальцы.
- Mein Verlobter (мой жених). Но я бы сразу сказала – Ehemann (супруг). Только ты и мог им стать для меня, Эдвард. Только ты и станешь.
Я и тревожу его, и радую этими словами. Сокол крепче прижимает меня к себе.
- Но ты все еще хочешь свадьбу в сентябре...
- Теперь ты точно знаешь, что я никуда не денусь, - мягко отзываюсь на его хмурое бормотание, повыше подняв руку с кольцом. – Я твоя.
- Да уж.
- Да уж?! – изумленно переспрашиваю, развеселившись.
Отталкиваюсь от нашего матраса, вывернувшись в его руках. И вот уже лежу непосредственно на Каллене, уперевшись ладонями ему в грудь. Кожа горячая, темные волосы на ней жесткие, а взгляд у Эдварда медленно, но верно разгорается весельем.
- Ты стала такой резвой, Schönheit.
- Это мое новое преимущество.
- Прямо так?
- Именно. Быть сверху.
Эдвард довольно скалится, когда демонстративно сдвигаюсь ниже на его талии, а потом возвращаюсь на исходную позицию. Хорошее упражнение на выдержку. Мы в него еще поиграем.
- Белл...
- Да?
- А ну-ка иди сюда, - смеется, обвивая меня обеими руками и буквально стягивая с себя. Он опирается о постель, опрокидывая нас на простыни, и теперь сам нависает сверху. Никуда мне не сбежать.
- Я готова подписать мирное соглашение, - еложу под его ладонями, когда совсем легонько, но щекочет мои ребра, - Falke...
- Зря ласточки играют с такими большими птицами.
- Это все из расчета на их милость...
- Милость? Как бы не так, Изза.
Я смеюсь в его руках, вожусь в них, и Эдварда это трогает. Он не продолжает щекотать меня, хотя без труда может это сделать. Наоборот, наклоняется, убрав волосы с моего лица. И целует, не скупясь на нежность, каждый его сантиметр. Чувствую себя пластилиновой – теперь может делать со мной все, что захочет.
- Ты говорил, мне нет равных в нежности?..
- Я учусь у лучших, - моей же фразой парирует мистер Каллен, тепло улыбнувшись. Напоследок целует мой лоб, перенеся вес на локти. Касается губ языком.
- Я бы хотел остаться здесь до вечера. Но нам нужно вставать.
- Вечером сюда всегда можно вернуться.
- Это правда, - с готовностью кивает, мило мне подмигнув. И садится на простынях, предлагая свою руку. – А сейчас время для завтрака.
- Планируешь снова заказать в номер весь шведский стол?
- Только ту его часть, что можно принести, - подмигивает Эдвард.
Мы замечательно проводим это воскресенье. Очень тихо, радостно и семейно. Гуляем по набережной Fondamenta delle Zattere, о которой писал еще Бродский. Заходим в центральный собор, чьи колокола который день настигают меня в самые памятные моменты жизни. Едим джелато на мраморных ступенях к галерее Академии и рассматриваем картины из уникального собрания Пегги Гуггенхайм. Фабиану, оказывается, нравится Пикассо.
Мы проводим на улице целый день, так и не вернувшись в отель до самого вечера. Делаем перерывы на кофе и мороженое в ходе прогулок, говорим о всяких незначительных пустяках, слушаем уличных музыкантов.
По воскресному желанию Гийома обедаем пиццей (Эдвард отыскивает себе в меню теплый салат с баклажанами, рикоттой и ростбифом), а ужинаем в траттории Mia Vita, где особое внимание уделяют блюдам из мяса. Все Каллены предпочитают мясо рыбе, это я уже выучила. А еще, в этом заведении подают потрясающую панна-котту на десерт.
Поздно вечером, когда мальчики уже спят, мы с Эдвардом устраиваемся на нашей террасе с чашками зеленого чая. Это мой любимый Althaus с перечной мятой. Falke шутит, что даже в Италии я не могу обойтись без немецкого чая. Отвечаю, что этот вкус не променяю ни на что. В чем-то Берлин остается для меня незаменимым. В лице Эдварда, например.
- Ну спасибо, любимая.
Мы сидим на белой софе, накинув на себя плед из спальни, и тихо смотрим на звезды. Небо здесь очень яркое, а звезды красиво мерцают. Запах моря, плеск воды, древние здания... все сливается для меня в одну целостную картинку. Я буду любить Венецию. Просто за то, что именно здесь случился этот уикенд.
- О чем ты думаешь?
- О том, что завтра – шестнадцатое февраля.
Он хмыкает, нехотя улыбнувшись моему запалу.
- Сорок третий по счету вторник?
- Не говори мне, что возраст тебя тревожит, Эдвард.
- Скорее, твой энтузиазм на этот счет, - вздыхает он. – Вот настанет день и перестану я тебе нравится, Schönheit. Что будем делать?
- Ты с каждым годом будешь нравиться мне только больше, - доверительно признаюсь ему, бережно коснувшись правой щеки – когда-то именно здесь был шов, после которого я решила, что больше Эдварда не отпущу.
Он с улыбкой поглядывает на меня из-под ресниц.
- Я запомню этот ответ.
- Так и есть, - киваю, не до конца понимая, шутит он или вправду тревожится. Глажу легкую сеточку морщинок у его глаз, линии носогубного треугольника, искуссно вылепленые скулы. – Я люблю в тебе все это. Потому что это – твоя история. Твоя радость, твоя печаль, твоя надежда. Это все ты.
- На этот день рождения я получил баснословный подарок... до сих пор не понимаю, как так вышло.
- Кто ждет – дождется большего.
- Ох как верно, Изза.
Он и сам гладит меня теперь. Бережно, как умеет лишь Эдвард, обводит контур моего лица. Задерживается на губах, трепетно придержав их указательным пальцем. От тихого удовольствия прикрываю глаза, подавшись ему навстречу, устроившись в теплом полумраке у его плеча. Не похоть это, не страсть – чистая нежность. А что может быть прекраснее нежности?
- Белла, - тихонько зовет Сокол.
- М-м.
Его пальцы движутся медленнее, голос звучит совсем низко и тихо.
- Кто впервые тебя поцеловал?
Я открываю глаза. Взгляд у Falke очень серьезный, но понимающий. Он допускает, что могу не ответить.
- Ричард Кроули из параллельного класса. Нам было шестнадцать.
- Это был счастливый первый поцелуй?
- В первые пару часов.
- В каком смысле?
Эдвард смотрит на меня, не настаивая на ответе, но всем своим видом демонстрируя, что слушает. Я задумываюсь, делилась ли этой историей с кем-то из знакомых в принципе. Джошуа не в счет. Малозначимой историей, а такой поворотной. Думаю, Эдвард заслуживает откровенности.
- Он поспорил на него.
Я пожимаю плечами, почему-то смутившись, точно как тогда.
- На двадцать долларов, вроде как. Что поцелует Глазастика.
Каллен касается моего лица, аккуратно придержав у подбородка.
- Глазастика?
- Так меня называли, - вздыхаю, немного поежившись в его руках. Но Эдвард горячий и он меня слушает, так что это быстро проходит. – Я была довольно-таки худой в школе, Falke. Глаза были видны лучше всего.
Эдвард касается меня нежнее, внимая каждому слову. Взгляд его становится жестким.
- Какой он идиот.
- Всего-то мальчик. Грустно то, что он мне нравился – и я была уверена, что это взаимно. Раз поцелуй и... давняя история. Почему ты спрашиваешь?
- Мне хотелось бы знать, что с тобой хорошо обращались. Знать твою историю.
Выдыхаю, устало приникнув к его плечу. Эдвард путается пальцами в моих прядях.
- Все было... сносно. Давай скажем так.
Ему не нравится то определение, что я предлагаю. Вижу, как напрягаются черты его лица, четче становится линия скул – всегда, когда злится, именно так и происходит.
- Этот Ричард стал и первым?
Первым и единственным, кому я поверила в то время. Первым, кто убедил, что просто так никто меня не выберет, я останусь на обочине, в тишине и забвении. Первым, кого я захотела забыть. Но все же не тем первым...
- Нет. Это произошло не в школе, Эдвард. Ты правда хотел бы это знать?
- Я хочу знать о тебе все, Schönheit. Все, что захочешь мне рассказать – сейчас, сегодня или в любое время.
Я смотрю на звезды над нами. На черную воду моря, где еще видны редкие сигнальные огни лодок. И на мерцающие окошки палаццо на том берегу. Мы здесь одни, здесь темно и завтра, кажется, ничто уже не будет иметь смысла. Может и правда? Если не сейчас, то когда? Эдвард имеет право знать правду до того, как мы заключим брак. Это честно.
- Я хочу попросить тебя... не реагировать слишком сильно.
- Что?..
Теперь говорю совсем тихо, с излишним вниманием разглаживая складочки его рубашки.
- Все закончилось и не повторится, дело давнее. Пожалуйста, Эдвард.
Он настораживается такой просьбе. Я чувствую его напряжение и вижу, как темнее становится синий взгляд. Эдвард крепче обнимает меня, но это скорее защита, чем попытка удержать. Выдержке и терпению Сокола в большинстве ситуаций можно только позавидовать. Я ему верю.
- Хорошо, Sonne. Обещаю.
Подтягиваю колени к груди, удобно устроившись в тепле его объятий. Эдвард больше меня, выше, и буквально заслоняет собой – приятное чувство. Этого достаточно, чтобы воспоминания не обрели полную силу. В конце концов, и правда много лет прошло. Слишком много.
- Я жила с матерью после их с отцом развода. У нее, сколько себя помню, были мужчины. Разные... очень разные.
Эдвард слушает меня с вниманием, которому можно только позавидовать. Ненавязчивым и осторожным, но очень ясным. Все также обнимает, все также легко, бережно касается, когда замолкаю... и я продолжаю. Потому что понимаю, что ему я на самом деле хотела бы это рассказать.
- Я говорила тебе, что один из них ко мне приставал. Он не был первым.
Эдвард поджимает губы. Ловлю себя на мысли, что сильно сжимаю его руку и Сокол тепло, надежно пожимает мою ладонь в ответ. Не отпускает ее.
- Что они с тобой сделали?
- Ничего.
- Что входит в понятие «ничего», Изза?
Я слышу в его тоне отцовские нотки. Заботу. Горечь. Тревожную, горячую злость. Эдвард хмурится, но держит слово, не дает себе распалиться. Голос у него спокойный, пусть и настойчивый. Дыхание ровное.
- Те, кто хотел меня... я им отказала. Никто не пытался переступить черту, они будто бы проверяли... они ждали, что я соглашусь.
- Что в это время делала твоя мать?
- Любила их.
Эдвард сглатывает, аккуратно, но серьезно посмотрев мне в глаза. Взгляд у него настороженный и колючий. Он не вытягивает из меня слова, терпеливо ждет продолжения. А Каллен умеет ждать.
- Глупая история, Эдвард. Мама никогда так и не поверила, что они могли приходить к нам из-за меня. По крайней мере, она ни разу не дала слабину, не обвинила меня ни в чем, не выгоняла их до последнего. Мы все делали вид, будто ничего не было.
- Но они трогали тебя. Какой можно делать вид?
- Можно не хотеть этого знать, - тихо поясняю, коснувшись щекой его плеча. – Я злилась на нее первое время. Но потом перестала.
- Она должна, обязана была тебя защитить, Белла. Ты имеешь полное право на нее злиться.
Логика Эдварда верна и понятна. Но он упускает одну деталь: безразличие горше ненависти и страшнее нелюбви. Мама начала отдаляться от меня после первого же случая – с Эриком, ее партнером с сальсы. Он был первым мужчиной, кто коснулся меня так – и последним, которого я испугалась.
- Я взяла реванш, если это можно так назвать, - горько признаюсь ему, отведя глаза, - последний ее любовник, летом перед моим отъездом в колледж. Его звали Райли Пирс, он никогда не был женат и казался мне неплохим человеком. Он был ко мне добр, пару раз дарил милые подарки и вступился за меня в школе, представившись моим отцом. Райли хотел меня и я подумала, что тоже хочу Райли.
Эдвард и правда отлично собой владеет. Он смотрит на меня с состраданием, наблюдает за каждой эмоцией, вслушивается в каждое слово. Немного нервирует такое его внимание. И ни капли недовольства или отвращения к глупой истории. Наоборот, когда смущаюсь, Эдвард теплее целует мою ладонь. Остывает в углу софы наш зеленый чай.
- Он сделал тебе больно?
- Нет. Он даже купил смазку, чтобы... это было неприятно, вот и все. И быстро.
Поджимаю губы, сильно прикусив нижнюю изнутри. Жмурюсь.
- Я не знаю, зачем тебе это рассказываю, Эдвард. Прости меня.
- Я хочу это услышать. Я благодарен за твое доверие, - унимает мою попытку свести всю историю на нет своим ровным, мягким тоном. Освобождает мою губу, бережно гладит ее, не давая навредить себе. Подвигается ближе, когда потерянно хватаюсь за его руки. Если Эдвард обнимает меня, все проще. Все всегда гораздо, гораздо проще, когда он здесь. Неожиданно холодный ветерок проносится по террасе. Ярче становятся огни фонарей.
- Я пришла к нему сама. Я сказала ему сама, что хочу этого. Подумала, что могу решать за себя, с кем стану спать. Ни маме это решать и ни ее любовникам. Только мне.
- Он был добр к тебе?
- Насколько мог быть. Он устанавливал вентиляционные системы, не слишком-то преуспел к своим тридцати восьми. Я встречалась с ним дважды в неделю. Мне казалось, секс со взрослым мужчиной и меня делает взрослой.
- Сколько это продолжалось?
- Почти год.
- Год?!
Он осекается. Но напрасно. Год – самое малое, что я могла себе позволить в то время. Говорил, что не узнала бы его в юности... как бы не так. Узнал бы меня он сам?
- Это не назвать отношениями, Эдвард, скорее – зависимостью. У меня не было с ним никакой близости, кроме физической, но эта физическая близость – все, что в моей жизни на тот момент было. Я думала, что просто распадусь на части, если этих встреч не станет. Я плохо помню первый год в колледже. Оно все как помешательство, как в тумане... в полусне.
Эдвард гладит мои волосы, убрав пряди с плеч, откинув их за спину. Я смотрю на него с горечью, мужественно подготовив себя к любой реакции. Но Falke скорее больно, чем отвратительно. Он касается меня очень нежно.
- Как вы разошлись?
- У нас на кампусе был уборщик, Джошуа. Ему было далеко за семьдесят, но он продолжал работать и держался молодцом. Он нашел меня плачущей в женском туалете и не постеснялся со мной заговорить. Со мной никто так доверительно не говорил прежде.
- Он помог тебе.
- Очень сильно. Я... Эдвард, я понимаю Фабиана, потому что я знаю, каково это: ненавидеть себя до дрожи отвращения, не терпеть даже мысли, что можешь оказаться нормальным человеком, выбраться из этой грязи. У Райли начались проблемы на работе, он стал пить, поднимал на меня руку... а я все равно приходила. И я продолжила бы приходить, потому что больше ничего у меня не было. И мысль закончить все это... становилась все притягательнее с каждым днем. Без него бы я не смогла, а с ним было невозможно. И я помню, как проходя мост к университету, все думала, как это – лететь вниз... быстро? больно? Джошуа сохранил мою жизнь, зайдя тогда в этот туалет.
Эдвард сорванно выдыхает, сделавшись совсем мрачным.
- Ты хотела покончить с собой?
- Я начала представлять, как это сделаю.
Сокол накрывает подбородком мою макушку, гладит руки у своей груди. Чувствую, как крепко сжимает зубы.
- Как долго он с тобой говорил?
- Трижды в неделю, наверное... когда работал. Я приходила, когда он заканчивал уборку и мы садились в саду под яблонями. Я запомнила эти яблони на всю жизнь. Он упорно, неспешно, искренне объяснял мне, что делаю со своей жизнью, что делаю с собой из-за Райли и почему это стоит закончить. Он из своего кармана заплатил мне за четыре встречи с психотерапевтом, Эдвард. Я перестала встречаться с Райли, начала курс антидепрессантов и искренне старалась хоть как-то выбраться из этой ямы. Не сразу, но получилось... потому что он был рядом. Он стал моим другом, я могла позвонить ему когда было нужно и... Джошуа заботился обо мне, Эдвард. Он меня спас.
Эдвард гладит мою щеку, бережно стерев с нее узкую слезную дорожку.
- Ты виделась с ним потом? Когда все закончилось?
- Он умер за пару месяцев до моего выпуска. Мы виделись до самого конца, он стал мне очень близким человеком. Хуже всего, что мы даже не попрощались толком. Он обещал прийти ко мне на ужин, мы договорились прогуляться под яблонями, я приготовила подарок... а на завтра его не стало. Я узнала об этом от его соседки: обширный инфаркт. Родственников у Джошуа не было, а его дочь, как мне потом сказали, покончила с собой в двадцать два года. Это было его личной битвой в моем случае, было для него гештальтом: спасти хотя бы меня.
Я заканчиваю, не сразу замечая, что плачу. Эдвард вытирает мои слезы, а я жмусь к нему, как ребенок, предчувствуя скорые рыдания. Мало кто слышал эту историю, еще меньшее количество людей могли бы ее понять. Но я не думала, что так просто и одновременно так тяжело будет рассказать ее Эдварду. Я абсолютно ему доверяю. Но себе, кажется, доверяю не до конца.
- Это отвратительно.
- Ни в коем случае. Это достойно большого уважения – что ты справилась.
- Это было дном, Эдвард... это и есть дно.
- Ты была ребенком. Этим жестоко воспользовались. Я бы с удовольствием с ними встретился. Со всеми.
- Лучше бы... со мной. Встретился чуть раньше со мной...
- Я сейчас здесь, Белла. Я всегда буду. Тише, моя любовь.
Очень глупо плачу в его руках, никак не в силах успокоиться. Напоминает ту ночь в Шарлоттенбурге после Kotbusser Tor. У Falke много терпения, еще больше нежности и небывалые запасы любви. Он окружает меня ей, будто аурой, говорит очень доверительно, ласкает очень трепетно. И целует, целует, целует... все, что видит, везде, где я могу почувствовать. Эдвард обволкивает меня собой и вытягивает из этой черной бездный отчаянной, застарелой боли. Окунаюсь в нее с головой, как в полынью в детстве. И хватаюсь за него в надежде спастись. Знаю, что только Эдвард и может меня спасти. Он все, что мне когда-либо было нужно... и все, что я только могла пожелать.
- Мне так жаль, что ты... мне так жаль...
- Ш-ш-ш, Белла, - качает головой, унимая эти бесмысленные стенания, - я счастлив, что ты мне рассказала. Спасибо, что ты мне доверилась. Спасибо.
Не знаю, через какое время я успокаиваюсь. То ли десять минут, то ли ближе к часу... но когда остраняюсь от Сокола, а он, бережно придержав меня за плечи, смотрит прямо в глаза... не могу не улыбнуться. Скованно, сжато и горько, но влюбленно. Я люблю его еще сильнее за этот вечер. За все предыдущие наши вечера. И за каждую минуту после того дня на «Форуме». Все это – Эдвард. Теперь он стал моим ангелом-хранителем.
- Мы еще поговорим об этом, Белла, но сейчас я хочу, чтобы ты запомнила: ты не виновата в том, что произошло. Твоя мать должна была тебя защитить. Это была ее обязанность, ее долг – позаботиться о своей девочке. И твой отец, где бы он не был и кто бы он не был – это его упущение и его вина. Не твоя. А этот подонок... он свое обязательно еще получит.
Эдвард говорит серьезно, откровенно, выстраданно. Со взрослой, отнюдь не напускной мудростью, с глубоким пониманием каждого слова. И обещанием в конце, от которого дрожь по телу.
Я вдруг понимаю, и это ощущение отдает неимоверным теплом внутри, хотя сперва пугало: Эдвард никогда меня не оставлял. Даже когда злился, даже когда у нас случилась та страшная ссора, всегда искал меня, всегда хотел видеть рядом. Он никогда и никуда от меня не уходил. Как же можно его словам не поверить?
- Я хочу об этом забыть. Я уже почти забыла, Эдвард, просто... не думай, что я до сих пор держу обиду на маму или на себя. Все это давно закончилось.
- Тебе больно, - за меня признает Эдвард, медленно покачав головой. - И эта боль еще будет здесь некоторое время. Но ты права, все закончилось. Теперь я здесь. Больше ничего не повторится. И ты никогда не станешь за это отвечать.
- Если ты будешь рядом, мне не страшно.
- Я буду, - серьезно, как клятву, обещает он. Целует мою руку с обручальным кольцом, приглаживает, как ребенку, мои волосы. - Всегда буду. Я здесь, Liebe. Ты больше не одна.
Когда-то это сказала ему я в Шарлоттенбурге. Когда-то его, раскрывшего мне душу, также держала в руках я сама. Он помнит.
- Ты знаешь, у меня есть какое-то дурное предчувствие – будто все скоро кончится, будто это все как сон, наваждение. Я никогда не была так счастлива, Эдвард. Никогда в своей жизни.
- Это пройдет, малыш. Поверь мне, все будет хорошо.
Жизнь – это лента мебиуса. Но мы, быть может, наконец-то вышли на новый уровень. Заплатили, отмучались, выдержали, переломили былое. И больше ничего дурного и правда не случится? Неужели никогда? Ох, пожалуйста. Ну пожалуйста!
- Я люблю тебя, - выдыхаю, чуть подрагивающими пальцами коснувшись его лица.
Эдвард улыбается. На щеках у него ямочки.
- Ich liebe dich, Schatz.
Я долго его обнимаю. Целую, довольно грубо, отчаянно, быстро... а потом долго обнимаю. Не хочу двигаться, не хочу отстраняться, не хочу говорить. Только чтобы вечер был таким и дальше – теплым, с запахом Эдварда, с его мерным дыханием и ласковыми, бережными поглаживаниями вдоль моей спины. Falke это чувствует. Он никуда меня не торопит.
И, когда я все же отстраняюсь, усаживаясь обратно на подушки софы, влюбленно мне улыбается. Глаза его по-доброму сияют.
А потом Эдвард возвращает из-под софы наши позабытые чашки с чаем.
- Мятного, Schönheit?
Источник: http://robsten.ru/forum/29-3233-1
0
и это предчувствие ее... ох, пусть все у них будет хорошо, достаточно настрадались все уже. Спасибо за чудесное продолжение! 
