…Я замолчал и притих.
Сырой бетон под щекой
Не даст мне забыть
Про вечность холодов
И бесполезность снов
В которых я летал.
Крик перелетных птиц
По нервам сотней спиц
Напомнит что я знал.
Сколько было уже боли.
Сколько. Горько.
Каждый день так странно горько,
Но только роли не изменишь, и только.
Сколько будет еще боли?
Сколько?
«Сколько?», гр. Lumen
Сырой бетон под щекой
Не даст мне забыть
Про вечность холодов
И бесполезность снов
В которых я летал.
Крик перелетных птиц
По нервам сотней спиц
Напомнит что я знал.
Сколько было уже боли.
Сколько. Горько.
Каждый день так странно горько,
Но только роли не изменишь, и только.
Сколько будет еще боли?
Сколько?
«Сколько?», гр. Lumen
Его разум и тело вместе представляли настоящий справочник боли.
Стивен Кинг «Сияние»
Больно, Господи, как же больно! Болело всё, что только могло болеть, начиная от кожи на голове и заканчивая кончиками пальцев рук. Но сильнее всего болела спина: раскаленные прутья раз за разом вонзались в нее, ломая, обжигая, пронзая насквозь. В голове беспрестанно раздавался гул, похожий на пароходный гудок, – я уже почти оглох, звуки доносились до меня словно через толщу воды. Эта же самая вода давила сверху пятитонным грузом. Глаза ломило даже от приглушенного света реанимации. К горлу то и дело подступала горячая волна тошноты.
Но в этих страданиях прослеживался и один положительный момент: я всё ещё был здесь, я всё ещё был жив.
- Потерпи, Эдвард, сейчас станет легче, - голос доктора Мейсона разорвал порочный круг багрового тумана полузабытья и боли.
Я открыл глаза и попытался сфокусировать на нём взгляд – не сразу, но мне это удалось. Через катетер, воткнутый мне в руку, доктор ввёл очередную дозу обезболивающих.
Мейсон сел рядом со мной и взял меня за руку. Не знаю, сколько времени он так просидел, но, когда я стал постепенно проваливаться в спокойный и здоровый сон, тот всё ещё оставался со мной.
Следующий раз я увидел доктора Мейсона только через два дня, уже находясь в обычной палате. Он улыбался, излучая волны уверенности и спокойствия.
- Как ты себя чувствуешь?
- Не знаю, трудно сказать, - мне совсем не хотелось портить его хорошее настроение своими жалобами.
- Выглядишь гораздо лучше, чем два дня назад.
- Так странно вдруг перестать чувствовать свои ноги, - всё-таки не смог сдержаться я. – Но вместе с тем они ведь есть: я их вижу, могу дотронуться до них. Это не укладывается в голове, как какой-то сюрреалистичный кошмар! – я честно старался, чтобы мой голос оставался ровным, но в нём всё равно проскальзывали истеричные нотки отчаяния.
- Прошло слишком мало времени, потом станет легче. В конечном итоге, человек привыкает ко всему, - совершенно убежденно проговорил доктор, как обычно, опускаясь на стул возле моей кровати. – Многое зависит от того, как к этому относиться. Если молодой человек оказывается в инвалидном кресле после несчастного случая – это его трагедия, с какой стороны ни посмотри. Для тебя же инвалидная коляска – это первый шаг к победе. Главное, продолжай и дальше идти в этом направлении, как бы ни было трудно. А двигаться по жизни вперед можно, и сидя в инвалидном кресле, уж поверь мне, сынок! – Мейсон ненадолго замолчал, а потом широко улыбнулся и даже подмигнул мне. – Но ведь мы сделали это! А? Мы молодцы! Мы выиграли этот бой с минимальными потерями. Если тебе кажется, что сейчас я весь сияю от гордости, то тебе это не кажется: так оно и есть! Все нейрохирурги грешат этим… Но какая это была гонка! Видел бы ты лицо старшего ординатора, когда из поврежденной артерии во все стороны брызнул фонтан крови! Несколько страшных минут даже я был уверен, что это конец… Прости, если пугаю тебя, обычно я никогда не рассказываю пациентам такие подробности. Но тебе говорю всё это не просто так. Я хочу, чтобы ты встряхнулся и наконец осознал самое важное: даже потеряв в три раза больше крови, чем циркулировало в твоём организме, ты выжил! Ты смог, а значит, и с остальным справишься! Ну же, улыбнись! Хотя бы этой своей вымученной улыбочкой.
Я без труда выполнил приказ доктора, ведь, глядя на него, бурлящего энергией, не улыбаться было невозможно. Как невозможно было не чувствовать острого желания жить - жить хотя как-нибудь, хоть сколько-нибудь!
- Вот так-то лучше! – одобрительно закивал он. – Я хочу видеть твой боевой настрой на победу: без него дальше делать нечего. И, кстати, не только я так считаю, но и химиотерапевт с онкологом. Я сегодня говорил с ними – у них на тебя грандиозные планы, а значит, они верят в возможный успех, что случается с ними крайне редко, уж я-то знаю, - лицо Мейсона помрачнело, но он тут же вновь встряхнулся. – Есть ещё одна тема, которую я хотел обсудить с тобой, хотя она и не в моей компетенции. Несмотря на паралич ног, ты остался мужчиной, - его бровь выразительно изогнулась под немыслимым углом.
- Вы имеете в виду секс, или я что-то неправильно понимаю? – рассмеялся я. – Думаете, это может меня сейчас интересовать?
- Сейчас – нет, но когда-нибудь обязательно будет. Секс – важная часть нашей жизни, и я рад, что ты не будешь его лишен. Однако я хочу поговорить немного о другом. Химиотерапия, как правило, делает людей бесплодными. Поэтому, если ты собираешься стать отцом, тебе нужно принять необходимые меры уже сейчас.
Я уставился на него в полнейшем недоумении, решив, что он предлагает мне сегодня же «заделать» кому-нибудь ребенка.
- Я говорю о том, чтобы заморозить сперму на будущее, - видя мою растерянность, пояснил Мейсон.
- Не думаю, что… - пробормотал я, чувствуя, как краснеют щеки от дурацкого смущения.
- А тут не надо думать, - хохотнул он. – Берешь парочку порно-журналов – и вперед! Не прямо сейчас, конечно, но перед началом «химии» - обязательно. Я уже говорил об этом с твоими родителями – Эсми явно не готова отказаться от мечты понянчиться с твоими детишками.
Я рассмеялся, понимая, что доктор Мейсон пытается поднять мне настроение, и был безмерно благодарен ему за это и за всё остальное. В моих глазах он был всемогущим чудотворцем – почти Богом.
- Спасибо вам за всё, что вы сделали для меня и продолжаете делать, - я чувствовал, как на глаза наворачиваются слезы, но даже не пытался остановить их. – Я навсегда останусь у вас в неоплатном долгу.
- Твоя жизнь станет для меня лучшей наградой – другой мне и не надо. Поэтому живи, сынок, просто живи!
Уже почти захлебываясь слезами и чувствуя на душе такое приятное и неожиданное облегчение, я кивнул и впервые поверил в то, что у меня есть реальный шанс выжить.
***
Следующий год обернулся всеми семью кругами ада для меня, для родителей и для Элис. Сестра, оставив на время учёбу и Джаспера, практически поселилась в больнице. Я умолял её вернуться в Россию, убеждая, что хотя бы один из нас должен продолжать жить дальше, но та осталась непреклонна в своём решении – мой маленький упрямый «ураганчик», который, впрочем, очень скоро превратился в едва ощутимое дуновение ветра.
Когда я ещё не утратил способности мыслить связно, меня беспокоило, что через Джаспера и Эммета Элис может узнать правду о нашем «расставании» с Беллой. Однако очень быстро выяснилось: дружба Джаса и Эммета, не выдержав проверки временем и расстоянием, постепенно сошла на нет, и за последний год они не обменялись ни единым сообщением.
Был ли я рад, что можно не опасаться разоблачения? Да, безусловно. Но вместе с тем глупо было бы отрицать то чувство разочарования, что больно ужалило меня. Я не передумал относительно правильности своего решения, но определенные сомнения всё же стали одолевать меня. Особенно теперь, когда смерть уже не так крепко сжимала в своих объятиях. Однако с началом «химии» и лучевой терапии от этих сомнений не осталось даже призрачного следа.
Я заранее понимал, что меня ждёт долгий и трудный путь, но не представлял, насколько тяжёлым и бесконечным – бесконечно тяжелым! – он будет. Я оказался не готов к этому: к такому невозможно подготовиться. В какой-то момент я с ужасом понял, что если не болезнь, то её лечение уж точно сотрёт меня с лица земли, уничтожит – уже уничтожало! Моё тело, отравленное ядом, разрушалось клетка за клеткой мучительно медленно, бесконечно медленно, как в самой изощренной пытке, словно кто-то невидимый вытягивал из меня все жили, выпивал жизненные соки.
Поначалу я старался держаться, хотя бы при родителях и Элис, чтобы не пугать их, и без того надломленных, ещё больше, но с каждым днём, с каждым часом это становилось всё труднее, невозможнее, забирало остатки сил. Я распадался на части, облетал, как покореженный дуб с наступлением холодов, и не мог собрать себя воедино.
Лёжа на полу больничного туалета в луже собственной блевотины, я прижимался щекой к ледяному кафелю и думал только об одном: «Как хорошо, что Белла не видит всего этого! Белла… Белла… моя Белла, как ты нужна мне… как нужна!»
Именно в тот момент я впервые сорвался, потеряв остатки самообладания, а вместе с ним и своё человеческое обличье. Я заскулил - сначала тихо, жалобно, потом всё громче и громче, пока скулеж не перешел в вой. Я лежал и выл до тех пор, пока рыдающая навзрыд Элис ни стала поднимать меня с пола, пытаясь усадить обратно в инвалидное кресло. Её руки крепко вцепились в меня и тянули, тянули вверх – Боже, какие же тонкие, почти прозрачные у неё стали руки! И в этом была моя вина… Я ненавидел себя за то, что сделал с теми, кого любил больше всего на свете!
- Оставь, просто оставь меня… - задыхаясь, шипел я, - уходи, прошу тебя, уходи…
И сестра вняла моей мольбе: она ушла… но лишь за тем, чтобы тут же вернуться вместе с отцом.
Сильные и надежные руки Карлайла встряхнули меня, обхватили и крепко прижали к отцовской груди.
- Держись, сынок! Ты должен держаться, если хочешь жить! – шептал он, укачивая меня прямо там, сидя на холодном полу больничного туалета. – Ведь ты же хочешь жить? Конечно, ты хочешь жить! Хочешь, Эдвард! Ради меня, ради мамы! Ради всех нас!
И я хотел жить! Вернее, я ЗНАЛ, что хочу, но не чувствовал в себе этого желания, не находил его: оно скукожилось под гнетом обреченной усталости, стало маленьким и незначительным – как ни старался, я не мог ухватиться за него.
Это был мой первый срыв, но далеко не последний.
Никогда не забуду, как в порыве неконтролируемого отчаяния, хватаясь за мамины руки и крепко сжимая их, исступленно шептал потрескавшимися в кровь губами:
- Помоги мне, мамочка, помоги! Пожалуйста, сделай хоть что-нибудь! Хоть что-нибудь, мама! Я так больше не могу, не могу, не могу! Пожалуйста, мамочка, пожалуйста! Я больше не хочу, ничего не хочу, слышишь, мама?! Ну пожалуйста, останови всё это! Прошу тебя!
- Что, сыночек? Скажи, что мне сделать?! – У Эсми уже не осталось сил на рыдания: она беззвучно плакала, кусая губы и раскачиваясь взад-вперёд, почти обезумев от горя. – Я бы сделала всё что угодно, если бы только знала, как помочь тебе, сынок, как унять твои страдания! Но я не знаю, мой милый, не знаю! Я забрала бы их себе, если бы могла! Прости меня, мой ангел! Прости меня, если можешь!
И только ночами, когда я проваливался в тяжелый сон, становилось немного легче. Там, во сне, я снова и снова звал Беллу и – о чудо! – она откликалась на мой призыв. Я слышал её голос – столь родной, столь желанный, необходимый мне, как воздух! Моя девочка говорила мне о своей любви, говорила, что не забыла и никогда не забудет. Она умоляла меня вернуться, потому что я ей нужен, нужен как никогда прежде!
Даже сквозь расстояния моя Белла по-прежнему была со мной. Отчасти благодаря этому я не сошел с ума в тот страшный год боли и распада.
***
Лето 2004 года
- Как ты, сынок, осваиваешься потихоньку? – зайдя ко мне в комнату, осторожно спросил отец.
Вот уже неделю я был дома. Родителям пришлось основательно тут всё переделать под потребности инвалида-колясочника, так что в бытовом плане особых затруднений я не испытывал.
Они изо всех старались предугадать любое моё желание, с чрезмерным усердием кидались исполнять любую просьбу, в разговоре со мной тщательно подбирали и взвешивали каждое слово, будто я был старинной хрупкой вазой, готовой дать трещину даже от малейшего неосторожного прикосновения.
- Мне нужно съездить в Лос-Анджелес: истекает срок аренды квартиры, - отец говорил медленно, словно нехотя, как гонец, приносящий дурную весть. – Я хотел спросить: как быть с вещами? Может, ты хочешь что-то оттуда забрать?
Я молчал, потрясенный чередой прекрасных, но таких болезненных воспоминаний, замелькавших перед моим мысленным взором. Дом – мой настоящий дом, наш с Беллой уютный мирок, в которым мы были так наивно и безмятежно счастливы. Дом, где до сих пор жила наша любовь.
Да и что я мог сказать отцу? «Верни мне моё сердце - оно осталось где-то там… Может быть, в шкафу на третьей полке слева»?
Внезапно в памяти всплыл старинный комод – мой последний подарок Белле. Интересно, забрала ли она его? Нет, вряд ли. Скорее всего, предпочла забыть о нём раз и навсегда… как и обо мне…
- А мы можем привезти оттуда комод? – как можно равнодушнее спросил я.
- Комод? – озадаченно переспросил отец. – Да, конечно, если он тебе нужен. Не думаю, что с этим могут возникнуть какие-то проблемы.
- Я поеду вместе с тобой! – на одном дыхании выпалил я.
- Эдвард, сынок, мне кажется, это неудачная мысль, - Карлайл присел передо мной на корточки и заглянул в глаза. – Ты ещё не готов к таким долгим и трудным поездкам.
- Позволь мне самому это решать, - получилось гораздо резче, чем хотелось.
За прошедший год моя нервная система сильно пошатнулась: я начал «заводиться» с пол-оборота, мог нагрубить на пустом месте – во мне затаилась какая-то беспричинная необъяснимая злоба, только и ждущая малейшего повода, чтобы тут же выплеснуться наружу. Я пытался бороться с этим, но пока выходило неважно.
- Да, конечно, ты можешь поехать, если хочешь. Я и не думал запрещать тебе, всего лишь хотел предупредить, что будет непросто.
- Я справлюсь.
Оказавшись в аэропорту, я сразу понял, что отец был прав: эта поездка действительно станет для меня настоящей пыткой, но не в физическом плане.
Впервые после операции попав в людное место, я оказался не готов к тому, как окружающие реагировали на меня. Я чувствовал на себе десятки любопытных пристальных взглядов, буквально впивающихся мне в кожу, словно пиявки. Но стоило мне только повернуть голову в сторону уставившегося на меня человека, как тот поспешно отворачивался, усиленно делая вид, будто меня вовсе не существует.
И всё же мне удалось перехватить несколько взглядов – помимо любопытства в них отчетливо читалось омерзение, граничащее с ужасом. Я был им глубоко противен, и все же они не могли не смотреть на меня – ничто так не притягивает и не отталкивает одновременно, как уродство… разве что ещё смерть.
И я – лысый, катастрофически худой парень-инвалид с болезненно бледной кожей и багрово-синими кругами вокруг глаз – был для окружающих живым воплощением самой смерти, ярким подтверждением того, насколько беспощадной может быть болезнь, досадным напоминанием, что никто из них не вечен.
Как же мне хотелось тогда исчезнуть, раствориться, стать невидимым! Я сжался в комок и сполз ниже, непроизвольно стремясь стать как можно меньше.
Девушка за стойкой регистрации растянула губы в жалком подобие дежурной улыбки и старательно избегала смотреть мне в глаза, а когда при передаче документов наши пальцы на мгновение соприкоснулись, вздрогнула всем телом и поспешно отдёрнула руку, явно опасаясь подцепить опасную болезнь, словно я был прокажённым.
Впервые в жизни я почувствовал на себе, что значит быть изгоем общества, в котором нет места слабым, больным или даже просто не таким, как все.
***
Так бесконечна морская гладь,
Как одиночество моё.
Здесь от себя мне не убежать
И не забыться сладким сном.
У этой жизни нет новых берегов,
И ветер рвёт остатки парусов.
Я здесь, где стынет свет и покой!
Я снова здесь, я слышу имя твоё.
Из вечности лет летит забытый голос,
Чтобы упасть с ночных небес холодным огнём.
«Я здесь», гр. Кипелов
Как одиночество моё.
Здесь от себя мне не убежать
И не забыться сладким сном.
У этой жизни нет новых берегов,
И ветер рвёт остатки парусов.
Я здесь, где стынет свет и покой!
Я снова здесь, я слышу имя твоё.
Из вечности лет летит забытый голос,
Чтобы упасть с ночных небес холодным огнём.
«Я здесь», гр. Кипелов
- Всё-таки сначала надо было поехать в гостиницу и отдохнуть, - отец с тревогой поглядывал на меня, отпирая дверь, в которую я уже и не надеялся когда-либо вновь войти.
- Я не поеду в гостиницу. – Я сжал в кулаки трясущиеся от волнения руки. – Хочу остаться здесь. Один.
- Но, Эдвард, - на лице Карлайла отразилось явное замешательство, - здесь же ничего не приспособлено… для тебя.
- Я справлюсь, - твёрдо произнес я фразу, успевшую порядком набить мне оскомину за последние две недели.
Не говоря ни слова, отец вложил мне в руку ключи от уже отпертой квартиры и так же молча двинулся в сторону лифта, позволив себе лишь однажды, обернувшись, кинуть в мою сторону обеспокоенный взгляд.
И я действительно верил, что справлюсь, - верил ровно до тех пор, пока ни пересек родного порога. Я и подумать не мог, насколько болезненным окажется для меня возвращение в наш с Беллой дом.
Медленно, как старик, заключённый в инвалидную коляску, коим в сущности и был, я перемещался из комнаты в комнату, из зала в спальню, из кухни в ванну, от одного окна к другому.
Я не мог понять, что заставляло меня неустанно двигаться по спутанной траектории пустого дома, лишенного души и сердца – лишенного Беллы. Сейчас, когда её не было, всё казалось блёклым бутафорским набором. Ни одна вещь, ни одна безделушка не имели теперь значения.
Мне казалось, что весь мир вновь рухнул, погребя меня под останками моей неудавшейся, изломанной жизни. Я метался, как израненное капканом животное, с максимальной скоростью, на которую была способна коляска, ища… зовя… но не находя желаемого, желанной.
Часть меня наивно полагала, что стоит только завернуть за угол, и я услышу смех Беллы, легкий топот босых ножек: она пренебрегала тапочками, её ступни всегда были ледяными. Я подхватывал любимую на руки, прижимал к себе, тихо ворча под нос:
- Глупая моя, ты же простудишься.
Она смеялась, поджимая изящные пальчики с перламутрово-розовыми ноготками, болтая ножками:
– Нет, не простужусь! Я быстренько, только до кухни и обратно.
Я отдал бы всё на свете, все отведенные Богом дни ради её воркующего смеха в темноте спальни. Я бы обнимал её спину, прикрытую тонкой ночнушкой, мягко стаскивал её с худеньких плеч, желая до боли, обхватывал ладонью округлую грудь, мягко, ненавязчиво прося Белз проснуться.
Я помнил, как чувствовалась её атласная кожа под моими пальцами, как вспыхивали бисеринки мурашек, как она расцветала под натиском поцелуев, я мечтал кружить ладонями по каждому бугорку её позвоночника, зная, что она обязательно проснется.
Она всегда инстинктивно льнула ко мне, словно чувствовала каждое мое прикосновение даже будучи во власти сна. Любимая едва слышно смеялась, чувствуя мое ночное нападение – за этот искрящийся нежным светом смех я отдал бы сейчас всё то малое, что у меня ещё осталось.
Подъехав к аккуратно заправленной постели, я закрыл глаза, уносясь мыслями в тот день, когда мы вдвоем уехали отсюда. Я помнил всё до последней секунды, перед моими глазами стояла отчетливая картинка того, как Белла склонилась над постелью подтыкая края покрывала, разглаживая тонкими пальчиками невидимые складки. Заметив, что я наблюдаю за ней, она обернулась – в её глазах вспыхнули искры смеха:
– Ты подглядываешь! Эдвард!
Я не подглядывал – я любовался ею, моей любимой и единственной бесценной женщиной.
Я помнил каждую крохотную черту её лица, неповторимый оттенок глаз, расцвеченных мазками лукавых искр, мягкость улыбки и то щемящее душу чувство, что зарождалось в груди, когда она прикасалась ко мне.
Закрыв глаза и неподвижно замерев, я отчетливо уловил чудом сохранившийся аромат: её духи и что-то неповторимое, неосязаемое… весенние цветы, ягоды и свежесть – Белла.
Всё вдруг обрело смысл – я понял, зачем приехал сюда.
Я надеялся, что увижу Белз, понимая всю абсурдность этой мечты, но вместе с тем продолжая отдаваться в её власть, как обреченный на плаху человек. И вот сейчас я искал мою любимую в каждой вещи, в каждом уголке нашего дома, где во всём чувствовалась её заботливая рука.
Что-то толкнуло меня на кухню, я направил коляску туда, въехав, остановился, замер, вглядываясь в холодные лучи солнца, скользящие вдоль покрытых толстым слоем серой пыли столешниц. Белла не пережила бы вида запустения.
Я резко взмахнул рукой, сметая пушистый ворох пылинок со стола, расчищая, освобождая, возвращая блеск. Пылинки взметнулись в воздух, напоминая маленькое разгневанное облачко, обрушивающееся на меня подобно конфетти – грустному блекло-серому конфетти.
Перед моими глазами проносились картинки, складывающиеся в радужный калейдоскоп.
Белла кружится в лучах солнца с зажатым в руке белым кухонным полотенцем, она зачем-то размахивает им, с её губ слетает легкий ненавязчивый мотив детской песенки, ножки отбивают чёткий ритм. Она вся перепачкана мукой и какао, в уголке губ прячутся крошки молочного шоколада, на кончиках пальцев блестит сахарная пудра – любимая похожа на соблазнительное пирожное из лучшей французской кондитерской.
Я любуюсь солнечными зайчиками, расшалившимися в растрепанных каштановых локонах, они словно жемчужные нити подхватывают шёлковые пряди, удерживая в причудливой прическе.
Белла превращала стены в дом, вдыхая в них жизнь. Стоило мне закрыть глаза, как я тут же ощутил аромат цветов, которые она любила ставить в большую белую вазу. Сейчас та одиноко пустовала, но я до сих пор отчетливо помнил свежий запах кремовых роз… Белла была моей летней розой, моей ночной фиалкой…
Звенящий, рассекающий тишину мертвого дома шум привлёк моё внимание. Он был надрывный, плачущий, зовущий. Я развернул коляску, устремляясь в гостиную – Господи, я всё ещё надеялся, что увижу её! Но всё, что было благосклонно даровано мне – ровный ряд фотографий в деревянных рамках, с каждой из которых на меня смотрела улыбающаяся мордашка Беллы.
Озираясь по сторонам, я искал источник звука. Яркий блик, напоминающий бриллиантовую слезу, на мгновение ослепил меня – у моих неподвижных мертвых ног лежала разбитая на сотни острых осколков рамка. Мелкие кусочки стекла образовывали причудливый рисунок, скрывая почти всю фотографию, оставляя открытым только лицо Изабеллы. На её щеке лежал почти незаметный сияющий осколок-слеза.
Я часто фотографировал её, не предупреждая – она щурилась, смеялась, бормотала, что я негодник, смущаясь, пряталась за маленькими ладошками. Но я настойчиво ловил в объектив фотоаппарата каждую её эмоцию, словно знал: надо всё запечатлеть, сохранить, уберечь, не потерять.
Наклонившись, я поднял фотографию – стеклянный дождь зазвенел по доскам паркета, открывая снимок целиком. Это было навеки застывшее мгновение счастья: я прижимал любимую к себе, а та доверчиво льнула ко мне в ответ, словно была моим продолжением.
Я нежно погладил родные до боли черты, обводя контур чуть вздернутого носика, кромку розовых губ, своенравный изгиб бровей, лаская каждый завиток её каштановых волос. Я тщетно старался смахнуть с её щеки осколок слезы: он намертво впился в любимое лицо моей девочки.
– Моя маленькая, прости, прости, но так лучше, лучше для тебя. Посмотри в кого я превратился, меня больше нет, я стал живым призраком, от меня ничего не осталось – только покорёженное до неузнаваемости тело, в котором почему-то до сих пор теплится жизнь. Я не знаю, сколько ещё месяцев или, может быть, лет мне отмерил Бог, но без тебя они обернуться для меня вечностью. Белла, я не могу без тебя, слышишь, не могу, я подыхаю без тебя! Знаешь, вся боль, «химия» - ничто, по сравнению с тем, что тебя нет рядом. Родная, я ищу тебя везде, жду, надеясь, зная, что предал тебя, оттолкнул. Прости, но ты должна жить, идти вперед, быть счастливой, любимой, ты должна дышать полной грудью… Прости… Господи, Белла, прости!..
Я не заметил, как стащил с полки ещё одну рамку, прижал её к своей груди, качая, как младенца, рыдая в голос, словно вышвырнутый в зимнюю стужу ненужный никому ребенок. Впервые за долгое время, я по-настоящему осознал: всё, что мне осталось – воспоминания и её улыбка на старых фото. Но если последние со временем пожелтеют, бумага истончится, то улыбка Беллы будет греть меня до последнего моего вздоха, потому что она навсегда запечатлена в моём сердце.
Нет ничего страшнее и прекраснее, чем навеки сохранившиеся воспоминания: они возносят в рай и низвергают в ад.
Я понимал со всей обреченной остротой, что буду жить в прошлом, в котором было счастье, была Белла и наши общие мечты о будущем, о наших детях, о маленькой девочке с каштановыми кудряшками, сливочными щечками и огромными глазами, качающаяся на качелях в саду моей матери. Она навеки останется прекрасной несбыточной мечтой, которую я буду бережно хранить в моём сердце – мне не остается ничего иного.
Я развернулся к противоположной стене, на которой висело большое овальное зеркало. Я помнил, как Белла любила крутиться перед ним, напоминая мне маленькую бабочку, только обретшую прозрачные бархатистые крылья. Моя драгоценная девочка улыбалась, видя, как я медленно подхожу, обнимаю, глажу укрытые тонкой кофточкой плечики, оставляя маленький поцелуй-обещание за ушком – ровно там, где прячется бусинка родинки.
Белла прищуривалась, догадываясь, что я веду нечестную игру, соблазняя её без единого слова. Маленькая ладошка игриво шлепала меня по руке, любимая выскальзывала из моих рук, но ровно настолько, чтобы быть незамедлительно пойманной вновь.
Сейчас в этом зеркале я видел лишь отражение безнадежно больного, обреченного человека, похожего на мумию. Белла любила перебирать мои волосы, она словно колдовала, нашёптывая что-то неслышное, я помнил, как правильно, нежно и трепетно её руки касались меня. Теперь же на моей голове не осталось ни единого волоска… Моё лицо и тело были исхудавшими, кожа обтянула кости – я был ужасен, почти мертв. Я смотрел на своё отражение и видел в собственном взгляде ровно то, что читал во взглядах случайных, проходивших мимо людей: отвращение, страх и снисходительную жалость.
Вдруг волна гнева окатила меня. Я начал метаться из комнаты в комнату, хватая всё, что имело значение, я прижимал к себе мелочи, ставшие для меня теперь всем, понимая, что не могу уйти навсегда из нашего дома без них. Я собрал все фотографии, записки, написанные рукой Белз.
Я перевернул ящики комода, распотрошил шкаф, ища шарфы Беллы, потому что они до сих пор ревностно хранили её аромат. Я был одержим идеей унести с собой каждое напоминание о ней – это всё, что мне осталось.
Источник: http://robsten.ru/forum/67-877-39