3 .11 Большой парень позволил себе толику ироничного смущения в уголках глаз, когда совал ключи от номера в мою ладонь. Вот так вот. Мне было жутко интересно спросить, считал ли он это нарушением частной собственности, или посягательством на личное пространство, но я не хотела смущать его еще больше, в том числе и мотивами своего поступка.

Да, всего лишь сентиментальная идиотка, которая вдруг решила напомнить о странной, но внезапно ставшей важной годовщине и устроить сюрприз.

Настоящий. О котором он не догадался бы, потому что для него в этот миг, я была очень далеко и очень занята. Еще утром он растерянно напомнил мне об этом, и я с трудом прятала телефон в ладошке, чтобы он не расслышал за моим сопением шум никогда не засыпающего аэропорта.

Помнила. Мне было приятно, что для него это тоже было памятным. Мне было тоскливо от того, как он вздохнул, прежде чем я пожелала ему хорошего дня и отключилась, но мне нужно было успеть на регистрацию, а ему на работу.

Я потратила на камуфляж больше времени, чем обычно, чтобы никому и в голову не пришло опознать меня, а в результате работница аэропорта, сличавшая фотографию в паспорте с моим лицом, попросила меня снять очки. Глупая курица.

Я даже была готова к тому, что впервые ворвавшись на его территорию без приглашения, испытаю страх и отторжение собственного порыва. Я знала, что испытаю. Смотрела на разбросанные футболки и аккуратно разложенные на прикроватном столике ноут, диски и пару книг. Он когда-то напугал меня тем, что везде носит с собой мою фотку, и я почти смирилась с тем, что увижу ее там же, и что-то, похожее на разочарование, кольнуло меня, когда я ее не увидела. Или плохо искала?

Я не хотела рыскать, чтобы понять, как он живет без меня. Убедила себя не собирать разбросанную одежду, не прятать ее в шкаф – только там, где она откровенно мешала мне. Убедила себя, что одеваю его футболку, только потому, что мне стало жарко и она первая попавшаяся под руку в душевой, и то, кем она пахнет тут не при чем. Что опускаю шторы, чтобы отгородить этот вечер от остального мира, а не потому, что сразу хочу в постель, не так много времени. Что не отвечаю на его смски, чтобы не сбить свой настрой и не испортить хихиканьем сюрприз, а не для того, чтобы позлить его.

В привычно тяжелом рюкзаке были совсем нетривиальные для наших поездок вещи. Расставляя свечки, я хмурилась, потому что снова почувствовала себя сентиментальной и встревоженной. Зажигая одну за другой – едва не расплакалась, потому что на танцующих языках пламени стала замечать отражение, казалось, давно забытого. Оказалось, что помнила. Много чего.

Красный шар трепетал, как его странные, тяжелые взгляды, которые я иногда ловила на себе, когда мы едва только познакомились, которые парадоксальным образом смущали нас обоих.

Свитая черно-белая – то, как я всегда выискивала его в толпе и успокаивалась, когда он несся мне навстречу.

Зеленая прямая и тонкая – вспышку его неожиданной поддержки, когда однажды надо мной не посмеялся только ленивый и он.

Желтая, похожая на инопланетный фрукт, мамино изумленное: «Да этот мальчик в тебя просто по уши влюблен» – расстроившее меня настолько, что я просто не нашлась, что ответить.

Я вчера кидала их в тележку в супермаркете, не задумываясь, какими тяжелыми они будут и что напомнят мне – лишь бы без запаха.

Но покрытая инеем, явно новогодняя, мерцала, как его самый первый поцелуй, а насыщенно синяя – как то безумие, что было со мной потом.

Единственная темно-коричневая со слабым шоколадным душком – как наши первые бродяжничества со сплетенными руками, а яркая с продажной мордашей микки-мауса – как первый скандал со взаимными упреками, битьем посуды и бурным примирением.

Одинаковые оранжевые, продававшиеся почему-то со скидкой были похожи на наши отпуска за закрытыми дверями, свитыми из хохота, бардака и нежностей, а целая коробка тех, что можно вставлять в аромолампы – то первое соблазнение, которое я устроила ему и его перекошенное от возбуждения и смущения лицо, когда он ворвался.

В комнате становилось все светлее, уютнее. Красиво. Я скрутилась в кресле и погрязла в глупой улыбке, любовании собой. Машинально щелкала зажигалкой, словно хотела подпалить еще что-то. Стоит себе позавидовать? Однозначно. Это было смешно и нелепо, убеждать себя в своей же гениальности и в том, что кто-то там наверху просто так захотел, чтобы все это со мной случилось. Чем я это заслужила? Вот так вот прямым рейсом – и сразу все, о чем можно мечтать. Так не бывает. К черту огонь. Я долго сидела, почти не шевелясь и только медленно накручивая отросшую прядку на руку, некоторые свечи успели прогореть до половины. Где его носит? Что он мне писал?

Нашла свои джинсы и телефон в кармане и прочла десятую с гневным воплем «где тебя носит?» Струсив, а вдруг он решил сделать то же самое, я набрала его номер и услышала хриплое «наконец-то» сразу и в трубке, и за дверью. Он заходил спиной, и ворчал что-то похожее на «бессовестную и глупую», а я едва сдерживала хохот, чтобы он успел обернуться и увидеть все сам.

Это было как в кино. Замедленная съемка, десятый дубль. Отрепетировано до взмаха ресниц и уже почти надоело – так, что девятый, десятый и одиннадцатый на первый взгляд не отличишь друг от друга. Десятый всегда отличался. Когда уверен, что все равно, еще как минимум раз, предстоит все переделать – расслабляешься, и этот взмах ресниц получается особенно удачным. Он хмурился, и улыбался, и был смущен. Тысячи эмоций на уже застывшем восторженном лице. Он все еще стоял там, у порога, и мне казалось, что перед его глазами проносится все то же самое, о чем я вспоминала, когда ждала его. Некоторые свечки уже потрескивали – и это были словно короткие вспышки из будущего – того, что нас еще только ждет. Мы увидели что-то одинаковое там?

Заманчиво.

Он не был нежным. Это было какой-то другой степенью нежности, не имеющей с ней ничего общего. Это было сплетено из возбуждения и радости, наперекор усталости и времени, проведенного в ожидании у меня и в угрюмой обреченности – у него. Это было пылко и безумно, быстро и отчаянно, словно мы вернулись в то время, когда еще бегали мурашки от любого прикосновения, и оно было подобно медленному опусканию руки над свечой – то ли тепло, то ли боль, то ли жар.

Иногда казалось, что больше именно тепла, мы уже так много знали друг о друге, больше, чем о самих себе и стали повторяться и редко искали нового.

Иногда казалось, что больше боли, потому что это было тем, что неизменно тянуло друг к другу, и только рядом можно было выдохнуть и спутать эту боль с удовольствием.

Чаще всего это был жар. Из сбившихся простыней и дыхания, из сплетенных тел и мыслей, из всегда тлеющего желания и глупого обещания сказать прямо, если оно вдруг исчезнет.

Он не был внимательным. Я почти слышала щелчок в его мыслях, когда он высчитывал, снова вперед или … здесь и сейчас, потому он уже был на шаг впереди меня, и мне постоянно нужно было за ним тянуться. Я все равно боялась не успеть, хотя всегда знала, выдохни я чуть громче, вцепись в него чуть крепче – он это заметит и вернется за мной. Это было мечтой и реальностью, он всегда возвращался за мной, чтобы тащить вперед – неважно отставала я или нет, он внушил мне, что в его мыслях я была первой. Главной. Кураж напополам с ответственностью?

Никогда. Только что-то щемяще глубокое внутри меня, заставляющее иногда путать смех и слезы. От удовольствия тоже можно плакать, когда оно накатывает снова и снова, и терпеть нет сил.

Он не был искусным. Почему-то умиления от этого было больше, чем желания испытать что-то другое. Это заводило куда больше, чем чья-то отработанная техника, или рассчитанная ловкость. Зачем мне это? Это было моей любовью и восторженностью им, все равно, чтобы он не творил. Это было куда сильнее рассудка и правил, на это не нужно было постоянно равняться, это было сильнее меня самой. Это было правильным и честным.

Он даже романтичным не был. Проклятое чудовище проигнорировало все, что прятала футболка, и избавился от этого, так быстро, что я даже не успела обидеться. Он мог иногда бормотать мне что-то лиричное часами, но это был не тот вечер, словно его словарный запас сдался перед потребностью быть ближе, крепче и глубже. Да я и не расслышала бы его. Что-то безумное, то, что заставило меня примчаться издалека, вынуждало меня просто сильнее, яростнее и настойчивей прижимать его к себе, заранее зная, что все, что я расцарапаю у него на спине, завтра будет поводом для ленивой утренней шутки и напоминанием, с которым он проживет все эти дни до новой встречи.

Смешно, но свечки продолжали мерцать, приоткрывая наше будущее и потрескивать, стыдясь настоящего, и все, что стало липким полным нежности, романтизма, искусности и внимательности друг к другу коконом, захлопнулось, оставляя нас бездыханными и ненасытными.

Единственное слово, стучащее в моих мозгах, словно молитва или приказание. Еще. Пожалуйста. Еще.

Форменное безумие, отдышаться и вспомнить о душе и ужине, тушить свечки и читать ему его же смски, кормить и едва ли не плакать, от ломоты в теле и прощания. Вот когда приходит осознание, что нас опять разделят километры и часы – и этого нельзя показать ему, иначе он запрет меня … здесь и сейчас. Или понесется следом.

Но там, в небе, я снова позволила себе нечто очень постыдное.

Позавидовать.

Самой себе.

Чувствуя, как ноют мышцы глубоко-глубоко, и как скулит сердце от желания вернуться, я думала, что это и есть счастье. Быть женщиной.

Быть его женщиной

3.12 Он был хитрым.

Фирменный взгляд с прищурью, из-под густых ресниц, обрушенный в упор, мог отправить меня в нокаут или вынудить раздеться перед толпой.

Облизывание губ и медленное моргание, наплевать, рядом или сквозь толпу, вынуждало меня пошатываться и искать опору, начать шарить по себе руками, чтобы поманить его в ответ ключами от норы или машины, пятиться, не отводя глаз от его губ, желая быстрее оказаться с ним наедине.

Легкое, вполне невинное будто бы подталкивание – пошлепывание по моей попе с зажмуриванием глаз от собственного бесстыдства шло в ход, когда он срывался и напоминал сам себе, что у него единственного есть это право. То, что я смотрела на него осуждающе, не мешало мне самой прижиматься к его ладони.

Конечно же, он знал об этом. Он иногда беззастенчиво провоцировал меня, оставляя мне видимое право выбора.

Прильнуть к нему или ворчливо толкнуть. Шлепнуть в ответ или просто крепко вцепиться, скручивая в пальцах ткань и легонько царапая кожу.

Отвернуться, непроизвольно качнувшись в его сторону.

У меня тоже была пара фишек.

Он велся на совершенно неожиданные вещи, одна из которых была откровенно смешной, но безотказной.

Я чаще издевалась над ним. Куда чаще.

Обычно я вила из него веревки. Он покорялся мне, и ему нравилось это.

Очень нравилось.

Только сейчас был совсем не тот момент.

Это не было уловкой.

Тяжелый, пронизывающий и неотрывный взгляд был прямым и безапелляционным. От него некуда было сбежать. От него некуда было спрятаться. Ни отмахнуться, ни отвлечь. Можно бесконечно кусать прядь волос, облизывать губы, хлопать ресницами, случайно скользить пальцем по шее или дергать ногами. Можно притвориться, что я уже в обмороке, можно начать раздеваться, можно попытаться обнять его, спрятав лицо на груди и гладить его большим пальцем под рукавом футболки.

Он облизал губы, прежде чем сказать это, что только подчеркивало его решимость.

Он даже не моргнул.

Он хлопал рукой по коленке в такт своим словам, демонстрируя, что это не обсуждается.

Ни тени сомнения.

– Ты больше никуда сама не выйдешь, – безупречно артикулируя, жестко проговорил он, наконец, отвернувшись от меня.

Я фыркнула. Компромисс был неприемлем, но кто сказал, что у меня не может быть мнения по этому поводу?

У меня оно было.

– Черта с два! – просипела я на выходе, съежившись, разом понимая все, что он подразумевал под этими словами.

Больше никаких «случайных» встреч, сюрпризов, ночных клубов, предрассветных прогулок, походов в супермаркет или полетов через океан.

Никаких.

Только то, что просчитано, согласовано и утверждено.

Притом, что он будет далеко, а пока я решусь, просчитаю, и получу согласие на все, что нужно для того, чтобы увидеть его, я свихнусь.

И от того, что не смогу его увидеть так долго – тоже свихнусь.

Безжалостно.

Почему?

Я-то в чем виновата?

Со мной все в порядке, я жива, цела, кроме одного расплывчатого синяка на предплечье в виде отпечатка женских пальцев со следами ногтей и немного уязвленного самолюбия из-за того, что кто-то верил, что я поведусь на угрозу и откажусь от того, кто был так дорог мне – ничего страшного.

Я даже испугаться не успела. Я справилась. Сама. Я имела право за это.

Бороться, несмотря на все остальное. Это было моим. Личным.

Неприкосновенным. МОИМ.

Мне стало страшно только сейчас, когда я осознала, как сильно он мог винить себя в этом и сколько глупостей он мог натворить в ответ. Не ходить никуда без охраны – это было самое малое из того, что я могла бы сделать, и самое малое из того, что он мог бы попросить у меня.

За окном машины было ветрено. С побережья несло песком и йодом, редкие пальмы перегибались от резких порывов и, казалось, грохот волн был слышен сквозь шум взлетающих самолетов. Или это кровь в моей голове?

Почему я так и не тронулась?

Почему он так долго молчал, прежде чем сказать это?

Я ведь знала, что он скажет.

Когда он разжал слипшиеся губы и вдохнул, чтобы возразить, меня скрутило от того, что он может сказать, что все кончено, и он не хочет быть причиной моих проблем. Угрозой моей безопасности, карьеры и жизни.

Он мог бы.

– Обещай мне, – все так же четко и безжизненно добавил он, не отрывая глаз от дороги.

Я кивнула, поднимая руки, вцепившись в руль, сильно зажмуриваясь, чтобы загнать слезы назад.

Не сказал.

Я даже вчера не плакала.

Взъерошенная и возбужденная, я скакала по дому, собираясь на уик-энд с ним, и только расползающийся синяк и болтливый брат рассекретили эту стычку. Я бы превратила ее в фарс, описывая ему. А вместо этого, садясь в мою машину в аэропорту, он уже не видел ничего, кроме этой проклятой гематомы.

Он кивнул в ответ и, услышав мой всхлип, обернулся ко мне.

– Поехали? – он силился улыбнуться, но губы упрямо сжимались в четкую сухую линию, и улыбка не получалась. Я покачала головой, проклиная трясущиеся руки и комок в горле. Как мне теперь доказать, что вчера я была героиней в своих глазах?

Он потянулся и сгреб меня в охапку, перетаскивая на свое сиденье и крепко обнимая в ответ. Я плакала, сердито размазывая слезы по его футболке из-за того, что так расклеилась, он крепко удерживал меня, безмолвно, словно все обычные успокаивающие глупости, выветрились от очередного штормового порыва.

Мы приехали только через три часа, хотя должны были уже давно быть на месте. Пока я грела обед, он засел за телефон, деловито окутывая меня сетями безопасности.

Черт, я действительно согласилась на это?

Не на уютного Большого парня, который мог поднести сумку или, поворчав, купить сигарет, который безбожно продавался за печенье и сладости, который уже был его, моим, какая разница, он был своим.

Это был график и сменяющие друг друга незнакомцы, которым плевать на то, что мне до сих пор неуютно оттого, что кто-то идет сзади, и что я лучше умру от разрыва мочевого пузыря, чем признаюсь, что мне нужно в туалет или в аптеку за тампаксами.

Он не смотрел на меня, до тех пор, пока последние нюансы не были согласованы, он отмахнулся, когда я подала голос в ответ на того, кто будет оплачивать эту кутерьму.

Если бы я знала, во что мне это выльется, я бы повыдирала этой тетке все ее волосы.

Я накрутила пасту на вилку, вдруг вспомнив, что вчера я так и не поела, и вовсе не из-за того, что правая рука ощутимо ныла, когда я двигала запястьем. Мне было не до того. Я сердито перемалывала во рту спагетти, когда он наконец-то поднял глаза и уставился на меня.

С прищурью и привычной хитринкой в глазах.

Я была в безопасности?

Конечно.

Голая, укрытая его весом, еще более голодная, я, наконец-то, выбросила все эти чертовы мысли из головы.

3.13

Я неслышно открыла дверь, швырнула рюкзак с плеча на пол и только потом заметила, как они вдвоем подняли на меня глаза.

Нет, я, конечно же, верила, что это будет нетривиально, но в тот момент земля исчезла у меня из-под ног.

Так не бывает.

Переменчиво– серые прятали в себе лукавое обожание и пару смешинок из-за моего ступора, а болотно-карие просто и широко распахнулись в немом абсолютно бескомпромиссном восхищении.

Черт. Приятно.

Он улыбался, неуклюже поднимаясь с пола, и щенок только и того, что резвее, но также неуклюже задрал попу, распрямил длинные тонкие лапки и сорвался мне навстречу.

Даже в этом?

Очередная любовь с первого взгляда.

Безусловная и поглощающая.

Предначертанная и невозможная.

Жаль, что я раньше не знала, как это назвать.

Сейчас я снова тонула в этих ощущениях и все мои тревоги и неуверенность в том, что я ничего не знаю о собаках, улетучились прочь. Они же были одинаковыми. Им не нужно заставлять себя любить, они просто воровали сердца, беззастенчиво и навсегда.

Так просто.

Точно так же, как и всегда было с ним.

Конечно, через миг мистер с такой же круглой попой уже сидел у меня на руках, царапая по-малышовому острыми когтями, облизывая шею, намереваясь залезть за ухо. Он так быстро это делал, что я стала уворачиваться и хохотать, отпихивая его от себя. Щекотно.

– Это семейное? – фыркнула я, отстраняя лицо от юркого розового язычка. Не такой шершавый, как у кошки, только быстрый и мягкий, очень теплый и искренний.

Черт, они действительно одинаковые.

– Эй, чувак, это моя девушка, – ворчливо бурчал он, пытаясь забрать из моих рук щенка, но тот еще сильнее вытягивал язычок, норовя достать хоть куда-то. Мои нос, щеки и лоб уже были мокрыми, но это было ужасно приятно, как и его запах, совсем не собачий, похожий на что-то теплое и молочное. Родное. – Все, хватит, она моя!

Он даже прорычал в конце фразы, но щенок тут же тявкнул на него что-то типа: «заткнись, это мы еще посмотрим!»

Черт, он же тоже всегда пах теплом. Самый уютный запах в мире.

Я едва не согнулась от хохота, пока он забирал извивающегося щенка из моих рук и с серьезной миной ставил его на пол. Тот стал прыгать на длинных лапах, и цепляться за грубую ткань моих джинсов, чтобы снова вскарабкаться на руки, пока его новоиспеченный хозяин тоже терся рядом, норовя поцеловать за ушком.

Провозгласив окончание спора своей победой, он подхватил меня за бедра, оторвав от земли, вынуждая сплести ноги у него за спиной и уткнуться в шею, чтобы надышаться. Довольно улыбнувшись, он наклонил голову вниз, снова предельно грозно рявкнув:

– Она моя.

Чудовище.

Разве этот маленький, худой и жалкий – соперник ему?

Я отпихнула его и опустилась вниз, ложась животом на пол, щенок тут же взвизгнул и повторил мою позу, распластывая заметно округлившийся по сравнению с остальным тельцем животик. На миг поднял на глаза него с торжествующим болотным восторгом: « понял?» и я чуть не расплакалась. Боже, ну что за глазки! Светящиеся, лукавые, в купе со свесившимся от радости и прыжков языком и полной обожания мордашкой. Само совершенство.

Он легонько сместил щенка в сторону, и развалился рядом, так же уставившись мне в глаза. Они словно соревновались, кто сделает это умильнее.

Мне что нужно было разорваться?

– Вы тут хорошо повеселились, – усмехнулась я обоим, заканчивая спор вничью, делая вид, что строго рассматриваю разбросанные вокруг собачьи игрушки, пакеты с кормом, косточки всех цветов и расцветок и роскошный плед рядом с кроватью с разгрызенной моей! кроссовкой и растерзанным плюшевым мишкой.

– Тебя не хватало, – он подъехал на пузе ко мне ближе, пытаясь прижаться своими губами к моим, и щенок тут же попытался протиснуться между нами, думая, что это игра. Когда ему это не удалось из-за чьей-то более жесткой головы, прильнувшей ко мне, он прыгнул к нему на спину и зашелся в очень неодобрительном, почти визгливом лае, подпрыгивая и топая лапкой от обиды.

Он улыбнулся, не отрывая своих губ, еще раз чмокнул меня и только потом, обернувшись, абсолютно серьезно добавил:

– И все равно она сначала моя, понял?

Я готова была поспорить, что тот фыркнул в ответ, снова подпрыгнув для полноты эффекта. Щенок скакал на нем абсолютно бесцеремонно, хоть и не меньшим обожанием, чем играл гляделки со мной.

Он снова потянулся, чтобы поцеловать меня, и щенок соскочил с его спины на пол, снова распластавшись и гневно, обвинительно и звонко лая – так, что у меня зазвенело в ушах.

– Я сейчас покормлю тебя, маленький, – я погладила его за ушами и тот довольно, почти по-кошачьи заурчал.

– А меня? – надулось ревнивое чудовище, хитро вытянув вперед губы.

Черт. Это слишком порочно, чтобы делать на виду у детей.

– Тебя потом, ты старше, – отмахнулась я, на всякий случай, шлепнув его по губам и взлохматив его волосы. Встала с пола, подхватывая щенка под пузо одной рукой и рюкзак второй. Там была еще одна порция игрушек, резиновых косточек, и, под ними все остальное, что через двадцать минут станет шедевральным обедом.

Нужно было поспорить, что в этот раз они вылижут тарелки тоже вместе.

Щенок удивил меня, заснув прямо у миски.

Черт, как это было похоже на семью.

То, что нужно.

Просто и понятно, легко и уютно, так, как и должно быть.

Интересно, они понимали это?

Наверняка нет, вряд ли кто-то из них отдавал себе отчет в том, как это много значит. Это было естественным для него – любить искренно и беззаветно, как и для щенка, но понимал ли он на самом деле, как много это значит?

Мы скрутились в комок на диване в гостиной, объевшись и обнявшись, и это тоже было естественным и сумасшедшим.

– Я научу его защищать тебя ото всех, – бурчал он, уткнувшись мне в шею.

– Не лишай собаку детства, – отмахнулась я. Это было последним, что меня волновало сейчас. – Пусть наслаждается жизнью.

– Ты его раскормишь, – улыбнулся он в предвкушении, растрепывая мои волосы и раздувая их дыханием.

– Тебя же не раскормила, – снова фыркнула я, закрывая слипающиеся глаза и поуютнее вжимаясь в него.

– Только потому, что мы так редко бываем вместе, – вздохнул он и съехал рукой мне на спину. – Когда мы поженимся, я закрою тебя дома и не буду никуда выпускать.

– Пару недель медового месяца, – кивнула я. – Только это я тебя закрою и буду откармливать.

Он простонал и картинно запустил руку в волосы. Еще один старый спор.

– Только пару недель?

– Ладно, три, – почти засыпая, согласилась я.

– Всю жизнь, – примирительно чмокнул он меня в макушку, и на миг в его глазах что-то поменялось, вместо лукавого обожания, появилось то самое чувственное и темное, то, что незамедлительно прогнало мою сонливость. Еще одно чудо на двоих. Легко, грациозно и будто нехотя поднявшись с дивана со мной на руках, он перебрался на огромную кровать в другой половине дома.

– Он испугается, когда проснется один, – вяло запротестовала я, осознав, что эта мелочь теперь тоже будет в списке моих самых любимых мужчин, и с его мнением я буду считаться.

Он ехидно наклонил голову на бок и потянулся, чтобы стянуть с меня футболку.

– Конечно, испугается, поэтому не будем травмировать детскую психику и мою спину.

– Твою спину будем, – фыркнула я, быстро выползая из остальной одежды. Я соскучилась. Слишком сильно.чтобы еще ждать.

3.14 Его нос лениво путешествовал вдоль моих ключиц, упрямо пробираясь в ямку у основания шеи, где было особенно щекотно и где ему нравилось касаться меня, выводить круги – до бесконечности или до того момента, когда я начну дергаться и отпихивать его.

Мы все еще оставались сплетенными, и это было кстати, потому что вечерняя прохлада все больше вытесняла зной и легкий ветерок уже сильнее колыхал кроны деревьев.

Он был слишком теплым, чтобы я жаловалась или пыталась одеться. Тяжелый, уютный и ласковый, слишком пылкий, чтобы я оставалась способной на что-то большее, чем перебирать его волосы на затылке и улыбаться, поеживаясь от его прикосновений и не пытаясь вывернуться.

Это был наш день.

Долгий, суетливый и радостный.

Внутри еще теплился восторг сегодняшнего утра, глаза болели от ставшего почти непривычным нещадного солнца, скулы сводило от поцелуев и улыбок, ноги гудели от каблуков. Но глубоко внутри меня все было расслабленным и безмятежным, разнеженным и воодушевленным.

Все, как я хотела, все, как я мечтала.

Быстро, смешно и трогательно.

Я даже испугаться не успела. Я даже не сбилась ни разу – почти. Он удержал меня от падения и едва не свалился сам, успев меня подхватить. Он тоже забыл половину того, что хотел сказать – как часто бывало, но я впервые не стала договаривать за него.

Он…

Ласковое чудовище, обвитое вокруг меня, так тщательно скрывал свое удовлетворение происходящим, только и делал, что жмурился и не отпускал меня дальше, чем на пару шагов. Он был моей тенью. Безропотной и уютной. Настолько родной, что набросилась на него сама, едва мы оказались наедине.

– Счастлива? – промурлыкал он, открывая нос от моей кожи и обдувая теплым дыханием грудь. Он поднял бровь, но так и не посмотрел на мне в глаза, словно адресуя вопрос заласканному комочку плоти.

Самый глупый вопрос из возможных.

– С каких это пор тебе нужно подтверждение? – мои брови поползли вверх и я непроизвольно фыркнула.

Я целый день насмешничала над ним. Он терпел. В его глазах плескалась странная, мутноватая поволока, которая наполняла все происходящее вокруг нас особым смыслом. Проклятый липкий пузырь, в который мало кто пробивался – не смотря на то, что это был не только наш день, он все равно оставался, прежде всего нашим. Красивый повод для насмешек. Плевать.

Он улыбнулся еще шире и кивнул, потершись колючим подбородком о мой живот. Я поморщилась, он поднял на меня на миг снова помутневшие глаза и стал просто комично серьезен:

– Я тоже.

Зачем тогда спрашивал?

Смех вырывался из меня, он нахмурился и надулся.

– Правда, – скривил в умильном смущении лицо он.

Я смеялась сильнее, а он еще больше хмурился:

– Честное слово!

Вздохнул и оторвал руку от моего бедра, запуская ее в то, что раньше было роскошной гривой, и пристально вглядываясь в меня:

– Это так странно. Вроде бы все стало иначе, но на самом деле – ничего ведь не изменилось. Ты и я.

Его смущенная улыбка могла растопить меня до состояния сладкой ничего не соображающей лужицы, и я собралась с духом и выдавила такую же в ответ.

Он …и я.

Он вспыхнул и притворно зарычав, наклонился и укусил меня за шею. Один раз, еще один. Хохот сотрясал мое тело, и его заодно, пока он покусывал меня, а я смеялась в ответ.

Счастлива? Я порылась в себе, выискивая причины для грусти. Пара неловкостей, пара глупостей – так ведь и бывает? Пропустим мимо ушей, дело сделано. Безупречность скучна. Мы с ним никогда такими не будем – и ладно. Мне он нужен таким, каким он всегда был со мной. Сумасшедшим, милым и трогательным. Серьезным, домашним, небрежным. Внимательным, пылким, нежным.

Он…

Нас обдуло очередным порывом ветра, теперь и он поежился, крепче прижимаясь ко мне и закидывая края расстеленного одеяла себе за спину, чтобы укутать нас. Так стало еще уютнее, и я сместила свои руки с его шеи на спину, сильнее прижимая к себе, а он уткнулся мне в шею, стараясь удерживать свой немалый вес на руках, щекоча меня мерным ровным дыханием.

– Да, я тоже, – пробормотала я бездонному небу, мелькающему через кроны деревьев. День признаний.

Он оторвал от моей шеи лицо и пристально уставился мне в глаза – парализуя и очаровывая. Наверное. В уголках моих глаз опять собрались слезинки, и он иронично закатил глаза, смахнув их большими пальцами.

– Опять?

Черт, да, но сегодня сентиментальность простительна?

Его вес сместился и против воли, или в этом и была хитрость? мы опять оказались почти друг в друге, нужно было пошевелиться на дюйм, чтобы опять потеряться в этом безумии и это было пугающей и невозможной близостью. Потому что он не шевелился. Его руки почти подрагивали от напряжения, опираясь на локти, но пальцы все так же гладили мои щеки, а глаза все так же любовались мной. И я не шевелилась. От предвкушения, от желания, от охватившего до мурашек сильного ощущения нашей близости. Глаза в глаза, словно будто в первый раз – немного удивленно и все еще не веря в происходящее. Так не бывает.

Это не возможно.

Это немыслимо.

Это не со мной.

Он наклонился и прижался своим лбом к моему, все еще не разрывая взгляда, в то время, когда его губы прошептали едва слышное «люблю тебя», а бедра крепче вжались в меня. Или это я вжималась в него?

Так бывает?

Вряд ли.

Мне хотелось зажмуриться и, не сдерживая себя простонать, но я не могла отвести от него глаз. Потому что он был безумно красивым в тот момент – от помутневших глаз – до бисеринок пота на лбу, от крепких рук, до подрагивающих мышц на спине под моими пальцами. Он казался безумно влюбленным, зачарованным в тот момент – от легкой улыбки изогнувшихся губ до отрывистого неглубокого дыхания. Восхищенные полу прикрытые глаза, точеные скулы, широкие плечи, способные укрыть меня от всех невзгод. Что-то взорвалось внутри меня, от одного его едва уловимого движения, и он удивленно поднял бровь, а ощутив это сделал все, что я любила, чтобы продлить это чувство.

– Люблю тебя, – хрипло и едва внятно простонала я, крепко притягивая его к себе и заставляя расслабившиеся бедра толкнуться ему навстречу.

Так бывает.

Я и он.

Навсегда?

Мое глупое сознание тонуло в его полуприкрытых глазах, принимая эту наивную истину.