Часть 4.

4.1. Мы брели темными переулками моего детства.

Она расслабленно привалилась ко мне, маленькие ножки едва передвигались, то и дело пытаясь подстроиться под мои шаги. Мы шатались, словно были действительно сильно пьяными, и это было смешно – найти баланс между тем, чтобы толкнуть ее в сторону и удержать рядом с собой. Ночь рассеивалась, но из-за включенных фонарей стало еще темнее, когда мы решились идти пешком. Было еще более зябко, чем вчера вечером, когда мы выбрались из дома, и с реки тянуло холодом, но она все равно не пыталась вывернуться из-под моего плеча, и уже привыкла носить с собой повсюду теплые носки и шарф. Она была теплой, опьяневшей и расслабленной. То и дело хихикала и путалась в ногах, цепляясь за меня крепкими пальцами, под теплым свитером – ближе к коже. За нами деликатно никто не увязался, и в округе было так тихо, что было слышно каждую проезжающую по соседней улице машину, ее дыхание и мяуканье еще каких-то гулен.

Кошки.

Они преследуют меня?

– Я не ляпнула ничего глупого? – пряча вопрос под зевок, развеяла она тишину, обернувшись в сторону с то ли мяуканьем, то ли пением диковинных птиц.

– Ты? – нас опять качнуло, и пришлось сильнее прижать ее к себе, чтобы прислушиваясь к мяуканью, она все же удержалась на ногах.

– А кто же? – фыркнула она и заметно напряглась под моими руками. – Я резкая, грубая, я ...

– Что ты несешь?

Она пожала плечами, так и не обернувшись, и продолжала идти, немного сильнее вжав голову в плечи.

– Ты замечательная, – фыркнул я. – Для этих придурков это честь. ...

Она покачала головой и все равно не обернулась.

– Эй, ты всем понравилась, – против воли, мою физиономию исказила гримаса глубочайшего удивления, и я пошел следом за ней по бордюру, попутно удивляясь тому, какой грациозной она была – в пятом часу утра, после прорвы алкоголя и поцелуев. Я съехал вбок, едва не навернувшись, уже после пары шагов и решил догонять ее просто по дорожке.

– Не вздумай сомневаться в себе, ты лучшая, ты самая лучшая и... – она фыркнула и мне захотелось очень сильно двинуть кулаком в призрачное прошлое, так или иначе оставившего в ней след. Я еще помнил тот проклятый вечер и то странное чувство, которое будила во мне критика в ее адрес. Слишком сильно, чтобы заставить себя смолчать и равнодушно выслушать все, что тот ей говорил. Она всегда сомневалась в себе, но в ней слишком многое было совершенным, чтобы лелеять и восхищаться. Да, леди Босс была в ярости. Все были в шоке, в том числе и маленькая изумленная девочка с широко распахнутыми зелеными глазами,будто за нее раньше никто не заступался. Это было отвратительно, критиковать это чудо и заставить ее сомневаться в себе, это недостойно и...

Сейчас это недопустимо в принципе.

Запатентованный способ обратить на себя внимание и заставить ее забыть обо всем, о многом – не спуская с бордюра, сильно прижимая к себе руками и едва-едва дотрагиваясь до губ – долго, чтобы заставить ее сначала расслабиться, а потом потребовать большего, царапаясь и задыхаясь. Она всегда быстро сдавалась.

– Какая ты? – требовательно выдохнул я в ее шею, когда она уже начала отпихивать меня, пытаясь вдохнуть.

– Резкая и…, – хрипло просипела она, снова нахмурившись.

Мало?

Я почти фыркнул, уткнувшись в нее, там, у самого выреза футболки, где вкуснее всего пахло, где все еще хранился запах того мыла, что год за годом покупала моя мать смешиваясь с запахом ее самой. Покачал головой, уткнувшись лицом в ее шею, намеренно сильно царапая ее щетиной.

– Умная и...

Еще сопротивлялась?

– Грубая и ... – пробормотала она тихо и почти бессвязно.

– Откровенная...

Она нахмурилась и иронично сжала губы, покачав головой – ровно на миг, словно разгадав мой замысел и пытаясь отказаться в нем участвовать, выдыхая презрительное и очень надменное:

– Ты...

Снова расправленные плечи и выпрямленная спинка под моими руками, и игривая ухмылка на губах.

– Люблю тебя.

Очередной глоток воздуха и сдавленное хихиканье у моего уха.

Она почти повисла на мне, зарывшись руками в волосы и точно забыв, о чем мы говорили. Заткнуться было сильнее меня, и я выдохнул прямо в теплые, расслабленные губы:

– Будешь моей женой?

Она хихикнула и крепче сомкнула руки на моей шее, ее губы вдруг вместо расслабленных и мягких стали настойчивыми и уверенными – и это выбивало все мысли из моей головы, как и то, что она в очередной раз мне ничего не ответила. Или поцелуй и был ответом? Хитрая бестия.

Мы ввалились в дом через заднюю дверь, восторженно пялясь друг на друга и держась за руки, и там обнаружили, что это время завтрака.

Она в очередной раз смутилась, и мне пришлось вытаскивать все из холодильника, вповалку на кухонный островок, она раскладывала еду по тарелкам, что-то грела, что-то нарезала, мы смеялись, с трудом переходя на шепот, чтобы никого не разбудить.

Не вышло.

Моя мать наградила нас престранным взглядом, отец забрал тарелку из моих рук и попросил у нее кофе, а сбежавшиеся сестры, беспрестанно переглядываясь и хихикая, превратили все в фарс, милый и естественный. У нее слипались глаза над чашкой кофе, так что пришлось под неодобрительные взгляды, вытащить ее из-за стола и увести спать.

Через пару минут после того, как я и сам рухнул в кровать, она просочилась сквозь дверь, до жути смешная, в теплой пижаме и с застенчивой ухмылкой на лице.

– Они и так, – она махнула рукой и быстро юркнула под одеяло, прижимаясь ко мне. Солнце беспощадно врывалось в комнату, окрашивая ее праздничными розовыми переливами, но через миг, устроившись в привычно уютный комок, мы уже спали.

4.2

Она изящным щелчком вышвырнула сигарету подальше от себя и, закусив губу, обернулась. Несмотря на темноту, уныло рассекаемую фонарем над домом, было видно как решительно, ярко и гипнотично сияют ее глаза – и это завораживало. Как и всегда. Она сократила расстояние между нами в два шага и прильнула ко мне, прижалась – всем телом, всеми бугорками и впадинками, почти припаиваясь. Опустив на миг глаза, смущенно усмехаясь моей незамедлительной реакции и уже обвитым вокруг нее рукам – раньше, чем я сам понял это, она снова уставилась на меня, требовательно, настойчиво и жадно всматриваясь, и злясь от того, что она видит. Она не хотела поцелуев. С этого взгляда начинались все немногие наши скандалы.

– Не смей, – прошипела она, и дыхание из ее губ заклубилось морозным облачком.

Было холодно. Та частичка ее, что с силой вжималась в меня, кусочек теплого тела, была спрятана лишь в тонкую футболку, но мои руки с трудом продирались в натянутые сверху многослойные одежки, затерявшись между тонкой ветровкой и моей же теплой рубашкой, натянутой сверху наее, почти такую же. Девочка, выросшая в зное. Маленькая неженка, предпочитающая хлопковую шелуху куртке на меху. Игнорируя ее приказ, я протиснул руку в карман ее джинсов и легонько сжал ладонь, прижимая ее еще крепче, успокаивая себя тем, что от дальнейшего меня останавливают только замерзшие пальцы, а нее ее ворчливое «не смей».

Нет настроения спорить.

– Даже не думай, – уже с меньшей горячностью, но чуть громче, добавила она, не ведясь на то, что мой холодный нос пробрался к изгибу ее шеи и вычерчивал там круги, от которых она покрывалась мурашками.

– У тебя все получится. Это легко.

Она не пыталась отпихнуть меня, но ее голос предательски подрагивал, а ее тело становилось все теплее – то ли от моего тепла, то ли от того, что разгоралось в ней сейчас.

– Не хочу. Зачем?

– Ты можешь, ты должен пробовать, ты не имеешь права застрять на месте и тупо прохерить то, что в тебе есть. Тебе понравится, поверь.

Я вздохнул, понимая, что это слишком серьезный разговор для перекура на балконе в доме старых друзей, где она слишком большое значение придала случайно оброненной фразе. Да, глупо. Мужской бред не для девчачьих ушек, даже таких вкусных. Этого было достаточно, чтобы что-то в ней подняло бунт и обрушило на меня шквал негодования, нравоучений и другой воспитательной работы? Старый добрый компромисс, сделка с совестью и любовью, позволяющая нам так комфортно чувствовать себя друг с другом и с окружающим нас миром, забыт? И только по той простой причине, что она вплетала руки в мои волосы и оставалась прижатой ко мне, эти банальные слова наполнялись даже большим смыслом, чем она хотела в них вложить. Она все равно не верила, в то, что стала и причиной и следствием, что бы я не начинал делать. Мое бурчание не имело шансов, пока она скользила пальчиками у меня по затылку, и пульсовая волна ее сонной артерии громко и размеренно билась о мои губы на ее шее.

– Я не смогу уехать оттуда… ну ты знаешь, когда… и это важнее, чем…

Она куснула себя за щеку изнутри и мгновенно надулась – комично взвешивая все доводы, чтобы отбросить те, что я мог бы принять за поощрение для себя.

– Зато я смогу, – кивнула она, словно загоревшись от этой мысли и прекращая терзать зубами свою мягкую плоть во рту. – Я приеду к тебе, и все дела. Я там никогда не была.

– Ты? – я фыркнул и от возмущения чуть не оттолкнул ее. – Ни за что!

Она по-предательски подло облизала губы и промурлыкала, потянувшись ими к моим мгновенно вспыхнувшим ушам.

– Увидим. Пожалуйста. Ради меня.

Сама дерзость. Потянувшись вверх, сминая нагревшийся хлопок между нами и выискивая мои вялые протесты подрагивающими поцелуями. Через миг, никто из нас не мог вспомнить, о чем мы спорили, а еще через два – никто из нас двоих не мог сказать, где мы и почему здесь еще торчим. Она пыталась отдышаться, уткнувшись мне в подмышку. Я обнимал ее голову, зарывшись в волосы, пытаясь думать о чем угодно, только не о том, что мне до смерти хочется сейчас быть в ней – надышаться ею – пусть даже всю следующую неделю она еще будет со мной, и пусть даже, мы не так давно пришли сюда и скоро опять уйдем. Туда, где это – быть в ней – станет возможным.

Было холодно?

Вокруг нас полыхало жаром.

– Давай поженимся, а? – это выглядело как скулеж, и то ли она отдышалась, то ли опять не хотела отвечать, запустила руку в мой собственный задний карман, бесцеремонно волшебно прижимая к себе ближе и обрушивая на меня все свои доводы. Ладошка в волосах, остро прижатые груди, жаркие, настойчивые… – Тогда я не буду пе…

– Эй, пупсы, вы не замерзли там? – со смешком ворвался к нам мой беспардонный приятель и тут же, с театрально манерным стоном, скрылся в комнате. Она рассмеялась и снова уткнулась мне в грудь, пряча, горящее от смущения и от трения об мою щетину, лицо.

– Я все равно с тобой. Неважно где ты и чем занимаешься. Это и есть доверие, помнишь? Ты не должен из-за меня от чего-то отказываться.

– Я уже из-за тебя потерял нечто очень ценное, – состроив кислую мину, серьезно проговорил я, сдаваясь и целуя ее в макушку. – И ты не сможешь это исправить…

Она напряглась мгновенно – вся, и мне даже стало стыдно за тупую подколку:

– Голову, глупышка! Ты меня с ума сводишь.

Она ткнула меня в живот, отталкивая от себя, и, стараясь не улыбаться, взъерошила свои волосы и вернулась в комнату.

Я привык к ней. Она была моим наваждением и умиротворением, с ней никогда не было скучно, тишина рядом с ней, уткнувшейся в книжку, была квинтэссенцией моего представления о счастье, а тихое мурлыканье со сдавленными ругательствами на кухне – самым сексуальным, что я когда-либо наблюдал. Некоторые наши ночи были абсолютно безумными, некоторые ласковыми, но иногда мы все-таки просто засыпали рядом, в клубке или нет – и тогда безумным и ласковым становилось пробуждение.

Есть о чем подумать, вдыхая морозный воздух, пытаясь утихомирить сигаретой бушующие гормоны внутри, и все равно, думая о ней.

Даже ее молчание было понятным. Похожим на нее. Правильным для нас. У меня не получалось сердиться на нее или сомневаться в ней, или себе из-за этого. Мне казалось, что она буркнет свое тихое «да» именно тогда, когда этот момент будет самым идеальным, но их было так много – ситуаций, похожих на ту, что могла бы навсегда связать нас. Воздух искрил и тихо сгущался, ее глаза распахивались от возмущения, удовольствия или потрясения – и это снова происходило – даже против моей воли. Я терялся в этом. Я упивался этим. Меня будоражила одна только мысль, что я смею спросить ее, имею полное право, и ее это больше не напрягает. Ее безумные поцелуи после каждой моей подобной просьбы – волшебство, лишающее меня рассудка, превращающее почти в дикаря. Я очень боялся напугать ее, раз за разом удерживаясь от того, чтобы в тот же миг сорвать с нее одежду и доказать себе и ей, что она и так уже моя. Иногда эти слова срывались просто с той целью, чтобы она вынудила меня замолчать, по-своему, и это делало из меня того самого полу-безумца, который был до невозможности безнадежно влюблен в нее, и который дико долго решался, чтобы сделать что-то с этой своей любовью.

Исчезла только безнадежность.

Ее тело я знал лучше ее самой, куда лучше. Ее привычки, ее жесты, ее мечты – это все так умиляло меня. Ее логика до сих пор ставила меня в тупик. Ее интуиция, ее проницательность раз за разом приучали меня безоговорочно доверять ей. Ее неуверенность в самой себе, переплетающаяся с пробуждающейся женственностью и желанием снова и снова удивлять меня – будто бы это было ей нужно – неизменно будоражили меня и заставляли тянуться за ней. Но из-за того, что она всегда доверяла мне и могла, всего парой жестов, показать насколько сильно ей нужно было чувствовать себя защищенной и лелеемой мной, моей, симметрия не была нарушена. Это было идеальным.

Моя девушка делала мир вокруг меня насыщенным и ярким. Она была создана для меня. То, о чем рассказывал мне не раз отец, обрело форму и сущность.

Она была моей.

Я вернулся в заполненную шумом и смехом комнату и сел рядом с ней. Мой старый добрый друг, презрительно скривившись в мою сторону, продолжил болтать с ней, оставляя меня на пару минут сторонним наблюдателем, беззлобно подначивая ее и сплетничая. Он прекрасно знал, на какую язву нарвался – и балдел от общения с ней, давая понять лукавым блеском в глазах, что не меньше рад и моей блаженной физиономии рядом – нам обоим. Потом ее ладошка абсолютно естественно скользнула в мою, расслабленную и раскрытую как раз для этого – для тонкой, безумной и фанатичной игры: только кончиками пальцев, вычерчивая что-то, выискивая, поглаживая и сминая. Ее рука постепенно отогревалась, а ее пальчики забавлялись надо мной. Она стала растерянной уже через пару минут и, ответив невпопад, устало привалилась ко мне, все еще продолжая иронично посмеиваться над будущей поездкой.

Она тоже любила это. Тут все было слишком обычным для нашей идиотской обыденности, и это было тем, к чему она стремилась. Это было тем, что я боялся потерять.

На самом деле, все было уже решено и договорено, оставались лишь последние нюансы – маршруты, то, что ей и другим девчонкам положено было увидеть, и то необходимое, что нужно было взять.

То потрясающее, что уже случилось с нами там однажды?

Я предпочел бы не думать, что случилось с нами потом, но это больше не повторится – никогда, и этого было бы достаточно, чтобы вернуться и где-нибудь, затерявшись между скалами, морем и бездонным небом, попробовать снова.

Сказать ей.

Она улыбнулась, пока я рассеянно крутил ее колечко на пальце и на миг подняла на меня глаза, абсолютно точно угадывая, о чем я думал только что, и абсолютно удовлетворенно и пьяно улыбаясь при этом.

Мы опять возвращались пешком.

Не так поздно или не так рано – какая разница. Было тихо, и полная луна освещала все неярким мерцающим сиянием сильнее, чем фонари. Она снова убеждала меня, я смешил ее, она рассказывала о своих ближайших планах, в которых мне не будет места, я восхищался ею, она рассказывала мне о дочитанной вчера ночью книжке, я о том, что еще один мой приятель отказался в очередной раз спеть ее песню, а мне это делать уже бессмысленно. Я легонько удерживал ее за руку, а она не пыталась идти по бордюрам, уже забыв о своих страхах.

Мы пересекали небольшую площадь, с выключенным на ночь фонтаном, когда она вдруг остановилась, обернулась ко мне, делая один шаг, чтобы припасть так, как любила и тихонько, почти умоляюще прошептала:

– Поцелуй меня?

Жадно и влажно, крепко и неистово, так, как будто мы уже в двух шагах от двери, захлопнувшейся перед неизбежностью отсечь нас от внешнего мира. Мои руки оказались на ее бедрах, а ее – в моих волосах, она повисла на мне, а я склонился над ней, мы словно готовились упасть куда-то и растерзать друг друга.

Она оттолкнула меня, облизывая распухшие губы и мотая головой, сделала пару шагов назад, громко выдохнув и взвизгнув – раскинула руки и закружилась.

На безлюдной, освещенной луной и парой фонарей площади, со спутанными волосами и определенно возбужденная до боли. Как и я.

Мне пришлось остановить ее, ухватив за руку и отступая назад, потащить за собой. В темноту.

– Тебя бы сожгли в другом мире, – фыркнул я, когда она перестала сопротивляться, и пошла за мной, неотрывно глядя мне в глаза – гипнотично, решительно и ярко, снова околдовывая.

– Ты бы меня спас, – уверенно отрезала она в ответ и, нырнув под мою руку, потащила нас обоих к дому. На короткую передышку сном, на утренние сборы. Несколько часов дороги – и проклятые двери закроются, и мир застынет за ними, а даже если и нет – никто из нас двоих не заметит.

4.3 Ее красноречие не знало границ. Моральных, этических и территориальных.

Эта девчонка могла проводить часы, молча, уткнувшись в книжку.

Эта девчонка могла пробыть рядом со мной (со мной!) целый день, не проронив ни слова, и только на прощанье пробурчать себе под нос что-то типа «когда ты заткнешься, наконец?».

Эта девчонка часто так крепко запиралась в своих мечтах, что путалась в собственных мыслях, руках и ногах.

У меня не было претензий к ее мечтам, пока я надеялся, что где-то там и для меня есть место.

Моя девочка становилась жутко целенаправленной и неутомимой, упрямой и настойчивой в стремлении добиться желаемого.

Находила такие аргументы, что мне (мне!) нечего было возразить.

Придумывала такие способы убеждения, что мне (мне!) оставалось только смириться и стиснуть зубы, чтобы не ответить ей сейчас же: «Да, хорошо, что угодно!», надеясь, что через пару минут мне удастся отвлечь ее.

Говорила так быстро и связно, что мне (мне!) не удавалось вставить ни слова протеста.

Моя девушка становилась удивительно коварной, когда это касалась того, чтобы заставить весь мир (и меня!) плясать под ее дудку.

Не то чтобы я был против.

Нет, она не опускалась до банальностей – она не пыталась соблазнять, ублажать и закармливать меня – и поэтому на третий день ее пыток я все еще был жив. Она не ставила мне ультиматумов, не отказывалась от своего «когда-нибудь» и моего идиотского осипшего «да», потерянного между скалами и морем – и поэтому это был третий самый счастливый день в моей жизни. Она не злилась лично на меня. Моя улыбка чеширского кота была точным отражением ее собственной улыбки – ленивой, безмятежной и только капельку капризной. Мне жутко хотелось целовать эту самую капельку в изгибе ее губ.

Мне никогда еще так сильно не хотелось ее целовать. Все время. Даже, если мы были не одни.

Я бы мог пойти у нее на поводу в 99 случаях из ста – но это был тот самый единичный случай, когда мне пришлось сказать «нет».

Она думала, что я смеюсь над ней.

Она не понимала – вызывая во мне умиление, желание и еще Бог весть что, то самое, что заставляло меня распускать руки и кружить ее, тискать и щекотать. Она ворчала – так, чтобы я все слышал и чувствовал себя виноватым, отказывая ей в этой прихоти, что провоцировало меня только на еще один сеанс поцелуев. Она дулась – так, чтобы я мог оценить и предпринять меры, снова тиская, щекоча и обнимая ее.

Моя будущая жена сейчас казалась мне еще более крохотной, нуждающейся в опеке, желанной и безупречной – нахмуренная и упрямая, независимая и просто вредная.

С ней никогда не бывало легко.

С ней никогда не бывало скучно.

С ней мир блестел и переливался, наполняясь яркими красками и трепетом, словно те бабочки, которых она поселила у меня в животе, когда я впервые увидел ее, – вырывались на свободу, кружа и заслоняя все вокруг нас.

То, что нам вряд ли скоро удастся это сделать.

То, что нам запросто впаяют штрафы и разорвут на куски.

То, что нас могут просто предать забвению.

Она была достойна большего.

Мне не хотелось так думать, но предложенный ею компромисс был оптимальной лазейкой между любовью и обязательствами, который мог нас удержать, в состоянии гармонии и влюбленности – не навредив.

Ей. Мне. Нам обоим.

Она надулась на меня еще в первый вечер, неделикатно подняв эту тему и ошалев от моего первого, ленивого и насмешливого: «нет».

Она не понимала. Она зудела, пока окончательно рассердившись – не отвернулась от меня, скрутившись в маленький кокон на противоположном конце кровати. Я бы решил, что она обижена и плачет, но что-то в ее расслабленных плечах или выступающих бугорках позвонков под задравшейся пижамной майкой убедило меня в том, что лучше не заострять внимание. Все в порядке.

Просто уловка.

Я сделал вид, что ничего не понял и спросил ее о том, что в конечном итоге сблизило нас еще больше.

«О чем ты мечтала, когда думала об этом?»

Она тут же перекатилась на спину, уставившись в потолок и скрестив на груди расслабленные руки, улыбнулась. Так загадочно, нежно и мило, что мне захотелось перевернуть весь мир – и бросить его к ее, согнутым в коленках , изящным ножкам, покрытым синяками.

Ее, чисто по-женски, не волновал размер, состояние и расположение. Она рассказывала о мелочах – взахлеб, и мне пришлось спихнуть раскрытый ноут на пол, чтобы она не догадалась, что описывает то, что я только что разглядывал, и что меня даже на непритязательно-поверхностный взгляд уже устроило, и где идеально вписалось бы то, что она хотела. То, о чем она говорила – чуть хрипловатым, взволнованным голосом.

Это было бы идеальным нашим местом.

Уютным и маленьким.

Просто нора, куда можно забиться на пару дней в перерывах между работой и реальностью – и это было бы сказкой. Место, куда бы мы возвращались с разных концов света, куда мы тащили весь тот хлам, который покупали друг другу и куда бы стремились – несмотря ни на что.

Место, которое мы могли позволить себе.

Это однозначно было бы временным пристанищем. Пока все привыкнут, смирятся и успокоятся.

Это однозначно было бы всего лишь репетицией.

Она еще лучше меня понимала это.

Но как все наши репетиции – это уже оказывалось смешным, нелепым, праздничным и наполненным особым смыслом.

Говорить об этом, обнимая ее и периодически целуя в упрямую макушку – было уже беспредельным.

Наш.

Дом.

Мне хотелось зажмуриться и дать себе возможность впитать в себя это странное ощущение счастья, чтобы запомнить его – для времени, когда это чувство станет будничным и знакомым, когда я перестану придавать такое значение тому, что мы все-таки вместе. Что это и ее желание. Что мне не пригрезилось и ей действительно нравится меня кормить и упрямо гладить мои футболки. Что ей хочется терпеть мое вытье в душевой по утрам и даже присоединяться к нему, смешно подпрыгивая рядом. Что ей тоже хочется засыпать рядом со мной и что она совсем не злится, если я стягиваю с нее ночью одеяло. Злится, конечно, и даже спихивает меня на пол в ответ, но это уже игра, которая неизменно заканчивается, тем, что мы засыпаем в обнимку и нам тепло и без одеяла.

Я никогда не привыкну к этому.

К тому, как она скручивается комочком у меня на плече и медленно рисует странноватые фигуры на моей груди, заставляя меня ежиться от щекотки. К тому, что так много наших желаний совпадает. К тому, как все равно трепетно и по-сумасшедшему страстно мы реагируем друг на друга. К тому, как тоскливо без нее. К тому, каким близким кажется ее голос в трубке – сквозь тысячи километров и часы перелетов.

Она потянулась вверх, целуя меня, запуская руки в мои волосы и смело прижимаясь – так крепко и тесно, что ее намерения были очевидны. Она знала, о чем я думал – и не хотела думать о разлуках в ответ и о том, что оттуда еще тяжелее будет уезжать.

Это так похоже на первый раз. В каком-то смысле так и было – первый раз, когда нас связало нечто, обличенное в слова и согласие быть одним целым. Это было бы высокопарным и самонадеянным, но мне до дурноты хотелось быть нежным с ней. Просто нежным. Как никогда нежным. Хотелось сделать все так, как я абсолютно точно знал – нравилось ей, в состоянии расслабленности и предвкушения, и чтобы это все было только для нее, и чтобы это было идеальным. Затянувшаяся на целую ночь прелюдия. Не получалось. Мой эгоизм и похоть брали верх, когда ее маленькое тело извивалось под моими руками, игнорируя нежность и потворствуя удовольствию.

Так безыскусно и откровенно, как могла только она. Так, как она абсолютно точно знала, нравится мне. Чувствовать ее. Знать ее. Слово за нами уже целая жизнь и мы потихоньку становимся похожими друг на друга, а наши привычки и закостенелые предрассудки проникают под кожу и становятся поводами для анекдотов и тостов на праздниках. Шуток для наших детей. Она так крепко держалась за меня, словно ее тоже ужаснула или обрадовала мысль об этом, и она хотела того же трепета и поддержки – от меня. Мы двигались – слаженно и быстро и ни о какой нежности речь уже не шла. Только чистой воды удовольствие и сбивающиеся простыни.

Ночью, когда в небе над морем зачем-то опять грохотали фейерверки, она снова задала свой вопрос, вызывая серию моих смешков. Ее дыхание щекотало волоски у меня на животе, ее ноготки царапали мои ребра – и, несмотря на то, что половина меня уже начинала злиться вместе с ней и предъявлять права – все обернулось нежностью. Той самой – глаза в глаза до конца, до бесповоротного мига, когда перестаешь владеть собой и растворяешься в другом теле. Чужом, но ближе и роднее, чем собственное.

Она задыхалась и охала, и казалось ее стон, так похожий на «да», был снова тем самым ответом, который я так долго ждал от нее. Словно ей до дурноты нравилось это говорить – теперь, когда все уже решено и оговорено и начинается совсем другая игра, в которой никто и никогда не отберет ее у меня. Мне так нравилось его слышать, раз за разом, пока она не заснула у меня груди, крепко обнимая в ответ.

4.4 Самое обидное заключалось в том, что я прекрасно понимал, что это было абсурдным.

Оскорбительным. Недалеким.

Откровенно диким.

У меня не было причины, для того, чтобы испытывать то, что сиюминутно захлестнуло меня – до полуобморочного и отвратительно беспомощного состояния. Задрожали руки и колени, а от металлического привкуса крови во рту хотелось сейчас же избавиться – заплевав все вокруг или хотя бы просто закурив. Отвратительно.

Я вдруг заново почувствовал себя ничтожным и глупым – и это ощущение принесло неожиданное облегчение – настолько, что я наконец-то распрямил сжатые в кулаки ладони и вытряхнул расплющенную пачку сигарет в урну. И ладно. Вытянул из другого кармана телефон и машинально набрал повтор последнего звонка, саркастично наблюдая за тем, как она прореагирует и, предвкушая, что я захлебнусь в собственных страданиях, когда увижу подтверждение своей паранойи.

Жалкое зрелище. Дьявол, только прикоснись к ней еще раз.

Ревность? Это даже не ревность.

Что-то страшное и колючее кромсало меня изнутри.

Едва загудел телефон в ее кармане, на улыбающейся и без того прекрасной мордашке расцвела совсем другая, мечтательная и нежная гримаска. Она, извинившись перед стоящим рядом с ней, хмырем, отошла, облегченно выдохнув и притворно строго проворчав « наконец-то!» в трубку – снова стала моей.

Только моей.

Я испытал нечто вроде разочарования от того, что сеанс страданий и самоуничижительных бесед с самим собой откладывается, и только поэтому ответил ей раньше, чем вышел навстречу.

«Хорошо проводишь время?»

Внутри меня все сжалось, и дрожь утихла, сдаваясь перед ее ответом, каким бы он ни был.

Она фыркнула.

Ее смешок разом относился и к моему вопросу, и к тому, что она уже засекла меня между вспомогательными постройками, и к тому, что она уже явно готовилась поиздеваться над моей способностью ревновать ее, даже к моей собственной клетчатой рубашке на ее плечах.

Та обнимала ее, а я – нет.

Давно.

Так давно, что мне уже стали казаться призрачными далекие выходные три недели назад в норе, они из тех безумных, когда мы кажется, даже не умывались, и ели в кровати.

Она бывала там – без меня.

Появились мелочи, которых я не помнил, было свежо и уже чисто. И то, что я не понимал до конца, зачем ей это нужно и говорил ей об этом – она не должна была ждать меня или как-то готовиться к этому – ничего не меняло. Она всегда делала, как сама хотела, оставляя меня в одиночестве бороться со своими тараканами – чувствовать себя недостойным ее всякий раз, когда мы подолгу не виделись, и я заново вваливался в ее жизнь, привнося туда хаос.

Она ничего не сказала мне о маленьком белом конверте, валяющимся в стопке с журналами и дисками на барной стойке.

Просто хлам? Прочитанный и не вызвавший интереса?

Часть меня, та самая, что еще корежилась от ревности и обиды, от того, что она позволяла кому-то еще обнимать ее, гладить по плечу – та самая примитивная часть алкала потребовать у нее сатисфакции – сейчас и немедленно. Поставить всех перед фактом, кто она для меня и точка. Все остальное тоже корежилось, на всякий случай, но еще больнее – а вдруг она сама этого не хочет? Вдруг ее так устраивает больше, и то, что связавшая нас история так сильно смахивает на банальное клише, все еще терзает ее – настолько, что она готова пренебречь ею.

Нами.

Мной?

Да, я переживу это.

Ни слова упрека. Она все равно нужна мне. Любая.

Она не кинулась мне навстречу – она никогда не делала этого. Просто быстро подошла и, юркнув мне под руку, прильнула на миг, позволив легко обнять ее, чмокнуть в макушку, и тут же ткнула меня в живот кулачком, потом, посмеиваясь, подняла лицо, с недоумением разгладив мой нахмуренный лоб. «Ты надолго?»

Черт, как же хотелось топнуть и оттолкнуть ее, будто она уже ждала, чтобы от меня избавиться?

Она тоже нахмурилась, и я понимал, что спрашивает она только потому, что не может сейчас уйти и прикидывает, сколько времени мы теряем.

Только от этого совсем не становилось спокойнее.

Никаких упреков.

Она еще больше нахмурилась, и, выпутавшись из моих рук, безмятежно попросила: «Подожди меня дома? Еще пару часов и я буду свободна»

Будто хотела избавиться.

Будто я сейчас был лишним и раздражающим для нее.

На самом деле, она действительно справилась бы быстрее, не отвлекаясь на меня, и зная, что я так близко и жду ее. Черт, это был просто не мой день.

Дома, дома, дома. Мелькавшие картинки телевизора, уютный диван и, кажется, уже четвертая открытая банка пива,…а ее все нет. И вот глупость какая, я перевернул весь шкаф, но так и не нашел футболку, которую она бы уже носила. Которая пахла бы ею и которая могла бы утихомирить меня, и погрузиться в ее запах. Они все были чистыми и аккуратно разложены стопками. Когда-то. Я все перекомкал. Она уже давно не спала здесь. Черт, иногда она слушалась меня.

Моя толстовка провоняла настолько, что была отправлена прямиком в мусорное ведро. Смешно. Я ворчал и бесновался, я не спал до этого почти сутки, но кофе, залившее пиво, сделало ожидание еще отвратительнее. Я не сделал ничего того, что должен был. Ни ужина, ни цветов, ни романтики. Неразобранная сумка и уже разбросанные вещи, разбитая тарелка и тупое раздражение, захлестывающее меня. Где ее носит? И почему, когда она делает то же самое на кухне, все получается так изящно и ловко, а я не могу разогреть замороженную пиццу в микроволновке, не порезавшись и не разбив ничего. Я же делал это сам миллион раз!

Только не в этой навороченной штуковине, которая явно способна читать ее мысли на расстоянии, а мои стоны, указания и побои – нет.

К черту.

Пиво – тоже еда.

Я все равно никогда не сыграю так, как тот тип, фильмы которого она упрямо продолжает смотреть по ночам. К черту.

Я могу поспорить, что она будет смеяться, когда придет. Заставит меня все убрать. Разозлится и будет ворчать. Провокационно и преднамеренно. Я затащу ее в постель на час раньше – может быть, даже не в постель?

Когда придет.

Если придет.

Металлический привкус во рту заполнил пробелы раздражения очередным всплеском тоски и вырубил меня у экрана телевизора.

Я тоже любил эти старые фильмы.

Она приснилась мне. Словно что-то пушистое, кутающее мои плечи. Она была шуршанием бумажных пакетов на кухне и звоном еще одной разбившейся тарелки. Она пахла супом и почему-то ванилью и гудела как тот монстр-комбайн, который я еле затащил на кухонный островок, и с которым она разговаривала, как с приятелем, иногда даже более ласково, чем со мной или со своей кошкой, даже советовалась насчет чего-то призрачного, вроде кардамона или имбиря. Она была шумом воды и шипением масла. Она была хрустом овощей и чем-то мягким и теплым, нырнувшим ко мне под одеяло.

– Ты не заболел? – она прижала теплую ладошку к моему лбу, заставив меня открыть глаза и почувствовать раскаянье и облегчение одновременно. Это не сон. Все та же маленькая девочка, которая все равно за что-то почему-то любит меня. Даже, когда она уставшая, взвинченная и пахнущая потом и супом – прижимается ко мне. Безумцу, который периодически выводит из себя даже собственную мать и который выдул почти бочонок пива, тоскуя по ней. Ее это не злит. Она все равно рядом.

Я уткнулся в нее, разом пытаясь целовать и вымаливать прощение за собственную ревность и глупость. Она простонала и отпихнула меня.

-В душ, чувак. Ты пахнешь, как чан с отходами в пивоварне.

– Но ты все равно любишь меня? – свирепо ухмыльнулся я вслед, трусливо проваливающим остаткам раздражения. С ней невозможно было чувствовать себя иначе. С ней все было не так, даже все проблемы и обиды отступали, словно она заполняла мои мысли целиком. Сейчас – меня ужасно озадачивал тот факт, что я могу жить без нее.

Она как-то странно оценивающе и в то же время опять заботливо посмотрела на меня, наклонилась и поцеловала теплыми губами в лоб.

Я тоже любил ее так целовать.

Колдунья.

Ее прикосновение было катализатором и наслаждением одновременно. Будто она разом усмирила бушующее чудовище внутри меня и заставила его мурлыкать и нести ей ошейник и поводок.

Она была умиротворяющей и тихой – как и всегда. Через миг она уже шипела подо мной, пытаясь выкрутиться из, может, и чересчур сильной хватки и все же крепко прижимаясь в ответ.

– Ты же любишь меня, так? – ворчал я ей на ухо, продолжая терзать ее до тех самых пор, пока она не перестала сопротивляться и не затихла подо мной, рассеянно и ласково всматриваясь.

– Я не отвечу, пока ты не вымоешься и не поешь.

Я нахмурился. Она всего лишь хитрит, понимая, что это уже игра и не желая проигрывать.

– Вместе. Ты все равно уже провонялась мной.

Она хихикнула, а потом запрокинула голову и громко, звонко расхохоталась, заставляя меня смеяться вместе с ней, стаскивать нас обоих с дивана и тащить в душ.

В душ.

Пенная вечеринка под теплыми струями и клубящимися ароматами, под насмешки друг над другом и упоение – друг другом. С ней – невозможно быть другим. Я знал, что пару дней спустя меня будет ломать, и я буду еще больше злиться из-за разлуки с ней, и каждая помывка будет напоминать о том, что она, легкая, скользкая и смешная – не рядом.

Без нее будет скучно, что бы я не делал. Терпимо, но неправильно.

Сейчас – все было идеально и торжественно, мягко, тепло и вкусно – как и должно быть.

Никаких вопросов.

Никаких упреков.

Даже, когда она, расплакавшись, рассказала, что происходит у нее дома. Даже, когда я пересказал все свои планы на этот месяц наперед, и мы решили, когда теперь встретимся и куда поедем. Даже, когда она сонно скручивалась комочком у меня на груди и тихо шептала, что соскучилась, вырисовывая странноватые узоры и периодически пощипывая меня, чтобы я не заснул раньше нее и дослушал о том, как она жила без меня.

Мне оставалось только пинком выгонять пробуждающихся демонов и охранять ее сон, крепко обнимая в ответ.

Никаких обещаний.

Черт.