4.5.

Это была игра, повлиять на исход которой было выше моих сил.

То, что творилось перед моими глазами, можно было сравнить с самой изощренной партией в шахматы.

Проклятье, я любил их обеих, но сейчас одну из них мне точно хотелось легонько стукнуть и прошипеть что-то, за что я добровольно пережил бы затрещину от отца, главное, чтобы это было достаточно мерзко, чтобы отвлечь и утихомирить ее пыл.

Черт.

Она сидела рядом со мной, натянутая как стрела, и быстро-быстро моргала. Одна ее слезинка, и устоявшийся мир моего детства взорвался бы ко всем чертям, но она сдержалась – продолжая моргать, забыв о дыхании и о том, что я все еще держу ее за похолодевшую руку.

Я мог только представлять, что сейчас кипело внутри нее, если мне самому хотелось съежиться.

Моя мать сидела напротив, лениво откинувшись на спинку кресла, и только прищуренные глаза выдавали ее нескрываемый интерес, словно она видела, как под скатертью мой большой палец растирает ее ладошку, и ждала ее реакции. Наблюдала за нами, будто проводила замысловатый научный эксперимент.

Не очень честно, учитывая вчерашний вечер.

Она же пришла.

Мы имели на это право.

Черт.

Вчерашний вечер по эмоциональному накалу побил многие сумасшедшие вечера в моей жизни. В нем так причудливо и изящно сплелось ожидаемое и невозможное, что мне все время хотелось ущипнуть себя, чтобы убедиться, что не сплю. Что все эти вспышки, возгласы и бесконечные, скулыраздирающие улыбки – заслужены, что ее, как никогда похожий на кошачий, взгляд, спаливший мою выдержку к черту – мне не снится, а стук ее каблучков удаляется, только для того, чтобы быть ближе ко мне.

Невозможно ближе.

Мне все еще хотелось упасть перед ней на колени за то, что она пришла.

Мне оставалось только вздрагивать, думая, как, наверное, панически ей хотелось сбежать оттуда, несмотря на то, что она упрямо и ничуть не дерзко шла мне навстречу. Она старалась быть тихой, ненавязчивой, но я все равно чувствовал, где она – по странному покалыванию внутри, когда шел за ней следом. Она обернулась, едва я стал пробираться к ней. Расчетливо и почти незаметно, одним своим взмахом ресниц доводя происходящее со мной до совершенства.

Мне стало плевать на обещания и запреты, на обязательства и правила. Ей – тоже. Мне хотелось уйти с ней в тот же миг. Нас потянуло друг к другу так, будто рядом никого не было, будто это обычное ночное свидание – как однажды, когда мы встретились утром в маленьком городке перед кинотеатром и сидели вдвоем в пустом зале и не видели, что там, на экране, потерявшись, друг в друге. Нет, она еще могла отвлечься и, на миг подняв глаза, откомментировать происходящее мне на ухо, смеша меня, а я, как уже опьяневший идиот, не мог осознать ничего, кроме ее присутствия. Мне так хотелось трогать ее. Этот вечер что-то сломал внутри нее – последний барьер, неужели это возможно? Иначе она бы шипела, как разъяренная кошка, а не цеплялась за меня в маленькой комнатке, словно от этого зависела ее жизнь.

Безумие. Короткое, сбивчивое и сумасшедшее.

Мы, кажется, курили потом дольше.

Плевать.

Может, последняя бутылка и была лишней, но никто не признался бы, что мы просто не рассчитали силы. И это было так легко и весело – наперекор всему.

Даже тому, что мой отец благоразумно прятался за газетой, даже не пытаясь вмешаться и спасти нас.

Она закусила губу и мимолетно взглянула на меня. Я с удивлением для себя отметил какое-то хулиганство в ее, вдруг взметнувшейся вверх, бровке. Она перестала моргать, и, сдвинувшись совсем ненамного на стуле, прижалась своей коленкой ко мне, так, что теперь я обхватывал разом ее всю, вместе с согревающимся от моего тепла кулачком. Получалось. Она была невозможно хрупкой рядом со мной.

Хулиганство переросло в неуловимую улыбку, растянувшую ее губы. Все еще ироничную, но с новой ноткой самодовольства и безо всяких приступов страха.

Белозубо, заразительно и мило.

Ее улыбка рикошетом приклеилась ко мне и моя мать картинно и обреченно вздохнула, а отец вынырнул из-за распахнутой газеты и подмигнул моей, еще шире улыбающейся, малышке. Он явно помнил пирог из нашей прошлой встречи и расчитывал на добавку?

Черта с два я еще буду с ним делиться.

Предатель.

Победа?

Я почувствовал ее дрожь и сжал ее коленку и ладонь еще крепче, выдохнув и заполняя паузу извиняющей все болтовней. Меня никто не слушал. Игра окончена, мама была захвачена в плен ее улыбкой и абсолютной капитуляцией. Вопрос времени и обстоятельств – и пусть мир застрелится, мы поженимся. Когда и как она захочет, в платье и со священником или в шортах и с сигаретой, над океаном или в маленькой глухой и сонной викторианской деревушке – мне плевать.

Мы сбежали при первой же случайно подвернувшейся возможности, почти синхронно поднявшись и пробормотав одинаковые извинения. Она замешкалась у лифта, когда ее ненароком оттеснил спешивший мужчина, и все-таки втиснувшись, просочилась мимо всех и спряталась мне за спину, став совсем незаметной. Лифт мерно скользил вверх, она привалилась ко мне, почти обмякнув. Проигнорировав мое желание обернуться и обхватить ее, она просунула руки под мою куртку и футболку, и, обвив меня вокруг талии прохладными ладошками, прижалась еще крепче.

Мне стало трудно дышать.

Это было до смерти интимно и возбуждающе – чувствовать ее за своей спиной, прислонившую ко мне свою гудящую голову – вот так, почти на виду, игнорируя происходящее вокруг.

На последнем этаже, безлюдном и тихом, я просто пошел вперед, волоча ее за собой, но когда мы вышли из лифта, резко обернулся, хватая ее на руки. Она взвизгнула, будто только что проснувшись, но улыбнулась кротко и нежно, а потом просто обвила мою шею в ответ, становясь легким и беззащитным котенком, которому так нравится спать у меня на руках.

В этом было что-то, что делало меня всесильным.

Некая степень доверия и правильности происходящего? Пусть так, и пусть меня все еще шатало и гудела голова, и пусть мне до чертиков хотелось есть, потому что этот ранний завтрак был испорчен нравоучениями и любопытством моей матери – пусть. Она водила пальчиками по моей шее и затылку, пока я, не опуская ее на пол, шарил в заднем кармане ее джинсов, выискивая электронный ключ от своего номера и чуть сильнее сжимая ладонью мягкую и невозможно притягательную попку. Она тоже умещалась в моей ладони, почти целиком. Мы целовались, лениво и осторожно, и не было ни малейшей искры от вчерашней кипящей похоти, только медленные, почти что робкие движения, наперекор тому, что она все еще висела на мне, прижимаясь невозможно близко, родная и бесстыдная. Моя рука против воли заползла в ее волосы, еще больше спутывая их, чтобы прижать ее голову так же крепко, точно сопротивляясь невинности поцелуев. Она гулко и невнятно что-то пробормотала мне в губы, что-то явно одобрительное, и соскользнула вниз, опуская ноги на пол, и обхватывая мое лицо ладонями. Из полуоткрытых глаз сияло что-то невозможно сильное, но мне уже и без того стало тяжело дышать только от ее подрагивающих ладошек у меня на щеках. Она прижала свой лоб к моему и, закрыв глаза, улыбнулась. Тихо и безмятежно, как улыбалась иногда засыпая у меня под боком.

Интимней не придумаешь.

Одна гудящая голова к другой.

Оторвавшись, она сделала несколько шагов назад, утягивая меня за собой, пока мы вдвоем не повалились на кровать. Я стащил с себя рубашку вместе с футболкой, она разулась и неуклюже стащила с себя джинсы и майку, разлохматившись еще сильней. До чертиков желанная и милая.

На такую невозможно нападать при выключенном свете, едва захлопнув дверь, такую нужно долго-долго нежить, чтобы унять собственное нетерпение и охладить интенсивность горящих внутри эмоций. Такой – я был абсолютно уверен и даже горд этим – она была только со мной, и прорывающаяся из меня дикость грозила спрятать ее такую ото всех.

Мы, наверное, были еще пьяны или просто пьянели друг от друга, но попытавшись перекатить ее на себя, я едва не загремел с кровати, а она, хихикая надо мной, зацепилась прядью волос о крючок на вчерашнем безумно притягательно черном, что хотела сама с себя содрать и морщилась, выпутывая волосы.

Мое маленькое, наивное и беззащитное счастье, такое тихое и смешливое рядом со мной. Нежная, заботливая и уютная, идеально подходящая и незаслуженно предначертанная.

Мой самый надежный, проницательный и верный друг, ей можно было рассказать все на свете, и она все равно останется со мной, переживая и сочувствуя, ворча и ругаясь.

Моя самая невозможная любовница, словно до нее ничего и не было и не могло быть. Она была такой разной, любопытной и жадной, доверчивой и наивной – мне не нужен был никто другой никогда и ни за что. Теперь я у нее учился.

Мы качались, словно на маленьких-маленьких волнах, и в этом нашем искусственном уединенном мирке другие заботы и неприятности, успехи и сомнения – были несущественны.

Потом, когда голова уже не гудела, перепутав одежки и выскользнув из черного хода, мы все-таки добрались до маленькой закусочной и, стараясь не смотреть друг на друга, быстро поели. Ей скоро уезжать, не до того. Пару часов на прогулку и снова назад. Мы успели как раз к тому времени, когда стал сгущаться вечер и отголоски вчерашнего безумия снова просачивались под кожу, покалывая кончики сплетенных пальцев.

4.6

А иногда мне казалось, что я просто ее себе выдумал.

Завис на каком-то сне или фильме, увлекся серьезней, чем я мог себе позволить при нынешнем ритме жизни. Плавали, знаем. Я часто попадал в такие переделки – раньше, веря самому себе и заигрываясь в невозможное. Фантазер, да и только.

Этого ведь просто не может быть?

Что же, наверное, на самом деле, никто не скучает по мне на другой стороне земли. Не думает, устал я или нет, не переживает о моем обеде. Не орет на меня, что питаться одной сдобой и никотином – издевательство над ее будущими детьми. Не ворчит, что не спать в мои четыре утра ради разговора с ней – изощренная пытка, если вставать в шесть. Не зевает в трубку, что звонить ей в ее начале шестого, не давая возможности поспать в выходной – тоже издевательство, но уже над ней. Не смеется, даже зная, что причина прерванного на середине разговора после громкого треска – в очередной раз выскользнувший из замечтавшихся рук телефон – все равно будет бегать по потолку, переживая за меня, пока я снова соберу его и смогу ей перезвонить.

Мой старый телефон безнадежно глючил. Я не хотел с ним расставаться – и пусть он уже четвертый раз предупредил меня, что ему некуда принимать ее сообщения – его проблемы.

Ну, а как я мог их удалить, пока кто-то далекий подыгрывал мне сутки напролет, слишком деликатно, чтобы испортить мой день и послать сразу – в ответ на мой скулеж? Только в мой обеденный перерыв, граничащий с ее предрассветной дымкой.

Как я мог заменить его, если там, в архиве, были ее первые и робкие, и насмешливые и нежные признания…Черт.

Благослови Боже наши заработки и спутники на орбите.

Ночами было хуже всего. Ночами реальность и вымысел путались так изощренно, что я точно начинал сомневаться в своей адекватности. Иначе, как объяснить, что я просто писал сам себе письма?

Влепив в конце смайл с выпученными сердечками, цветочками или смешинками вместо глаз, я выходил из ящика – покурить, в туалет или за очередной булкой из пакета, специально отодвинутого подальше от кровати. Возвращался, забивал снова пароль и логин, и меня ждал ответ. Или не ждал, и я начинал нервничать и плелся за пивом.

Кто бы мог подумать, что она, столь внимательная и дотошная к мелочам, потеряет в свой пароль на подпольной явке – специально сконструированной одним знакомым жуликом для нас двоих перед моим отъездом и спрятанной всеми возможными способами от взлома. Этого места словно не существовало в сети. Точнее, это и была наша личная сеть.

Я пришел туда, как мы условились, прощаясь, а она…

Дьявольский денек…

Он венчал рейтинг самых отстойных дней, проведенных мною здесь. За окнами монотонно тарабанил дождь, я почти не спал, сочиняя первое письмо ей и гипнотизируя ноутбук всю последующую ночь в ожидании ответа, нынешний Босс сам не понимал, чего хочет от нас, я злился, а она все не звонила и не писала, спрятавшись вне зоны доступа. Я сорвал единственно достойный дубль за истекшее время, ломанувшись за наконец-то пискнувшим смской телефоном, и, дозвонившись ей, услышал жалобные всхлипывания в трубке. Пока мне удалось разобрать, что она всего лишь потеряла пароль и тоже не могла дозвониться – перехотелось орать, а только скулить и нежничать. Она была цела и здорова – к черту. Тяжело строить из себя романтика в белье девятнадцатого века, но через пару минут я знал, что она уже улыбается и мне была глубоко безразлична поднятая в изумлении бровь моей партнерши. Да, я еще и клоун.

Я заставил ее заучить наизусть свой пароль, понимая, что не хочу, чтобы там был кто-то, кроме нее, кто мог бы прочитать все то, что я успел вчера написать.

Маленький засекреченный чат для двоих влюбленных придурков – не для чужих глаз.

Даже, если это глаза доморощенного хакера, создавшего его.

Можно подумать, что у меня были тайны от нее.

Она писала длинные письма, когда злилась на что-то, и в результате, хоть мы и были так далеко друг от друга, я знал все, что печалит ее. Она писала короткие остроумные заметки о своем дне, если не было никаких происшествий, и она просто занималась своими малышовыми делами. Она посылала мне подробный фотоотчет о дне своей любимицы-кошки или о своих встречах с нашими друзьями, если ей хотелось помолчать рядом со мной. Мы все равно смеялись над одним и тем же. Она задавала мне тысячу вопросов о том, что меня окружало, и мне до жути льстило, что ей интересно все, что происходит со мной. Да, такую девочку стоило придумать – исключительно для себя. Оны была идеальным собеседником. Моим вторым, лучшим я.

Это было так похоже на наш прежний невинный треп по ночам, особенно, когда кто-то начинал давиться от смеха и перезванивал – и я получал подтверждение ее реальности.

Но мы все равно старались писать больше, чем болтать, словно это расстояние давило сильнее, чем счета за телефон.

Одно огромное письмо и еще несколько коротких в день, ворох смсок, пару звонков – вот что составляло мои дни, все, что собирало воедино мои мысли и впечатления.

Вторые по отвратительности и усталости сутки были таковыми исключительно из-за работы. Я почти вырубился, даже не дожидаясь ее, а она проспала и ограничилась лаконичной ссылкой вместо приветствия: « ты помнил………. это? Я, почему-то????????? нет…….»

1 минута 32 секунды забытого ею, и если честно, то и мною, такого давнего и такого безумного момента между нами. В толпе и будто бы наедине. Такие очевидные и такие ошеломленные этим, мы смотрели и смотрели друг на друга, не видя окружающий бедлам. Мне было сейчас так странно, что тогда эти полторы минуты пузыря, глаза в глаза, затмили суета и распорядок того дня, и мы разъехались по разным городам, даже не попрощавшись. Мне было жаль потерянного времени и своей тупости. Я уже знал тогда, что эта девочка придумана мною – для самого себя. Почему я словно загипнотизированный тюфяк не мог отвести глаз от ее потерянного и тоскующего взгляда и утащить оттуда?

Почему я уехал сейчас так далеко от нее?

Идиот, и только.

Минуты переходили в часы и я, с трудом оторвавшись от экрана и пересмотрев все, что только плавало о нас в инете, с удивлением для себя отметил, что ночь уже закончилась. Ночь – да, а мы …мы … Черт, неужели она все-таки реальна? Где грань между фантазией и жизнью? Сколько нужно выпить кофе, чтобы заставить себя подняться с постели и не забыть ее, как сон, после обеда?

Третий по отвратительности день был на совести всех других женщин вместе взятых, которые окружали меня. Что-то разлилось в воздухе вместе с прошедшим дождем, что-то, что вынуждало меня пристальней глазеть по сторонам, чтобы запомнить все, что я хочу ей показать, чтобы она тоже увидела этот город моими глазами. Я носился по витиеватым улочкам, рисуя на бумажном пакете с булками наш маршрут и стараясь уложить все, что я хотел ей показать за пару прогулок. Больше не получится. Я выискивал подарок, и я его выискал, черт меня возьми. Ей понравится. Это был не такой уж отсталый город. Все было идеально. Все, кроме сисек, носившейся за мной в качестве администратора, тетки, которые подставлялись мне под нос при каждом удобном случае, навязчивых духов гида, которыми я провонялся, и юбки гримера, точнее ее жалкого подобия, с которым стыдно было стоять рядом. Они преследовали меня, и тихо млели, когда я пытался огрызаться.

Они достали меня – настолько, что мне до смерти хотелось спрятаться за тонким запахом сигарет и сладостей, и хрупкими плечами упрямицы, которая так долго изводила меня и которая так и осталась независимой, и, несмотря на это – верной…

Черт.

Доступность не прельщает.

Последний ужас, настигший меня здесь, был в ночь перед ее прилетом. Я придумал все, что могло случиться с ней, я вспоминал аэропорты, где она могла потеряться, где ее могли толкнуть или обидеть. Я проклинал расстояние между нами и долгие часы, проведенные ею в одиночестве высоко в небе, без возможности обнимать ее или хотя бы держать за руку. Я проклинал самого себя, что повелся на эту авантюру, и она поддержала меня, как и всегда, когда что-то меня увлекало. Что бы за праздник я не хотел ей здесь устроить, что за подарок не хотел бы я ей подарить, что за прорыв я сам себе не выковывал бы день за днем – все это теряло свое очарование перед страхом за нее. Она всерьез психанула бы на меня, расскажи я ей это, но даже ее сердитая мордашка не могла остановить меня от идиотскогомерения шагами уже вполне обжитого номера. Как по камере. Я пытался уговорить себя улечься, потешаясь над самим собой, мечтая, что мне завтра понадобятся силы – много сил, когда она прилетит и я закрою ее здесь, но даже это не помогало. Я перелистывал нашу переписку, и она действительно походила на разговоры с самим собой. Я так и заснул рядом с разрядившимся ноутом.

Подкинутый с постели телефонным звонком, я, наконец-то, посмеялся над собой. Туманное утро. Подтверждение от охраны, что полет прошел благополучно и самолет только что приземлился.

Черта с два я еще раз уеду так далеко и надолго.

А ведь она реальна…

Маленькая, смешливая и смущенная в очередной раз обрушившимся на нее вниманием.

Внимательная и беспощадно критичная, восторженная и увлеченная – окружающим, новым городом, незнакомыми людьми.

Мной.

Черт, да.

Ее маленькая ладошка в моих лапах, огромный рюкзак, который она волокла, растрепанные волосы и покрасневшие от усталости глазки.

Я такой ее и выдумал.

Нет, не так.

Такой – пахнущей моим собственным забвением и утренним туманом, ожившей мечтой и сказкой сразу. Моей сказкой.

4.7 Когда она плакала…

Черт.

Я ненавидел, когда она плакала.

Ее покрасневшие, отечные глазки, всхлипы и слезы ручьем.

Свои намокающие футболки и ее еще большую хрупкость под моими руками.

Тем не менее, даже кипящая комком в горле ненависть не могла вывести мое безвольное тело в такие моменты из того странного, почти парализованного состояния, в котором все, на что я оказывался способен – гладить ее по спине и бояться мысли спустить ее со своих коленей на пол, во внешний мир. В такие минуты она была беззащитной и нуждающейся в опеке, заботе и утешении, маленькой и наивной. Черт. Внутри меня все рассыпалось, рассыпалось и собиралось заново, как тупые картинки в калейдоскопе, и каждая новая требовала от меня, то действий и крови, то безразличного созерцания и отстраненности от происходящего, то жестокой мести, то смиренного прощения. Я хотел порвать мир на части, лишь бы она всегда улыбалась. Чаще всего я продолжал тупо сидеть, гладя ее по спине и бормоча успокаивающие глупости.

Правда заключалась в том, что из-за меня ей тоже приходилось плакать. Злая, жестокая правда заставляла меня испытывать что-то вроде облегчения, когда ее слезы были по другой, не зависящей от меня внешней причине.

Правда заключалась и в том, что она была чересчур заботливой и уклоняющейся, чтобы посвящать кого-то еще в причину своих слез – и держать ее в этот момент на коленях было еще и честью.

Проявлением доверия, которое вынуждало меня прятать лицо в ее волосах и сгущающихся сумерках – лишь бы она не видела, что я могу тоже быть излишне эмоциональным и жалким. Это убивало меня – раз за разом. Нет, не смущало – она видела немало ситуаций, в которых мои щеки полыхали именно смущением. Это было пыткой. Она только стала бы утешать меня, мгновенно забыв о причине своих слез, если бы я сдался и рассказал ей об этом. Я никогда не был эгоцентриком.

Но на самом деле повод для ее слез был горьким.

Я не знаю, как я вел себя на ее месте – и не хотел этого знать.

Логическая часть моего мозга, умирающая и корежившаяся от судорожных всхлипов в мою грудь утверждала, что легче пережить все это самому, чем наблюдать со стороны – без надежды что-то изменить. Что я мог изменить? Ее мать была непреклонна, и только ее снисходительность и отношение ко мне как к еще одному своему ребенку вынудило ее не послать меня сразу за вмешательство. Да, я вспомнил так похожий на нее дерзкий язычок в тот момент и сдался. Ее отец был еще более угрюм и молчалив, пожимая плечами и наливая что-то убийственно крепкое – даже для меня. Тоже знакомо. В отличие от меня, он почти не пьянел.

Черта с два она оказалась бы на моих коленях, если бы плакала из-за меня. Она бы спряталась. Я узнал бы те слезы из тысячи, исключительно по косвенным, ничего не значащим для других причинам.

Те слезы – черт, я еще помню, когда мы прощались в первый раз – надолго, может быть навсегда. Озера, искрящиеся и так и не пролитые в ее глазах. Я тогда чувствовал, что она будет плакать, она вздрагивала и то и дело отводила глаза, и только когда я отворачивался, меня продолжали буравить эти зеленые радары. Или я просто надеялся, и это примиряло меня с отъездом, как и ее по-детски серьезное обещание звонить и писать.

Или тот раз, когда она, вслушавшись в слова моей первой песни для нее, жалобно и тоскующее смотрела на меня, делая шаг за шагом назад, не разрывая взгляда, и отвернувшись, только убедившись, что я не пойду за ней – ушла. Ее плечи тряслись, а глаза были крепко зажмурены, словно она цементировала эмоции внутри себя, и не выдерживала собственного давления. Я позорно сбежал от нее прочь, лишь бы не уподобиться той же слабости. Достойная расплата.

Или когда мы в первый раз попались и она, сдержавшись и гордо стряхнув оскорбления с волос, вдоволь наревелась, пока мы оба разными путями добрались до безликого, снятого по интернету гостиничного номера. Там стойко и прямо разглядывая меня, все еще кусая губы, она утверждала, что это еще и честь – как раз та, которую она способна проигнорировать. Моя гордая девочка.

Или когда нам полосовали те, кого она и сейчас любовно величала «дядюшками» и она рыдала, что я забуду ее, будто это было возможным – в первый раз на моих глазах и навзрыд. Я пробовал. Она же знала это. Глупышка.

Моя маленькая стойкая девочка.

Эти каникулы все равно нельзя было обозвать испорченными. Да, она плакала. Грустила. Проводила часы, разговаривая по телефону с родителями и братьями.

Мы отсыпались. Это нельзя было обозвать сплошной спячкой – как осенью, когда мы безмятежно прятались около деревушки, где жила моя тетка, но день и ночь были безнадежно перепутаны.

Она не готовила, но все равно смотрела чертов кулинарный канал, а тут все было вполне съедобным, чтобы привередничать и требовать от нее этого.

Мы ходили купаться – по вечерам, в маленькую бухточку, подальше от людей, хотя тут «мы» не вполне уместно. Я лез в воду, она валялась на песке или сидела на нагретых за день камнях, в своих маленьких шортах и моей широкой майке, натянуто весело болтая с матерью.

Когда я, наигравшись с волнами, возвращался на берег и видел ее такую – хрупкую, золотистую в последних солнечных лучах – все разумные мысли покидали мое сознание. Мы возвращались – зачастую наперегонки, брызгаясь и толкаясь, двусмысленно подначивая друг друга и увязая во все больше остывающем песке.

Ночи…

С ней всегда были волшебными. Игривые, дикие, барахтающиеся, нежные. Неторопливые. Она словно хотела забыть. И я хотел, чтобы она забыла – обо всем, кроме нас двоих. Я хотел, чтобы она верила, что с нами этого не случиться. Она засыпала, умиротворенная и спокойная – с рассветными лучами, снова вжимаясь мне в грудь, словно у меня получалось хоть ненадолго убедить ее в этом.

Мы никуда не ходили.

Единственная попытка выбраться в общество – после ее самых горьких слез, когда я вздумал повеселить ее и потащил в сторону набирающего обороты клубного драйва. Яркие огни слепили глаза, музыка оглушала. Она тогда изумила меня, поддавшись ритмам и заскользив вокруг меня неожиданно коварными обольстительными движениями. Мгновенно вспыхнувшее желание обернулось многодневной болью, наваждением – словно я вернулся в подростковый безудержный возраст. Кто бы мог думать. Теперь? Мои уши горели огнем, мои руки поддергивались от желания шарить по ее тельцу, мои мысли разбежались, смиряясь, что этот образ безумно долго будет преследовать меня и ублажать, когда ее не будет рядом. Моя зареванная девочка, змеей обвиваясь своей спинкой вдоль меня, опустилась так низко, так зовущее, так бесстыдно, что на нее стал пялиться не только я. Как завороженный, я смотрел на это, не в силах заставить себя пошевелиться. Она убивала меня своим танцем.

Словно не она любила казаться неловкой и рассеянной, оттолкнулась попой от моих ног в мокасинах и заскользила вверх, опять извиваясь и расчетливо соприкасаясь со мной всем, чем только могла. Будто этого было мало, она обернулась и интригующе облизнувшись, начала повтор всех своих движений, только уже глядя на меня – в упор, чуть нахмурившись, словно сомневаясь в моей реакции и поэтому еще сильнее покачивая бедрами и скользя по мне закинутой вверх рукой. Вторую она запустила в свои волосы и снова облизнулась.

Черт.

Я тащил ее, словно дикарь свою добычу.

Провокаторша.

Теперь она хихикала.

Я в очередной раз убедился, что ничего не знаю о ней – хотя никто другой не знал ее лучше.

Она снова громко смеялась, когда я прислонил ее к какой-то покрытой мягким мхом пальме и, с силой вжавшись в нее, вплел руку в ее волосы и, а другой обхватил ее попку. Стало и легче и больнее одновременно. Оттого, что, затихнув, она терлась вокруг меня, оттого, что от ее шорт до голой кожи было совсем нечего, от того, что ее одежки были такими же влажными, как и мои, и теперь мы нагревались друг от друга так, что казалось, от нас валит пар.

Мы не целовались, просто уткнулись друг в друга, словно набираясь сил перед тем, чтобы быстро перебежать бесцеремонно освещенный холл в корпусе и закрыть за собой дверь. Носом по носу. Хриплый, последний смешок с ее губ и мое жутко жалостливое «сделаешь это еще раз» – и мы снова дотрагиваясь друг за друга только кончиками сплетенных пальцев, удирали в безопасное убежище. Черт, как было весело, когда я унижался, умоляя сделать ее так снова.

Мы не строили никаких планов тогда. Против обыкновения. Никаких стратегий, никаких обсуждений и раскладывания по полочкам, никаких сплетен и фантазий. Только мы.

Она прятала лицо у меня на груди, опять выискивая утешения и защиты. Я пытался сделать все, чтобы она верила в то, что с нами подобного не случится – потому что не случится никогда.

Это были самые грустные наши каникулы.

Возможно первые, когда мы действительно почувствовали себя сначала семьей, а потом уже влюбленными или любовниками или друзьями.

4.8

Она скрестила руки на груди и надменно уставилась на меня из-под густых ресниц.

Нет, она не пыталась прожечь меня насквозь пылающей зеленью своих глаз – иначе я бы уже валялся бездыханной тушкой перед ее босыми ножками.

Она не пыталась спорить – все аргументы были разбиты мной в пух и прах пару недель назад. Бесполезно. Синяк все еще зеленел на ее предплечье – вызывая во мне дрожь и дикую жажду мести. Иногда…черт, иногда мне хотелось оградить ее и от себя самого в придачу, но…

Она всегда была моей слабостью.

Нет, она даже сейчас не жалела, что готовила мне ужин – мой желудок давно ей продался и, черт, предал бы меня ради одного ее одобрения. Я никогда ей не признался бы, но на меня обрушивался голод просто от одного ее запаха. Раз она уже рядом, значит, меня скоро будут кормить. Смесь голода, возбуждения и умиротворения – несмотря на искры из глаз, она была все еще со мной, значит, я выжил, а все остальное всегда только сближало нас.

Черт, она же любила меня и теперь всего лишь пыталась держать эмоции в узде, чтобы все не испортить. Она всего лишь сердилась – на ситуацию вообще больше, чем на меня. «Нас вообще нет» – рявкнутое мне когда-то в трубку – черт, заслуженно – было наполненной отчаяньем ложью.

Мы были – мы были слишком…

Мы проросли друг в друга так, что на самом деле, неважно было, что и как мы творим. Не до вседозволенности, но до понимания друг друга.

Так?

Мне стало любопытно, почему она не вцепилась в мою физиономию сразу, а все-таки дослушала до конца.

Инстинкт самосохранения перевесил.

Этого я у нее не спросил.

Она не была бы собой, если бы все-таки не кольнула меня – украдкой, прошипев внезапно охрипшим и надломленным голосом:

– Если это то, чего ты хочешь.

Хотела обидеть меня – вдогонку, и черт, у нее это получилось.

Сам себе теперь я напоминал жлоба, который отбирает у ребенка игрушку. Самую любимую, самую заветную.

Что ж, пока это игрушка угрожает ее безопасности, я буду ее отбирать.

– Прекрасно, – кивнул я, делая вид, что удовлетворен и повторяя ее позу.

Немножко вызова и закрытости, и тот же тяжелый взгляд из-под ресниц. Я бурчал про себя, что малейшая моя слабинка и она будет вить из меня веревки. Очень послушные и еще больше, чем по уши влюбленные в нее, беспрекословные прочные совершенные …. и однажды я снова утрачу бдительность и случится что-то более страшное, чем синяк…нет. Я больше не допущу этого.

Не то чтобы я был против ее веревок...

Просто не сейчас.

Я вспомнил безотказный папиков взгляд и сильнее нахмурил брови.

Она изумленно моргнула и пошатнулась, когда я нахмурился, часто и ….черт, ошеломленно и возбужденно задышав. Ее губы приоткрылись, и глаза изумленно расширились. Между нами в воздухе потянулись незримые, но точно осязаемые нити. Черт, какие там нити, веревки, канаты,тросы крепкие и липкие, которые тянули нас друг к другу – невзирая на обоюдное упрямство, на мое желание ограждать ее от всех возможных опасностей, на ее патологическую доверчивость и стремление к независимости.

Не взирая ни на что.

Она нахмурилась в ответ и почти смущенно потупила глаза.

Я улыбнулся – уже расслабленно, заранее наслаждаясь победой.

Засекла.

Она в тот же миг стала взбешенной, и, потянувшись назад, схватила тарелку из стопки приготовленных для ужина и с силой зашвырнула ее мне за спину. Я едва уклонился. Моя челюсть отчетливо коснулась пола. Красиво. Черт. Просто вау. Тарелка с протяжнымполускрипом-полустоном отскочила от стены сбоку от меня и свалилась на пол, так и не разбившись.

Ее точеная бровка потянулась вверх, отвлекаясь от моей ошеломленной физиономии, нашей перепалки и своих обид. Она схватила следующую тарелку и запустила ее в стенку уже дальше от меня, но с куда большей силой.

Ни фига.

Эта, отскочив от стены, закружилась вокруг своей оси, как юла, и долго не могла успокоиться.

Она схватила третью – из шкафа и едва успела замахнуться, как оказалась сплюснутой между мною и кухонной стойкой. Ее рука с тарелкой была покорно закинута мне за спину, ее ножки почти оторвались от пола, мою руки безобразно сминали одежду между нами, мои губы… Нет,нашигубы отчаянно старались увеличить площадь соприкосновения, буквальным образом впиваясь друг в друга. К черту осторожность и нежность. К черту все.

Момент полного взаимопонимания и синхронности происходящего. Это были просто мы – без внешнего мира, без моей ревности и ее доверчивости и…

Когда она что-то простонала, не отрываясь от моих губ, обвивая мою ногу своей, тарелка выскользнула из ее пальцев и, съехав по мне, с сердитым «трень» разбилась в пыль. Этот звон медленно доходил до меня сквозь ощущение, как ее нога все больше трется и дрожит, опираясь на меня, а ее освободившиеся пальцы впиваются мне в затылок.

Черт.

Она поранится.

– Обними меня ножками, малышка, – попросил я.

Она захлопала глазами, словно проснувшись, пока я обхватывал крепче ее бедра и, поднимая ее, отступал назад. Осколки хрустели под старыми так и не снятыми кроссовками, и понимание происходящего медленно проникало в нее – она скривила губы в ухмылке и спрятала вспыхнувшее лицо мне в шею.

Ее плечи подрагивали от смеха, ее руки расслабились, и она нежно перебирала мои волосы, словно извиняясь за то, как держалась за них пару секунд назад.

Когда я опустил ее на кровать, оставшись на коленях между ее ног, опутанный самыми сладкими из возможных пут: ее смехом, ее дыханием, ее запахом, ее руками – она сместила руки на мою макушку, приподнимая сильно отросшие пряди вверх и загадочно улыбаясь:

– Когда-нибудь я подстригу тебя налысо, – она кивнула в подтверждение своих слов и продолжила абсолютно безмятежно ворочать мои волосы, понимая, что я не скоро смогу ей хоть что-то возразить, пока мы застыли вот так, лицом к лицу на одном уровне.

– Ты умеешь?

Она еще более загадочно пропела:

– У одной моей подружки был пудель.

Вместо того чтобы возражать, я продолжал загипнотизировано рассматривать желтые прожилки в ее мирно горящих глазах, веснушки на носу и щеках, смешные завитки у ушек.

Пудель, так пудель.

Ее руки съехали мне на подбородок, она стала гладить край нижней челюсти и надула свои снова покусанные губы в еще более коварной улыбке:

– Я заставлю тебя отпустить бороду и буду сплетать ее в косички, как у гнома.

Одна из веснушек на спинке носа была в форме звездочки с чуть смазанной вершиной, один из завитков слева выгорел…Она пахла зеленью и чем-то сладким сразу.

Не бриться? Да, пожалуйста.

Мне уже нравится.

– О, и еще я сделаю тебе татушку на спине, угу? Какого-нибудь дикого зверя, – тут обе ее бровки поднялись вверх и она на миг, словно раздумывая, отвела от меня глаза. – Волка?

Я очнулся, словно отведя глаза, она ослабила свое притяжение.

– Только не волка, – ворчливо вырвалось из меня, прежде чем под аккомпанемент ее смеха, я завалил ее на кровать, запрыгивая сверху, подминая под себя и притворно рыча, покрывал все эти веснушки поцелуями. Чертова девчонка.

Осколки на полу напоминали пыль, ее смех – перезвон мелодичных колокольчиков, ее ужин был скопирован с нашей маленькой годовщины в невозможно закрытом пафосном ресторане, куда я все-таки ее затащил, только вкусней. Она помнила про пиво, о котором я мечтал тогда и смешно и порочно одновременно, слизывала пену со своих еще более распухших губ.

Долгий вечер, тихий и предсказуемый.

Запоздало извиняясь, я обвился вокруг нее, когда она прятала остатки еды в контейнеры, чтобы мне было чем позавтракать. Она почти потерялась под моими руками, мой подбородок опирался о ее макушку, мои руки могли обхватить ее целиком, если бы не затерялись в самом уютном месте, под уже ничем не скованными теплыми холмиками.

– В следующий раз мы поедем туда вместе, я обещаю…, – проскулил я, оторвавшись от своего рая и виновато поглаживая ее плечи и руки.

-Забей, – презрительно фыркнула она. – Вряд ли я могла бы вырваться. Даже соскучиться не успею.

Мой смешок за ее ухом заставил ее дернуться и поежиться от мурашек.

– Несносная девчонка…

-Ты же и любишь меня такой? – она обернулась и с торжеством уставилась на меня, и убедившись в притворстве моей ворчливости немного смущенно пожав плечами и покачав головой. – Мне просто жаль, что тебе нужно раньше уезжать, вот и все.

Едва ко мне подобралась тянущая боль от ее слов, она уже дотянулась руками до моего лица, безмятежно улыбаясь, заставляя меня не сожалеть, а хотеть большего. Я хотел отвлечься – на ее веснушки, на ее маленький язычок, облизывающий губы, на прядку волос спускавшуюся через ключицу вниз. Перестарался:

– Чем ты будешь так занята, а?

Вредная девчонка иронично скривила губы и ультимативно отрезала:

– Хватит меня ревновать, а ?

– Я не… просто…

Она опять надменно подняла брови и, ничуть не колеблясь, проговорила:

– Я, например, просто верю тебе и все.

Черт, сколько бы я ей не верил, вокруг нее было слишком много тех, кто попадался в те же самые силки, что и я, пусть она этого совсем не замечала. Они все равно, как осы, кружились вокруг, и я не…

– А если бы не верила – ничего бы и не было, поэтому…

Ее улыбка плавила мое сознание и издевалась надо мной. Во мне опять просыпалось ненасытное чудовище, доверчиво протягивающее лапы для ее веревок.

– Люблю тебя, – шепнула она у моих губ и, потершись о них носом, усмехнулась, снова полностью обезоруживая меня.

– Люблю тебя, – прошептал я в ответ.

Или, может, это было только эхо ее слов, отразившихся от стен.

.

4.9

Какая разница, почему.

Она это делала.

Если я когда-то думал, что я повидал жизнь – я бы наивным глупцом. Жизнь, моя жизнь даже в худшие дни не имела ничего общего с этим.

Жара, ящерицы, пауки, крысы. Я думал, она будет визжать, и прятаться, а она переступала через них и продолжала мыть полы, тарелки после завтрака или руки никогда не понятно чистых или нет детей.

Каждое утро я думал, что еще пара часов, и она точно начнет психовать, бесконечно курить и сбежит отсюда. Без душа и ванной, со странным сооружением, выполнявшим функции туалета, без любимого кулинарного канала? Моя нежная домашняя девочка? Я приехал сюда наивным дебилом. А она… она просто, поболтав со старушкой из миссии, одной из немногих, кто хотел разговаривать с нами уже в первый день погнала меня за водой к цистернам для огромной бадьи, выставила ее на солнцепек перед тем, когда мы уходили – и, возвращаясь, заставляла меня затягивать ее назад в комнатушку. Там, игнорируя творящийся вокруг беспредел – купалась. В мутноватой, пахнущей чем-то местным, не то жасмином, не то чистой похотью воде, вызывающе глядя на мои старания относиться к этому зрелищу не предвзято. Она практически не курила, только после того, как из миссии раз в пару дней приезжал долговязый, все еще похожий на студента молодой врач и скептически осматривал наведенную ею чистоту. Она начала шарить по карманам в первый раз, когда иронично поинтересовалась, зачем он это делает – торчит здесь, если он такой умник. Он спросил у нее тоже самое – и ответа тоже не услышал.

У нас были две недели против его трех лет.

Черт, я никогда так сильно ни к кому ее не ревновал. Ни к ее прошлому, ни к тем ублюдкам, что всегда крутились вокруг нее. Я боялся его еще больше всех аборигенов и ящериц вместе взятых, когда после перекура выяснил, что он сбежал сюда от наркозависимости, потери лицензии и жены. Он смотрел на нее, дерзко и надменно, думая, что она просто очередная чокнутая, из тех, что иногда, но все-таки появлялись здесь, а в ее деланном безразличии мелькали нотки уважения – и это была убийственная смесь.

Сам я до конца не понимал, что мы здесь делаем. Я помнил эти ужасающие истории, но мне казалось, что тогда, когда мы их услышали, она никак не прореагировала на них. Я бы воспринял это искуплением, если бы мы с ней сделали аборт или потеряли ребенка или не могли его иметь. Если бы кто-то из родных оказался спасенным с того света. Если бы нельзя было ограничиться банковским вкладом и чувствовать себя великодушным, раз можешь это позволить, торгуя собой. Она просто поставила меня пред фактом и потянула за собой.

Я старался принять ее альтруизм как данность. Как еще одну милую особенность ее извращенного желания сделать мир лучше, отдавая ему частичку себя.

Господи, но что этот один ребенок мог сделать? Против природы, климата и укоренившегося веками уклада здешней жизни? Против людей, которые сами сопротивлялись этому?

Ее отец взял с меня честное слово, что я не спущу с нее глаз. Я ходил за ней хвостом и боялся ящериц, обезьян и пауков, которые к ней приближались – вместо нее. Я боялся аборигенов. Мое испорченное творящейся вокруг нас паранойей мышление ожидало, что у каждого из них в кармане теперь была не ручка для автографа, а мачете или заржавевшая игла с бациллами сибирской язвы или туберкулеза, пузырек с кровью больных СПИДОМ и малярией и они готовы пустить это в ход, едва я потеряю бдительность. Я только день на пятый сообразил, что в их одежке не было карманов. Большая часть из них не знали, зачем существуют ручки, которые давали детям в этой школе-больнице-столовой одновременно и у них в руках были только пугающе вкусные фрукты из соседней рощицы. Для нас. Я, честно, не понимал, почему они все настолько худые здесь, ведь я лично поглощал их со скоростью самых вкусных бургеров, и мне не хотелось ничего другого. Может, всему виной жара? Мы и так ели только поздним вечером, наслушавшись цикад и спрятавшись за марлевым плотным пологом кровати от кровопийцев. Мы обсуждали местные сплетни и хихикали над жалкими потугами сына вождя понравиться девушке, которая водила огромный грузовик, раз в несколько недель привозивший газовые баллоны, редкие письма и придурков-экстремалов вроде нас. Телефоны, интернет, кинотеатры? Они были только за несколько сотен миль и пару тысячелетий отсюда.

На утро все повторялось. Липкая жара, и ее, все равно прижатое и пахнущее молоком, как у ребенка тельце. Я осторожно отодвигался от нее и, пользуясь, что землю греют пока только первые робкие лучи – шел вниз к реке. Заходил по дальше, приказывая себе не думать о крокодилах и быстро, с головой окунался в проточную прохладную воду, а потом зачерпывал ее в ведра. Пока я доходил назад – одежда почти высыхала, а она просыпалась, и смешно потягивалась, со странной снисходительной улыбкой рассматривая мое сильно заросшее щетиной лицо. Глупо посмеиваясь друг над другом, мы вливали в себя кофе – роскошь даже утром и она натягивала на себя футболку с длинными рукавами и легкие, уже порванные в нескольких местах штаны и шла в школу-столовку-больницу, а я – снова за водой.

Эти чумазики на третий день уже обожали ее, что только подтверждает, насколько они были пугливы. Она купила их – пузырями, надуваемыми из жвачки, добавками к обеду в виде сухих бисквитов и леденцов, а из шампуня и ненужной пенки для бритья получилась сносная смесь для мыльных пузырей. Они ходили за ней следом, даже когда занятия заканчивались, и она самозабвенно барахталась с ними в грязи на импровизированной детской площадке. Господи, когда я впервые увидел, что они там творят, я всю ночь проверял, правильно ли я собрал все это сооружение. Но кучерявый богоподобный тип, пришедший под утро, когда мне осталось проверить только горку – забил кулаком ее глубже в землю и удовлетворенно хмыкнул.

Он оказал мне великую честь, взяв в один из дней с собой на охоту. Теперь я еще и боялся диких зверей. Нечеловечески милые на картинках, они обладали абсолютной разрушительной силой и разумом, который во многом был совершенней, чем у тех людей, что жили не так далеко от них. Или мне так казалось? Черт, как же они выживали здесь?

Она научилась у единственной толстой женщины на всю округу, той самой, что варила детям еду из продуктов, присылаемых миссией – новым блюдам – отвратительно острым, чтобы они могли не испортиться хотя бы до того времени, когда они будут съедены. Они вместе кормили детей, которых она перед этим мыла, кормила, одевала и развлекала. И так дни напролет.

Мы могли бы гулять по аквариуму или полазить по горам, мы могли бы перечислить на счет этой миссии столько денег, что хватило бы на водопровод и прививки для всех окрестных племен. Господи, если бы журналисты узнали, где мы, тут бы построили электростанции, и это место стало еще одной меккой. Она кивала, соглашалась со мной и продолжала упрямо и методично отшребать грязь от посуды и просушивать ее под палящим солнцем.

Ей нельзя было загорать. Черт, нам обоим нельзя было этого делать. Подвергать жизнь опасности, заниматься нелегальной деятельностью, жить на виду вместе и ругаться дни напролет. Но мы ругались. Я сходил с ума от этой жары, от детского визга, от пугливых аборигенов, постоянно следящих за нами. Я смотрел на грязь на ее пальцах и видел прожорливых клостридий, которые готовы на все, чтобы прорваться в ее кровь. Она кивала каждому проходящему мимо свое «привет», закрывала на ночь двери на засов, и, выкупавшись, игнорируя мои истерики и ночную жару – прижималась и мирно спала. Козырек бейсболки откидывал тень на ее лицо, а футболки с длинными рукавами служили еще и полотенцем – вытереть пот со лба и начать очередную игру с выводком вечно галдящих детей. Она была прекрасной – как и всегда.

На восьмой день я думал, что как никогда был близок к сумасшествию. Зной был таким, что даже привычные ко всему здешние дети прятались в тени зарослей и отказывались от конфет. После пятой ходки к реке я решил, что сейчас просто найду телефон, влезу на дерево, вызову сюда вертолет за любые деньги и увезу ее и себя. За рощицей вовсю разворачивалась сцена погребения. Черт, каким же жалкими были сейшены, к которым я почти привык, по сравнению с этим церемониалом. Меня не хватило надолго, хотя, это было торжественно и завораживающе-страшно. Не досмотрев до конца, я приволок эту воду, со злости расплескав большую половину, и наткнулся на то, что едва не убило меня самого. Она качала на руках маленькую, заливавшуюся слезами девчонку и целовала замызганный лобик, а та обхватила ее за шею так крепко-доверчиво, что чуть не душила, протяжно и жалко выла, перекрикивая заунывную музыку барабанов и бубнов.

На десятое утро, я жалел, что нам так скоро уже уезжать

Может, потому что стало чуть прохладней. Может, потому что кофе закончился, и мы пили местную бодягу из перезрелых фруктов, пьянея прям с утра. Я вдруг почувствовал себя повзрослевшим и непобедимым, а она с расслабленной нежностью посмеивалась над моими забугрившимися от физической работы руками. За все эти дни мы ни разу не занимались сексом, мы и целовались то всего пару раз – как раз тем утром, усталость и жара делали свое, отбивая желание напрочь. Большую часть времени мы ссорились и не понимали руг друга, но тогда как-то неожиданно пришло и осознание того, что мы перестали смущаться друг друга в самых смущающих вещах. Она переодевалась у меня на глазах, и я безропотно просыпался, когда ночью она как само разумеющееся просила провести ее к туалету, подсвечивая фонариком. Я искал ее прокладки и тампаксы, когда они ей понадобились и нашел их среди своих вещей, хотя до этого, она всегда их прятала. Она спихивала всю нашу грязную одежду в один пакет, а потом вместе прополаскивала ее в той же воде, что и мылась.

Когда мы уезжали, страх снова вернулся ко мне. Пару минут я всерьез боялся, что она потащит домой ящерицу, что жила у нас под кроватью или девчонку, что ходила за ней хвостиком. Что в грузовик влезут те ящики с местными фруктами, что принесли нам в дорогу и нам придется их везти домой. Я чувствовал себя отдохнувшим, крепким и уверенным в себе. Непривычно сильное ощущение. Я с удивлением про себя размышлял, когда мы сможем вернуться сюда – на более долгий срок.

Странно, но она больше никогда не просила меня об этом. Только много месяцев спустя, я чуть не озверел, когда узнал, что тот самый док иногда шлет ей письма, а она исправно посылает ему деньги, много денег, а он – фотографирует ей тамошние рассветы у реки.