4.10

Нет, что я такого сделал, а ?

Достаточного, чтобы стало поводом пренебрежительно фыркнуть и, переступив царящий вокруг бардак, едва только накормив меня, умчаться к подружке. Перемывать кому-то там косточки. Очень важно, важнее некуда. С каких это пор ее потянуло на сплетни? Хорошо, хоть подружка нормальная. После этой не будет обид и промокших от слез футболок.

Нет, реально бардак. Обычно, она как-то быстро и неуловимо могла превратить его в систему, но в последние дни я едва видел ее и с чистой совестью ленился. Собирать с пола одежду и мыть тарелки после еды? Застилать постель, если я там провожу большую часть дня?

Последняя ее угроза была оправдана – она разбаловала меня.

Я нашел что-то пряно-мятное в холодильнике и, забрав весь кувшин с собой, решил закрыть глаза и помедитировать. А вдруг порядок вернется сам по себе? Или засну, а потом, когда она вернется, нацеплю на себя невинно – раскаявшийся вид и ей станет жаль меня пилить?

Реально, просто я устал, последние несколько недель были суматошными и почти безумными, пропустим, что за три дня после того, как мы вместе вернулись домой, я уже отоспался и занимался откровенным бездельем. Это такой кайф, на самом деле. Ждать ее, валяться перед телевизором, читать ее книжки. В конце концов, когда она сердится – это просто квинтэссенция сексуальности.

Я почти вошел в образ, приоткрывая левый глаз и оценивая, что, к моему сожалению, гора посуды осталась все там же, куда я ее спихнул, а кувшин почти опустел.

Черт.

Сплошные разочарования.

Может, это все просто выкинуть? А потом подсунуть ей под нос интернет – магазин с тем безумно-роскошным фарфором, на который моя скупердяйка так отчаянно жадно пялилась? Это мне зачтется?

Определенно.

Я начал шарить по ящикам, выискивая пакет, чтобы сложить в него и выкинуть все, что мне мешало. Он должен быть огромным, так? Чтобы вместилась грязная посуда, куча уже скопившегося мусора, банки и грязные стаканы с журнального столика, стопка журналов, в которых я нещадно изрисовал наши мордашки, те футболки, что давно нужно было засунуть постирать…

Ладно, футболки жалко, постираем…и носки….и эту кружевную, фантастичную туда же…и полотенца, и ее майку…Черт, почему у нее это так ловко выходит, а? Это определенно врожденное, мои сестры такие же, а я …И к чему эта принципиальность, отрицающая чужую помощь в уборке, так умилявшая меня совсем недавно?

Черт.

Я сидел на полу в ванной и, ошалев, со странной улыбкой рассматривал книжку о беременности, закинутую в самый дальний угол, тот самый, где она хранила порошок, чистящие и моющие средства, которыми я решил воспользоваться, чтобы все-таки вымыть разводы с журнального столика и пола.

Ее там не было еще пару недель назад. Точно.

Черт.

Поэтому у нас бардак?

Вовсе не потому, что я такой свинтус, я всегда свинтус, а просто потому, что она то и дело удирает от меня, придумывая бесконечную вереницу важных дел, и привычный уклад в нашей норе сдался перед хаосом в ее мыслях? Она просто удирает. Всего лишь потому, чтобы…

…Чтобы не думать об ироничном мамином: «ну, а вы когда?», которого я испугался, едва ли не больше, чем вжавшаяся в меня девочка?

О, мой Бог.

Тупая улыбка сползла с моего лица, когда я понял, что сам подначивал ее настрой, отмахнувшись от матери и ничего не ответив ей.

Она думала, что это и мой вопрос тоже?

Ладно.

Пусть будет серьезный разговор. Больше никаких уклончивых шуток и пыли в темных углах. Сонная одурь была выгнана окончательно, когда я осознал масштаб ее уклончивости и терзаний за эти дни, уставившись в фотографию, иллюстрирующую…

О, мой Бог.

Черт, нет, я туда не пойду.

Ни за что.

Но она… Сама? Моя маленькая?

Да, и ее одну туда тоже не пущу.

Когда она вернулась, то наша нора была выдраена – настолько, насколько я мог ее выдраить. Все вокруг забивал приторный запах не то хлорки, не то хвои, которым я полил душевую и туалет, руки нещадно горели, и ну их… Уборка упорядочивает не только пространство. Никуда одну я ее не пущу. К черту таинство – она же жуткая трусиха.

Ворвалась, продымленная и расслабленная и ошеломленно замерла, глядя на перевернутые на диван стулья и столик, которые я только начал расставлять на сияющие полы. Ну, по крайней мере, они были мокрыми. Очень мокрыми.

Она открывала и закрывала рот в немом удивлении, не в силах сказать что-то, продолжая держаться за дверь. Исключительно лестное зрелище. Я косился на нее, пока диван не опустел и только тогда плюхнулся на него, приглашающее похлопав рядом. Она почти влетела туда, спасибо, что не шлепнулась по дороге и обвила мою шею обеими ладошками, облегчая мне и без того плевую задачу – перетащить ее к себе на колени и крепко прижать к себе.

– Ты меня убил, – ошеломленно прошептала она, запуская руку в мои кудри и улыбаясь почти у моих губ. – Что будешь клянчить?

Понадобилось усилие, чтобы проигнорировать соблазн и еще одну кружевную штуку из моих фантазий и все-таки вспомнить, отчего за последние три дня она ходила хмурая и ворчливая – больше, чем обычно.

– Ты хочешь ребенка? – ее глаза расширились еще сильнее, чем пару минут назад и судорожно выдохнула, виновато опуская их, отводя взгляд куда-то в сторону. Внутри меня все сжалось, видя, как подрагивает ее подбородок. Черт, только без слез. – И я тоже, – кивнул я, отвечая вместо нее и, обхватив ее сильнее, устроил лицо у нее на макушке, чувствуя, как она потихоньку расслабляется в моих руках. – Пока нет. Еще пару лет, угу?

– Три, наверное, – хрипло проговорила она, облегченно вздыхая, и захватывая в кулачок мою футболку.

– Или даже пять, – усмехнулся я, и стал осторожно целовать ее макушку. – А потом ты спланируешь, как сделать так, чтобы мы смогли исчезнуть на год-другой и никто бы нас не искал, угу?

– Угу, – выдохнула она. – Я никому не позволю охотиться за ним.

Ее тон в очередной раз изумил меня – категоричный и резкий, совсем взрослый и абсолютно беспрекословный. Я бы струсил протестовать, даже если бы был не согласен с ней – но я был согласен. Хватит нас двоих. Ее и орущую мелочь я запрячу так, что никто не найдет.

– Или за ней? – улыбнулся я через минуту тишины, все еще целуя ее макушку, вдруг представив нечто милое и похожее на нее, гоняющееся за нами следом.

– Все мужчины хотят сыновей, – обреченно – иронично выдохнула она, наконец, подняв на меня глаза. Все-таки уже влажные, но сияющие, так давно и так безнадежно пленившие меня. – Девчонки-второй сорт.

Особенно те, которые перемахнули даже все мои несмелые детские мечты?

Я позволил себе хихикнуть и иронично вздернуть бровь.

– Мне все равно… – почти. – Я был бы не против твоей маленькой копии.

– Правильно, – хмыкнула она. – Бардак от твоей маленькой копии я не переживу.

Она снова уткнулась мне в плечо и глубоко выдохнула.

Маленькая впечатлительная глупышка.

-Тебе придется пока быть моей единственной малышкой, хорошо? Как думаешь, справишься? – хрипло выдохнул я в ее волосы, медленно пропихивая руку между задравшейся футболкой и ремнем джинсов. – А потом вся эта свора бабушек, дядюшек и тетушек, которым уже не терпится, будет драться за то, чтобы подержать его на руках…

– Или ее…

Прильнув крепче к моей ладони и беззастенчиво поерзав на мне, она облегченно выдохнула мне в шею.

– Успокоилась?

-Угу, – она подняла на меня глаза и виновато улыбнулась.

К черту разговоры.

Это стало таким интимным – так и не сползая с дивана, глаза в глаза, упиваясь чужими эмоциями даже больше, чем собственными. Ее полу прикрытые глазки в такие моменты чаще всего светились чем-то средним между жаждой и доверчивостью, но сегодня это было что-то еще. Новое. То, что сделало их более глубокими и затуманило рисунок из золотистых и изумрудных прожилок, что делало их цвет более глубоким и насыщенным, заставляя меня упиваться этим. Мне хотелось даже фыркнуть, уткнувшись в ее плечо, потому что я вдруг абсолютно четко осознал, что сейчас – сейчас она извивается, думая, что это руки отца ее будущего ребенка. Сейчас – она примеривает на меня этот образ без страха, что я заставлю ее это сделать здесь и сейчас, изменив все течение ее жизни в тот момент, когда она абсолютно не готова к этому. Сейчас – она еще больше и раскрывается, позволяя мне беззастенчиво хозяйничать над своим телом, своим будущим, и тем, что станет ей дороже собственного будущего. Ее это устраивает? Кандидатура утверждена? Это было смешно и умилительно, так наивно и …..возбуждающе. Я зарывался в ее и без того взлохмаченные волосы и представлял ее капризной и беременной, я думал, как это будет потешно, когда она будет гонять меня по ночам и требовать Луну с неба и что-нибудь кисленького в придачу. Я думал, что это будет порочно и пленительно, когда ее тело начнет меняться и стану замечать все это, а она смущаться. Она была идеальна – такой, маленькой, изящной и теплой, слишком хрупкой, беззащитной и в тоже время немыслимо сильной, а округлившейся, налившейся, погруженной в себя – станет просто богиней.

Распалившись, мы становились одинаково неуклюжими, и дрожь нетерпения уже подтягивала щупальца, когда она выскальзывала из остатков свой одежды, а я сползал на диван спиной, позволяя ей верховодить и двигаться с мучительной роскошью – так медленно и неотвратимо забирая остатки моих связных мыслей и надежд.

Интересно, ей понравилось то, что она себе нарисовала про себя?

Каким я был, там, в ее этих дерзких наивных фантазиях?

Она однозначно наслаждалась ими, позволяя перекатить ее на спину и сплести наша пальцы и тела, сдаваясь перед более интенсивным ритмом. Она улыбалась своим мечтам и мне.

Ее глазки становились все более прозрачными и лучистыми, ее дыхание более поверхностным и частым, тихие всхлипы были еще более музыкальными. Она крепче держалась за меня, так, что почти висела, обвившись вокруг моей шеи и талии.

Лучше не придумаешь.

Идеальный способ примирения.

На утро была та же неприбранная постель и разводы на столике и гора посуды и маленькая девочка, опаздывающая к очередному триумфу. Слаженно и привычно, мы ликвидировали это и разошлись по разным машинам, чтобы встретиться – совсем скоро и

доиграть свою роль.

Ничего сложного, учитывая планы на вечер.

Мои. Наши.

4.11 А что потом?

Мой голос звучал отстраненно и гулко, так, будто доносился до меня сквозь толщу воды, становясь безэмоциональным и чужим. Под потолком лениво кружились лопасти вентилятора, добавляя еще больше гула и помех в окружавшую нас какофонию звуков. Визг, скрежет, лай. Я уже не понимал, что делаю здесь. То, что представлялось интересной прогулкой, не имело ничего общего с происходившим перед моими глазами, сливаясь в одно размытое, не представляющее никакого интереса, пятно.

Я, кажется, начинал понимать сумасшедших старух, которые устраивали демонстрации в защиту животных, даже добавил бы пару лозунгов в пользу слонов, собак и некоторых кошек. Здесь проводилась репетиция фильма ужасов, крайне реалистичная, лучше не придумаешь. Мне откровенно не хотелось в ней учувствовать.

Ладно, и потом, та предательница абсолютно не нуждалась в моей защите и никогда не очутилась бы здесь (с ее-то мозгами!) – кошек вычеркиваем.

Парень, который сопровождал меня, ответил на мой вопрос, и его слова ярким сгустком зависли в воздухе, словно гильотина, которая повиновалась заведенному тут неотвратимому механизму и отсчитывала последние часы тех, кто сейчас сердито лаял на меня. Жуть. Вот так вот.

Он даже делал это сам.

А с виду, приличный парень.

Он иронично хмыкнул, когда я косо взглянул на него, и отвернувшись, стал пробираться к выходу. Не выдержал его экзамена.

Едва успевая за ним, струсив, что он разозлится и запрет меня здесь, я почему-то обернулся, почувствовав на себе чей-то взгляд и, не дожидаясь разрешения, вернулся назад в дальний угол этого отвратительного помещения. Все стало вмиг предельно четким, черно-белым, контрастным, правильным.

Мелкий, жалкий, неимоверно худой и испуганный.

Я опустился на корточки, и меня снова окатило теплом, когда он осторожно зыркнул на меня болотно-карими глазами. Секундный интерес тут же был оттеснен страхом и шумом, шагами мальчишки, он спрятался глубже в клетку, и странное томление возникло из ничего у меня в груди.

Интересно, когда мы встретились с ней впервые – почти так же, она чувствовала себя волшебником, способным менять судьбы? Вряд ли.

Сколько бы я не убеждал ее в обратном, она всегда была слишком строга к себе.

По крайней мере, она однажды неожиданно и честно призналась, что это был момент ее тайного колдовства, ее подавленного условленностями безотчетного желания затащить меня в свои сети.

Но я – сейчас, могу быть нескромным?

Да, именно это.

Момент моего личного всемогущества.

Я улыбнулся, рассматривая щенка и предвкушая ее ужас, насмешки, нежность по отношению к кому-то, кто действительно нуждается в этом.

Кажется, этот малыш вытянул тот же счастливый билет, что и я когда-то. Он оказался кому-то нужен. Очень знакомо.

Та же клетка, шум в ушах и безнадежность.

Разве это можно забыть?

Странное ощущение излома времени и пространства, в котором вязнешь, понимая свою ничтожность, потерянность и безразличие к самому себе. Когда я почти захлебнулся в нем, смирился, меня вытянула за шкирку из отрешенности маленькая серьезная фея, обрушив свои беспощадные зеленые чары. Как раз в тот миг, когда мне уже казалось, что все вокруг не так и я уже ничего не смогу изменить – как и он сейчас.

Пока парень открывал его клетку и подманивал к себе, я ждал, посмеиваясь над собой и над ней.

Из размытого пятна, в котором плавились тогда мои мысли, она показалась мне еще более хрупкой, чем я себе представлял. Черты ее лица были совсем детскими, угловатое неимоверно худое тельце вызывало странное чувство восторженности, будто это не она сейчас была спасателем, а я примерял на себя способ охранять ее от всех невзгод – на всю жизнь. Она не была многословной, казалась серьезной и вдумчивой, не нуждающейся в моей защите или компании, переключая меня из отстраненного созерцания в рабочий, чрезвычайно упорядоченный режим. Безумно земная, обычная, безыскусная в своей простоте, она казалась девчонкой с соседней улицы, красоткой с красной дорожки и волшебницей разом. Она курила рядом со мной, и тихо смеялась, когда мой секундный ступор сменился неиссякаемой болтовней. Мне стало так легко, будто я знал ее всю жизнь, будто было правильным делиться с ней всеми моими нынешними злоключениями, превращая их в фарс, отвечать остротами на ее вопросы, сходить с ума от ее музыкальных смешков и съехавшей с плеча бретельки. Это было правильным, потому что она стала интересна мне больше, чем мои терзания, вся, целиком, от маленьких крепких холмиков, едва угадывающихся под мешковатой футболкой, которых обязательно нужно было коснуться – так, что чесались руки, до изощренно устроенного хода мыслей, который обязательно нужно было перехитрить, прежде чем мои уши окончательно задымятся.

Даже ее явный профессионализм и увлеченность происходящим, ее легкая ирония и способность мигом выцепить главное и обозвать его единственно верным словом только еще больше кружили мне голову. Я был почти в бреду, с трудом понимая, зачем нас окликнули, когда она стала ерошить свои волосы таким знакомым мне жестом, поднимаясь и уходя от меня, плавно виляя самой аккуратной маленькой попой на свете. С того самого мига, все мои мысли упрямо были забиты только ею.

Черт, я до сих пор, годы напролет думал о ней – почти все время. Работая, встречаясь с друзьями, зависая где-то, даже засыпая рядом с ней. Даже выбирая себе щенка.

Он ведь будет и ее тоже?

Будет рычать, отгоняя от нее всех, кто будет представлять опасность для моей девочки? Когда станет взрослым, сильным… и она откормит его?

Да, она может.

Та еще колдунья.

Она могла бы поставить меня на место – тогда, как делала это со всеми раньше. Равнодушно и бескомпромиссно, как и остальных. Нахмуренная и сосредоточенная, она продолжала науськивать меня, как сделать все идеально. Вместо того, чтобы слушать ее, на меня снизошло облегчение, будто мое тело и мысли безмятежно воспарили на каком-то облачке, будто у меня все получается само собой, против моей воли, раз она так смотрит на меня, говорит такие нужные вещи, и я отвечаю ей – не осознавая до конца своих слов. Не контролируя свое разом напрягшееся тело – я зачем-то потянулся к ней, на какие-то доли секунды абсолютно отчетливо ощутив давление ее губ на своих, ясно понимая, что она так близко ко мне, и что это не может быть игрой воображения. Она должна быть моей. Только моей.

Леди Босс объявляла перерыв, она, нахмуренная и ранимая, стала что-то очень быстро втолковывать ей, игнорируя меня так долго, что я едва ли опять не уплыл в свою тоску. Обернувшись, она на еще один миг пристально уставилась на меня – глаза в глаза, чувствуя сгущающийся кисельный туман вокруг безо всякого желания остановиться.

Мне казалось все таким очевидным. Предначертанным.

Болван. Как я мог знать тогда, что с ней никогда не будет легко?

С ней всегда было всё интересней и интересней, и чем больше я ее узнавал, тем загадочнее и волшебнее она мне казалась. От того, что за нее приходилось бороться, с ней же самой помимо остальных – все становилось еще правильнее.

Болван.

Парнишка недоуменно уставился на меня, мечтательно улыбающегося, когда я озвучил ему свое предложение и иронично ухмыльнулся в ответ.

Это не стало проблемой.

Я почти понял, что его держало здесь.

Мелкий был насильно вытянут из клетки, к его ошейнику был прикреплен поводок и нас обоих торжественно снабдили документами и выпроводили из приюта. Так быстро, будто он боялся, что я передумаю.

Это было странно весело, затаскивать упирающегося упрямца в машину, думать о том, чем мне его накормить и чем порадовать. Он с опаской поглядывал на меня и украдкой обнюхивал машину, пока я смеялся над самим собой. Он стал доверчиво жаться к моим ногам, когда нас окружили незнакомцы – много незнакомых ему запахов, внимания, голосов и мне пришлось взять его на руки, за что он с очевидной благодарностью прижался ко мне, окатив еще одной теплой волной признательности и устроившись удобней.

Я так быстро привык к нему. Через час я уже с трудом представлял, каково это – не чувствовать на себе обожающих, выискивавших твой благосклонный взгляд глаз, не видеть бешено стучащего по полу хвоста, нетерпеливо ждущего кормежки и наивно вымогающего унюханный десерт. Я пытался быть строгим, но все это закончилось тем, я сначала валялся с ним на полу, а потом гонялся за тем мячиком, который кидал ему, чтобы он понял, чего я от него добиваюсь.

К вечеру щенок приобрел снисходительность во взгляде и стал повизгивать, требуя еды вне очереди. Мне пришлось снова напугать его, но то ли он уже доверял мне, толи счел самолет менее страшным, чем автомобиль, потому что точно не знал, что это. Самое вероятное, что он просто устал, а потому позволил усадить себя в специальный ящик, и мирно спал все время, что мы были в воздухе.

Она не смеялась надо мной – а когда она делала то, что я предполагал? Мне даже показалось, что на какое-то время она растерялась и начала самоедничать, думая, что не справится с такой малостью. Я посылал ей фотографии, она хохотала над проделками щенка и умоляла меня не перекормить его, чтобы не заболел. Половина ее хитро устроенной головки уже перешла к составлению меню, коварно пренебрегая мной в пользу щенка – новой игрушки, которая еще вызывала боязнь, но в то же время – и умиление, и увлеченность.

Она примчалась к нам, намного раньше, чем должна была, превращая тот хаос, который мы сотворили с мелким, в закономерный и правильный. Словно с ней это стало больше, чем разбросанными игрушками, вещами и растерзанной обувью.

Не просто уединенным убежищем, а домом.

Настоящим.

Тем, что покорялся ее неуловимому колдовству и ждал ее, чтобы стать по-настоящему уютным и защищенным. Нашим.

4.12 Она выпрямилась и откинула спутанные волосы с лица как раз в тот момент, когда что-то похожее на проблеск сознания и разумных мыслей стало заполнять мои взорванные удовольствием, похожие на вязкий сладкий кисель мысли. Почему сегодня все чувствуется так остро? Будто дело не в банальности, а в высшем смысле происходящего? Ее самодовольная дерзкая улыбка вынудила меня раскаянно зажмуриться и взять тайм-аут. Пару секунд – отдышаться, пытаясь снова осознать все, что случилось сегодня. Так много.

Я открыл глаза и нарвался на то, как ее маленький юркий язычок облизывал верхнюю губу, пока она, подняв голову вверх, рассматривала с трудом протискивающиеся сквозь листву вечерние солнечные лучи. Убийственно красивая, замученная, совершенная. Я с ней превращаюсь в настоящего безумца. Только с ней. Всегда с ней.

Абсолютно непроизвольно из меня вылетел стон – от бессилия, оттого что с ней остатки самоконтроля смиренно покидали меня, от того, что я снова становился жалким наркоманом, отчаянно требующим дозу. Ее. Снова. Она опустила на меня взгляд и поерзала, хрипло и смущенно захихикав.

Отвернувшись, чтобы не видеть этого, дать и ей передышку, сдаваясь в плен, я только чувствовал, как она теплой утомленной волной шлепнулась мне на грудь и, уткнувшись в шею, стала покрывать ее быстрыми легкими, едва ощутимыми поцелуями. Звуки, которые сопровождали ее прикосновения, были так похожи на мурлыканье, что я тоже хихикнул, обхватив ее бедра и прижимая к себе сильней.

– Люблю твой смех, – выдохнул я в ее волосы и почти с разочарованием ощутил, как она опять приподнимается надо мной, увеличивая расстояние между нами. Она недоуменно, с каким-то непонятным смущением и новой порцией слезинок в уголках глаз рассматривала меня, пока я охватывал ее лицо ладонями и улыбался, не пытаясь скрыть тот вихрь нежности, который терзал меня изнутри.

– И твои веснушки, – добавил я, вытирая непрошеные слезинки со щек, раньше, чем они рискнут скатиться и, потянувшись, невинно чмокнул в ее уже подзагоревший нос.

Оттого что мне совсем не хотелось, чтобы она опять плакала, даже если это были совсем не печальные слезы, оттого что мне нужна капелька энергии, чтобы мы не заснули прямо здесь, снова потерявшись друг в друге, измученные и счастливые, я капризно поднял бровь и выдохнул:

– Твою пасту.

Она напряглась и сочувствующе нахмурилась:

– Ты голодный? Там полно еды в доме, пошли, я покормлю тебя...

Пришлось настойчиво потереться о ее плечо почти колючей щекой, чтобы направить ее пыл в другое русло:

– Пасту.

Ей было щекотно. Она пыталась удержать меня, обхватив лицо ладонями и заставляя меня остановиться, я – влезть в маленькую ложбинку между ключицами, это было борьбой и слишком приятной возможностью растереть по ее плечам свою собственную сентиментальность. Удалось. В ее шею, в короткие сбивчивые поцелуи, в тяжелое дыхание, раздувающее ее волосы.

– Ладно, – выдохнула она, задрожав, когда я добился своего, и тоже сдаваясь, не вставая с моих колен, потянулась за футболкой, неуклюже натянув ее через голову. Мне удалось не навернуться, натянув на себя джинсы за те пару секунд, пока она поднималась и отворачивалась от меня. Мне даже удалось отогнать, заставивший дрогнуть холодок оттого что мы оторвались друг от друга – едва ли не впервые за целый день. Сплетенные пальцы, шутливые полуобъятия, безудержная пылкость наедине, что угодно, лишь бы чувствовать чужое тепло. Родное тепло.

– Носить тебя на руках я тоже люблю, – фыркнул я, пока она отбивалась и устраивалась удобнее. Черт, ее кошка была точно тяжелее, хоть и не мурлыкала так сладко, как она, запуская свои коготки мне в затылок и посмеиваясь над моей блаженно отупевшей физиономией. Она точно ничего не ела с раннего утра.

Я коварно оплелся вокруг нее на кухне, мешая ей сделать лишний шаг – подбородок на ее плече, руки под ее грудью, стараясь не обрушиваться всем свои весом, а только предвкушать, безжалостно раздевать ее глазами, даже если это можно сделать одним движением, спихнув съехавшую с ее плеча слишком большую футболку. Ей было неудобно? Наверное. Она волочила меня за собой, делая каждый шаг, потому что я отказался отнимать свои руки от теплого местечка вдоль ее ребер, и смотрел туда же, иногда поднимая сильно расслабленные пальцы вверх и вынуждая ее задерживать дыхание, когда моя ласковая игра переставала быть для нее игрой.

После очередной попытки дотянуться до верхнего шкафчика, она резко обернулась и прошипела на меня, сдвинув бровки и сотрясая деревянной ложкой:

– Ты… только что видел меня голой! И даже облизал с головы до ног – перестань сейчас же…

Ложка с жалобным стуком приземлилась на пол, когда я подхватил ее, усаживая на столешницу рядом с плитой и уверяя прямо в теплый, подрагивающий под моими губами живот:

– И сделаю это снова, едва ты меня накормишь…

Она простонала, и тут же отпихнула меня.

– Мне нужно порезать все для соуса… – возмущенно поднятые бровки и лукавый блеск в уставших, но все-таки счастливых глазах. – Десять минут, окей?

Послушно отползая в сторону кухонного островка и усаживаясь – как раз напротив нее, ничуть не обидевшись, я бесцеремонно наблюдал за ее подрагивающими пальчиками, тянущими футболку вниз. Немилосердно. 10 минут?

– Пять, и я это сделаю еще раза три. Минимум.

Она фыркнула и спрыгнула на пол, отвернувшись от меня, быстро-быстро нарезая овощи и зелень для соуса. Не терпится?

Я наблюдал за ее уверенными, торопливыми движениями, за ее упругими ножками, носившимися между столом и холодильниками, громко выдохнув, когда она наклонилась, чтобы поднять поварешку и заслужил яблоко, брошенное мне, чтобы заткнуть мои стоны и комментарии.

Ладно.

Эта маленькая, будничная и неповторимая ситуация повторялась так часто, что мне казалось так будет всегда. Так должно быть. Джинсы и футболка на двоих, ужин на двоих, спящая на сквозняке, уставшая от жары и гостей собака и мелькающие мысли о детях в голове – на двоих. Мне стало интересно, а ходила бы так моя мать, если бы не мы? И до смерти хотелось, чтобы она ходила так всегда, чтобы потеряв что-то с возрастом, она не вбила себе в голову, что этого стоит смущаться или прятать. Просто футболка. Просто перерыв между безудержным занятием любовью и самой любовью. Я жевал яблоко и непроизвольно вспоминал, как впервые увидел ее за готовкой, и кто-то смеялся, пытаясь вернуть меня на эту землю, потому что я уже не мог сам найти дорогу и сделать вид, что это зрелище безразлично мне. Не получалось. Ее ловкие движения, сосредоточенность и в тоже время удовлетворенность от того, что она творила своими руками завораживала. Так по-женски, так самозабвенно, так …эротично. Я помнил, как она впервые готовила для меня – только для меня и себя, хотя ничего еще между нами не было – кроме пары случайных прикосновений. Все остальное, просто несказанное, но неотвратимое просто потрескивало в воздухе – и мне думалось, что ничего вкуснее я не ел никогда. Под аккомпанемент ее болтовни и запахов, теряясь между удовольствием наблюдать за ней и уничтожать то, что она так старательно творила.

В какой-то момент она обернулась и мельком взглянула на меня. Отбросив вытянутые из ящика приборы, сжав руки в кулаки, она снова отвернулась и прорычала:

– Хватит на меня так смотреть!

Я молчал, через миг она уже куталась в мои руки, хрипло и быстро тараторя в ухо:

– Я целый день плачу от этого, хватит, пожалуйста, я люблю тебя, очень-очень-очень, это так сильно сегодня, это почти больно, а ты…

– Люблю тебя, – не менее хрипло вырывалось из меня, пока я спрыгивал на пол и пытался прижать ее к себе так, чтобы чувствовать ее тепло, ее восторг, ее желание – все разом. Я целовал ее пальчики, пахнущие зеленью и помидорами, обхватившие мое лицо, ее губы, соленые и жадные, скользящие по моим, что-то безудержное и дикое уговаривало меня послать к черту еду и забыться. – Люблю тебя.

По ее щекам все-таки скатывались слезки, я целовал и их, ни капельки не смущаясь своих порывов и ее жалких попыток уткнуться мне в шею и выдохнуть.

Есть переваренные макароны, глядя в чуточку покрасневшие, и безудержно прекрасные глаза своей теперь не просто любимой, негодуя, что она зачем-то одела футболку и едва ли сможет завтра сползти с постели без моей помощи?

Я отнесу ее в горячую-горячую ванну, я сделаю ей какой-нибудь очень-очень нежный массаж, чтобы расслабить измученное тельце и снова накинусь на нее, едва она простонет от облегчения.

Я все для нее сделаю.

Заласканная и безмятежная, она смотрела на меня и облизывала соус с губ, с точностью до последнего движения осознавая, что делает со мной.