2.9. Когда со стороны моря потянулись тяжелые облака и ледяной ветер, на меня нашло странное успокоение.

И пусть.

Пусть будет буря, пусть отменят рейсы, пусть она оправдается погодой и все случится (если случится, во что с моей везучестью трудно было поверить) когда-нибудь потом, само по себе, спонтанно и волшебно. Куда лучше, чем продумывать и просчитывать варианты – пытаясь навести порядок и без того в чистом доме, и натыкаясь в итоге на жуткий бардак на каждом углу, пытаясь придумать, чем бы ее увлечь тут, и разочаровываясь не найдя ничего занятного, пытаясь представить то, что должно произойти – и не видя этого.

Это из ряда фантастики - уж слишком хорошо.

Я безуспешно пытался представить ее здесь.

Считая часы, ворча, бесконечно меря шагами гостиную и уплетая грандиозные запасы еды в холодильнике, я мечтал только об одном. Пусть она придумает такое оправдание, чтоб не перечеркнуло все разом, пусть это будет что-то убедительное. Что-то, после чего все еще может быть загадочное «когда-нибудь потом ».

Смотрел на старые часы на кухне, включая лампы, чтоб рассеять ранние сумерки и думал, что она должна была уже позвонить – и не звонила. Ветер взвыл за окном, когда исчезло электричество, и моя последняя надежда.

И пусть.

Был камин и стопка поленьев, еще пара коробок конфет, пакет с домашними булками и несколько недоработанных мелодий. Отлично!

Ладно. Переживем.

Камин зажегся только с последней спички? Что удивительного?

Свечи оставались еще с прошлого Нового года, я перерыл весь шкаф, пока нашел их и зажигал от огня, расставляя вокруг, заставляя непогоду отступить - хотя бы в радиусе одной гостиной. Они трепетали веселыми тенями на стенах, увешанных старыми фотографиями.

Когда-нибудь я и ее мордашку сюда повешу. Когда-нибудь - в память, что она была в моей жизни. И будет.

Наверное. Может быть.

Совсем стемнело за окнами, я окончательно погряз в печали новой мелодии, едва не пропустив звонок. Тихая трель, тихий девичий голос. Насмешливый и категоричный. У меня, что не разрядился телефон?

Нет, не в этой жизни.

Обалдеть.

 - Ты думаешь меня встречать?

 Черт.

 Черт, черт, черт.

 Усталая и замерзшая, похожая на дрожащий на ветру заледеневший цветок. Ветер сорвал бейсболку с ее головы и растрепал волосы, пока она выходила из такси и тут же уютно пряталась под мое плечо, позволяя тащить себя в дом, неловко осматриваясь и затихая маленьким клубочком у камина. В этом доме были залежи женской одежды, и что-то теплое, пусть и не такое красивое, точно было в ее сумке, я же предупреждал, и это было, наверное, неправильным, но я притащил ей свою, пока над огнем в камине грелось молоко и вино. Тростинка в ворохе тряпья, это было трогательно и …провокационно. Годится - на обложку мужского журнала и на каминную полку. Длинная шея, из-под свитера грубой вязки, схваченные на затылке волосы, вытянутые к огню бесконечные ноги в мешковатых джинсах, теплые носки.

Раскрасневшиеся щечки и опьяневшие от усталости и тепла глаза. С огромной кружкой в тонкой руке, с крошками от булки на коленях. Она смешила меня, рассказывая, как добиралась сюда одна, смеялась, слушая мое ворчание и перебивая. Мигом просекла,  то чем я занимался, и потребовала детального отчета, едва не переоценив свою внимательность. Или мои старания?

Дьявол, ей было интересно.

 

Она едва не угробила всю мою выдержку, когда улеглась мне на колени, и позволила перебирать свои волосы словно струны, наигрывая на них что-то новое. Щемящее и нежное, как раз для нее.

 

Она едва не заставила меня вспомнить, казалось давно утраченную способность опустошать эмоции слезами, когда на смену смешкам раздался тихий зевок, и она за два выдоха обмякла в моих руках. Слишком много в один день.

 

Она поставила меня в самый большой тупик в жизни, потому что, поднимая ее на руки, я никак не мог решить, куда уложить ее спать – здесь было теплее, чем на втором этаже, где я спал вчера, но как мне было оставить ее одну? Ее раздеть или?

Это было ужасно и волнующее, потому, что она так и не проснулась – пока я нес ее по лестнице, пока пристраивал на огромной кровати в родительской спальне, пока возвращался вниз и тушил камин и свечи, пока укладывался рядом с ней, пока гладил ее волосы. Ветер выл, море бушевало, ставни поскрипывали, тени от деревьев молчаливыми призраками качались за окнами. Она сладко спала, прижав ладошку к щеке и едва заметно улыбаясь.

 

Она едва не лишила меня рассудка утром, когда не нашлась рядом. На кресле валялся теплый свитер и джинсы, которые я отдавал ей, подушка была совершенно непримятой. Одеяло кутало меня, хотя я помню, что накрывался только его краем, не желая ее смутить. Я бежал вниз – на крыльцо, в умиротворенное утро, залитое солнечным светом, в гостиную с разбросанной едой и моими нотами, в ванную, где сиротливо валялась нераспечатанная пачка презервативов. На кухне раздался какой-то треск, ринувшись навстречу к нему, я увидел расставленные тарелки и яркие пятна желтков на сковородке.

Все.

Теплая тень спрыгнула с подоконника, прижимаясь к моей спине.

 

А самое ужасное, что все остальное было еще более нереальным.

Так бывает во снах. Галлюцинациях.

Я пытался вспомнить, что я пил вчера, пока тащил ее наверх, попутно раздевая и не отрываясь от ее губ, шаря руками по теплому, еще влажному после душа телу, по спутанным волосам.

Я пытался вспомнить, что мог ли я накуриться какой-то отборной травой, когда она оттолкнула меня, и смешно подпрыгивая на одной ноге, в распахнутой рубашке, ринулась назад к лестнице, визжа, что купит новую сковородку.

Я пытался вспомнить, что еще могло вызвать галлюцинации – и обвинил плесень, которая могла быть в редко посещаемом доме, и которой я надышался, когда мы сплелись на скомканном, еще теплом одеяле, и она стала приглушенно постанывать под моими губами, больно вцепившись мне в волосы.

 

Эта боль, или уже знакомое ощущение слишком властных губ, терзающих мои собственные, на долю секунды вернули мне рассудок. Разгоряченная, с помутневшими глазами и покусанными губами, она лежала подо мной, распахнутая до невозможности, еще более желанная, чем миг назад. Она позволяла делать с собой все, на что у меня хватало сил, и от этого становилась еще более дерзкой. Так кто кого? Я смотрел на нее и не мог налюбоваться, и не мог остановиться, и не мог удерживаться на подрагивающих руках. Дико. Нереально. Неискушенно и прямодушно. Откровенно и восторженно. В этом было столько доверия и одержимости, что дрожали не только мои руки и ее ресницы, мы дрожали целиком, где-то там глубоко, под слоями привычных масок и многолетних внушений. Она смотрела мне в глаза и видела все, насквозь, расчетливо поднимая ножки и опутывая меня этими силками, пока я сплетал наши пальцы и медленно опускался на нее.

Я пытался, честно. Быть нежным и осторожным, предсказуемым и расчетливым. Но что-то было с этой девчонкой не так, потому что она мигом подстраивалась под меня, выключая снова рассудок. Удивительно. Словно родиться заново – в липком от желания и счастья коконе. Признать, что это не галлюцинация, а та самая маленькая колдунья, что снова сводит меня с ума?

Улыбается мне. Отдается мне. Ласкает меня. Любит меня.

Что это ее ресницы щекочут мою шею, что это ее волосы пахнут так одуряюще прекрасно, что после свежий воздух покажется смрадом. Что это ее губы, подрагивают рядом с моими, что это она судорожно хватает воздух и снова пытается сдержать стон, превращая его в шипение. Что это ее ладони скользят по моей спине, а ее ноготки царапают лопатки. Что она может быть такой сильной, цепко удерживая меня рядом и такой слабой, позволяя мне на какой-то момент побыть беспечным эгоистом, алчущим ее удовольствия. Классно?

Полный восторг. Вседозволенность. Поглощенность друг другом.

В этом было что-то первобытное.

Дикое.

Умиротворяющее. Мир перевернулся. Мы стали любовниками?

 

 - Ты в шоке, - хихикнула она, когда оказалось, что после еще интимнее и трепетнее. Один пот на двоих, одно скомканное одеяло, накинутое на нее сверху. Гладить ее спину, и пытаться надышаться ею, пока дыхание еще судорожно разрывает мою грудь, а ее все еще подрагивает, распластанная и острая – даже сейчас? Способность связывать звуки в слова медленно возвращались в мои извилины, и я собрал всю волю в кулак, чтоб попытаться определить произошедшее, так, чтоб она поняла, что со мной твориться.

- Я в раю, - и снова смешок в ответ. Мы словно поменялись местами. Она то и дело хихикала, поднимая лицо и косясь на меня, а я, с трудом разлепляя глаза и снова жмурясь от исходящего от нее сияния, пытался понять, что здесь смешного? Может, излишне быстро, неловко, в чем-то неправильно? Может, если бы все было вчера или когда-то потом, было бы …лучше? Может, если б я заранее все рассчитал, то было бы ….проще и …я искал в ее глазах какой-то намек на ответ, но снова начинал тонуть в них, а она ничуть не была против. Улыбалась, продолжая болтать глупости и осторожно водить пальчиком по моим губам, скулам, разравнивать морщинки на лбу. Нежнее нежного. На ее лице не было ни следа от разочарования, ни одной попытки сбежать или спрятаться. Я никогда не видел ее такой. Счастливой? Доверчивой. Откровенной. Близкой.

 

Проклятая искрящаяся реальность оказалась еще прекраснее. Тысячи новых открытий, сделанных в том липком угаре, который я счел галлюцинациями, услужливо прорисовались передо мной, когда я пытался делать все правильно. Нежно. Осторожно. Расчетливо и безжалостно проверяя каждое из них.

Иногда даже сердясь на нее за то, что ее губы выбиваются из-под моих, и украдкой все же растягиваются в улыбке. Хмурясь, когда ее руки расплетаются из моих, и пытаются возвращать все то, что я делал для нее.

Хитря, чтобы она немножко выпадала из реальности назад в мой липкий сладкий бред, пытаясь самому разобраться в раздирающих в клочья ощущениях.

Пугая ее своим пылом, позволяя себе больше и цепенея, потому, что она оказывалась чересчур чуткой и отыгрывалась на мне.

Кто кого?

Мы оба оказались беззащитны.

 

Потом все равно была жизнь. Еще более нереальная реальность. Глупо, правда?

Тоже солнце, бьющееся в окна, тот же бардак в гостиной, запах гари на кухне, с которым она пыталась бороться, открыв окна. Ледяной ветер кружил занавесками, она что-то мурлыкая под нос носилась там, пока я упрашивал ее надеть хоть что-то поверх белой футболки, чтоб не замерзла после душа. Она лупила меня по рукам поварешкой, когда я подхватил ее на руки и, силком усадив на стол, натягивал носки на босые ножки. Кофе сердито сбежал на плиту, пока я терся об ее шею, она ругалась и варила его заново.

Каким-то непостижимым образом из всех этих поцелуев получился настоящий завтрак.

Каким-то непостижимым образом – от него ничего не осталось, хотя мне казалось, что я отрывался от ее губ только, когда она хохотала, пытаясь кормить меня. На какое-то время она затихла, выгнав меня прочь, и я едва не заснул на диване в гостиной, прислушиваясь к ее быстрым шагам и заполняя провалы в крутившихся в голове мелодиях ее тихим мурлыканьем.

Каким-то непостижимым образом, одевшись, мы выперлись гулять, и, оказалось, что весь остальной мир замер в дреме воскресного утра, что в эту несусветную рань он принадлежит, только нам двоим.

Потерянным, влюбленным и немножко ошалевшим от происходящего.

Там, сидя на теплых от испепеляющего солнца камнях, под всего лишь свежим бризом вместо вчерашней бури, который легонько развевал ее волосы, оказалось, что все это действительно было.

Так, как невозможно было себе представить.

Так, как невозможно будет забыть.