2.16
- Ты просто меня забудешь, - едва слышно выдохнула она, уже потянувшись
за своей одеждой, разбросанной на полу, и так и
замерла, согнувшись на краю кровати, в обнимку с футболкой и бельем,
закончив фразу горьким рыданием.

Это было последней каплей этого удивительно насыщенного мерзостью дня.
Но даже там, в окружении помешанных на кассовых сборах и прибылях,
бесконечных коэффициентах и сметах мужчин, так ненавязчиво жестоко
разделавшихся с нами, я не чувствовал себя таким беспомощным, как от
этих слов, больше похожих на вдох или всхлип, чем на законченную, осознанную
до конца фразу. Там мне хотелось с ними спорить, драться и ненавидеть
за эту слежку, за эту разборку, за то, что они заставили и ее там
присутствовать и за то, что я не смог ее от этого уберечь. Это был
красивый блеф, ведь на самом деле, кроме пустых угроз, им нечего
было противопоставить. Тем не менее, это было унизительно, и я радовался
только тому, что она спряталась в свой личный кокон, разглядывая
фотографии, рассыпанные на столе и соглашаясь со всем, что я говорил. Мы
были командой - еще пару часов назад никто не разубедил меня бы в
обратном. Чтобы они не несли, она оставалась невозмутимой и надменно
ироничной, хотя, обычно, она всегда с ними ладила и ничуть не велась на
общественное положение, связи и влияние.

А теперь она плакала. Мой тыл и опора, мое будущее. Просто скрутившись в
подрагивающий комочек, задыхаясь и закрыв лицо руками, все еще
удерживающими нечто кружевное и невесомое, что отвлекало даже сейчас. О
чем с ней было спорить? То, что она сказала, было абсурдом, самой
большой глупостью, которую я от нее слышал, но она рыдала так, будто
действительно верила в это. Как будто для нее это было аксиомой.

За что мне было драться, если после всего, что произошло между нами, она
думала об этом? Если она думала об этом после очередной, сносящей все на
своем пути близости, от которой не пришло еще в тонус тело и мозги
напоминали расслабленный вязкий кисель, не способный больше ни на что.

Это не было оправданием того, что я ничего не мог выдавить из себя,
чтобы сей же миг ее утешить. Она всхлипывала больше и больше, ее плечи
подрагивали, а пальцы сжимали одежду так крепко, что побелели от
напряжения.
Это можно было бы оправдать тяжелым днем, обидой и возмущением, от
которого все равно не было никакого толку. Можно было бы дать ей
возможность выплакаться и потом, на свежую голову попытаться объяснить,
что в ее слезах нет смысла - если бы она не озвучила мой собственный
самый большой страх.
Это ведь легко. Новые люди, обстановка, та же поглощенность заново
обустраиваемым мирком и та же преданность ему. Она ведь тоже может
забыть меня, так? Разве это не мучительно?
Без нее можно будет выжить. Можно, я пробовал. Это реально.
На минуту только представил это, но она сбросила мою руку со своего
плеча – и боль вышибла из меня все возможные слова, которые зароились в голове и могли бы ее
утешить. Ладно, у нее всего лишь истерика, слишком много за один день,
плавали, знаем, но что ей сказать, если она… Вот, черт, проклятая
женская логика.

- Зачем ты просила у меня кольцо, если не веришь мне, - уцепился я за
самую большую глупость из услышанного, снова примериваясь, как успокоить
ее.
- На память, - хрипло выговорила она сквозь всхлипы, с той же
убежденностью, продолжая рыдать.

На память.
Мне стало трудно дышать от паники и обиды, и захотелось ненавидеть ее
за то, что обрушила на меня это, будто боли от такой долгой разлуки с
ней, о того, что мы вынесли сегодня, от того, что я больше прилюдно не
смогу ее даже обнять, было мало. От того, что нам еще так долго не быть
вместе.

Я насильно заставил ее распрямиться и подмял под себя, бесцеремонно
обрушивая весь вес своего тела, еще крепче, чем несколько минут назад:
- Детка, прекрати, я не могу тебя забыть, - она изворачивалась и ерзала
подо мной, пытаясь спрятать лицо от поцелуев и позора истерики. – Я
люблю тебя, ты самая замечательная, самая сладкая, я не мог этого
сделать даже, когда ты была не моей, о чем ты говоришь?

Она судорожно хватала воздух, но не перестала ерзать, зато, хоть
выпустила из рук одежду и вцепилась ладонью мне в плечо, так цепко,
словно снова хотела расцарапать или набраться храбрости и оттолкнуть
окончательно.
- У теб..я начнет…ся нова…я жизнь, - икая, кивнула она, и снова
всхлипнула, яростно вжав лицо в мою шею, но все еще пытаясь вывернуться.
- И у тебя тоже, - выдохнул я, морщась, пытаясь поднять ее на руки и
усадить себе на колени. Она сильно вздрогнула и стала затихать, но это
было еще хуже, она словно цепенела. Это было еще более обидным, и да, я
не знал, как с этим бороться, позволяя себя отпихнуть.

- И у меня т..тоже,- гулко повторила она, сгребая снова одежду с пола и
отправляясь в душ.
Бесчеловечно красивое зрелище.

Я бы мог провести так часы, рассматривая ее, словно завороженный. Может,
в этом и впрямь была толика колдовства, но определенно что-то
мистическое, иначе я не мог реагировать на нее так, даже сейчас.
Тем более, сейчас.
Я пошел за ней следом.
Так долго пинал стекло в кабинке, намереваясь влезть к ней в душ, чтобы
целенаправленно вернуть в постель, и заставить забыть этот бред, что
едва не обрушил всю конструкцию целиком.

Потому что она заперлась. Едва ли не впервые проигнорировав мое желание,
и не ответив на него. Вопиющая дерзость, мы всегда вспыхивали одинаково
быстро.
Отвернулась к стенке и продолжала рыдать, прижавшись к холодному
кафельному покрытию, пока кипяток лился ей на голову и минута за минутой
все плотнее покрывал конденсатом стекло, так что я даже видел ее уже с
трудом.

Мне и так осталось слишком мало времени, чтобы стерпеть и это.
Настойчивость всегда побеждает упрямство, так?

В самом страшном кошмаре, мне никогда не приснилось бы, что, ворвавшись,
я стану просто на нее орать. Не прикрикнуть, не добавить металла в
голос, а орать. Яростно и отчаянно резко, громко и самозабвенно, не
пытаясь приукрасить свои обиды, подобрать им более достойные слова,
пощадить, в конце концов. Самым невинным, что сорвалось с моих губ, было что-то вроде
«идиотка сумасшедшая, я тебя люблю», но на самом деле все было гораздо
более грубо. И все еще ни было бы так страшно, если бы при этом я не
вцепился в ее плечо, встряхивая ее, пытаясь заставить смотреть мне в
глаза, и мне впервые было плевать, что это не стоит тех усилий, что я
приложил.
Следов не избежать.
Неистовство какое-то. Почти тот же секс. У меня кружилась голова от
жара, который сгустился в не слишком просторной кабинке и от кипятка,
широкой струей льющегося на нас. И от того, что мою ярость продолжало
подпитывать желание, такое острое, что живот сводило от боли.

Она почему-то абсолютно не боялась. Она стояла и, склонив голову к плечу,
чуть прищурившись, внимательно смотрела на меня, сквозь воду, словно
впитывая, как губка все, что я говорил. Орал. Слезы все еще лились
потоком из ее глаз, но она больше не всхлипывала и та проклятая боль в ее
глазах, что так напугала меня, уходила. Она часто – часто заморгала от
очередного заверченного ругательства и закусила губу, но не пыталась
больше вывернуться. Она снова была живой, моей, любимой.
Но я все равно орал.
Мне становилось легче от этого крика и от того, что хоть она понимает,
что я несу.
Где-то в глубине души я надеялся, что она объяснит мне потом, что это
было.
И я по-прежнему не мог опустить ее, боясь того, что если отдерну руку,
на ее плече проявятся следы, и она не простит мне этой грубости.
Или сбежит.

Потом она просто подняла свою руку и сделала воду прохладнее, а напор
тише.
Просто провела той же ладонью по моей щеке, и это было таким мощным
облегчением, что я заткнулся на середине фразы. Стало так тихо, словно
мы даже не дышали.
Потом крепко прижалась ко мне, встав под воду, и выдохнула, глядя прямо
в глаза, умоляюще и жалко:
- Прости меня, пожалуйста.

Черт, я же не этого хотел. Мне только не хватало, чтоб она еще и
виноватой себя чувствовала.
Мне казалось, что на меня обрушился такой страшный груз, который я
просто не смогу удержать. И это он, а не раскаянье, заставляло меня
оседать, скользя по ней руками, опускаясь коленями на скользкий пол и
вынуждая прятать лицо у нее на животе, чтобы найти в себе силы и принять
ее просьбу.

Дьявол, она была такой хрупкой, я мог приложить лишь небольшое усилие,
расцепить чуть больше пальцы и соединить их в кольцо у нее на талии.
Она была такой сильной, что начала гладить меня по голове, не дожидаясь
ответа, совсем не боясь моей дрожи, которая вот-вот могла прорваться и
уже не криком.
Она была такой смелой, что просочилась мимо моих рук и тоже опустилась
на пол рядом со мной, поднимая ладонями мое лицо и заставляя теперь
смотреть на нее.

Это тоже был монолог. Нежный, похожий на шепот ветра в кронах деревьев,
на шум прибоя на безлюдном берегу, на воркование просыпающегося ребенка
на руках у матери. Сладкий, потому что в нем было все, что я хотел
услышать и о чем никогда бы не спросил, не случись этой обоюдной
истерики. Хриплый, потому что это было то, о чем мы и теперь редко
разговаривали, и ей эта откровенность тоже давалась не легко.

- Я хочу, чтобы ты уехал, и чтоб у тебя была эта жизнь и у тебя все
получится, слышишь? – добавила она в конце, снова начиная беззвучно
плакать и беспорядочно целовать меня.

Это уже была форменная пытка.

Поэтому, когда я пытался удержать ее на руках, поднимаясь с пола и
все-таки унести в постель, я наигранно едва не навернулся, чтобы
вырвать из нее едва слышный, но уже искренний смешок.

Поэтому мы падали на мокром полу и неуклюже вставали, и уже смеясь,
толкали дуг друга и облегченно жались крепче, пытаясь обмануть время и
продлить эти прощальные минуты. Поэтому вместо секса получилась жалкая,
быстрая возня, принесшая такое острое удовольствие, что оно было тоже на
грани боли.
Поэтому мы суетливо быстро одевались, и еще быстрее собирали мои сумки,
и еще быстрее целовались на пороге, в лифте, в темном углу паркинга.

Поэтому были темные очки на глазах и дрожащие руки. И выдохнуть « пока!
я позвоню, я люблю тебя» глядя на нее, было сущим адом, но она выдохнула
это первой, зажав мне рот ладонью, чтоб не слышать этого в ответ и ушла
первой, едва ли не впервые не обернувшись у поворота. Я все равно
смотрел ей вслед, и она знала это.
Поэтому я пошел за ней, продлевая это нелепое прощание.

Поэтому я звонил ей первым, едва доехав и справившись с голосом, выясняя, куда
девались мои футболки. Их не было. Ни одной старой, просто стопка новых, еще
не распакованных и противно шуршащих. Я звонил ей каждые минут десять –
пятнадцать и мы разговаривали часами, снова – ни о чем, пока кто-то не
выхватывал у нее из рук трубку и не требовал сделать перерыв. Я
рассказывал ей все, что видел вокруг, все, что чувствовал, все, чего
теперь хотел. Мы часами говорили об одном и том же.

Все та же старая жизнь, просто на новом месте, которая была неожиданно
интересной и волнующей. Все было неправильным и куда более
профессиональным, чем то, к чему я привык. Я бы сменил его с радостью,
на любое другое, но ближе к ней, но она все равно была рядом. В
телефоне, письмах, бесконечных смсках. Весь мой беспорядочный режим дня был на самом деле подчинен им. Она скрупулезно следила, чтобы у
меня все получалось. Она снова стала язвительной и беспощадной, вредной
и насмешливой, но это было радостью. Потому что она была неизменно
нежной и внимательной, заботливой и терпеливой, а я уже к этому слишком
привык. Она избаловала меня.
Так что, это был и ее успех.
Так что, наплевав своим страхам в лицо, мы все равно остались вместе.