Почему-то казалось, что чем дальше от людей и чем более открытое пространство - тем глубже, бездоннее должно быть небо. Не-а. Оно было низким-низким, тяжелым, словно звезды тянулись к костру и прятали нас от остального мира теплым, уютным пологом.



Совершенство. Совсем не страшно.







Всего лишь однообразные, уже не раз слышанные истории на новый лад, липкие от зефира и растаявшего шоколада руки, переполненные явно вредной и по большей части запретной едой животы, громкий безудержный хохот. Одна из наших девчонок могла смеяться так заразительно, что невозможно было не хрюкать вместе с ней – и мы хохотали, уже повизгивая, пересказывая ее любимые глупые истории вместо нее самой, а другая - ела так, будто ее не кормили месяцами, и невозможно было не попытаться посоперничать с ней.



Уютно, тепло. Волнительно.



Роскошно.



В такие минуты я отчетливо понимала для себя, за что и почему я когда- то влюбилась в того никогда не замолкающего мальчишку, что развалился напротив меня. Он был бы рад пересесть поближе, но вокруг меня сгустилась плотная занавеса новых любовных похождений, над которыми он уже напотешался, все еще набивая живот острой сумасшедше вкусной едой. Я облизывала вымазанные в зефире пальцы, слушая девчонок, он передразнивал меня, вынуждая растягивать губы в улыбке еще сильнее, хотя сильнее уже было некуда. Сейчас почему-то отчетливо ощущался тот путь, который мы прошли вместе - ссоры, ошибки, море хохота и нежности, эта странная, все еще волнующая связь – словно прочная ниточка, неизменно притягивающая все мое внимание к нему - снова и снова. Сквозь пламя, освещавшее его все равно смазливое чумазое лицо - почти осязаемо.



Круто.



Невозможно было бы без его иногда безмерного терпения и оптимизма, и желания сделать всех вокруг себя немножко счастливее, и маниакального, хлеще чем у меня самой самоедства. Без его какой-то примитивной, житейской мудрости и явно украденной у отца способности создавать атмосферу умиротворения вокруг себя. Без юношеской увлеченности и задора – явно от его сестренок. И что-то было в нем уже точно мое - вроде той морщинки между бровей или позы, в которой он чаще всего сидел – так, что мы были зеркальным отражением друг друга, и это уже не казалось окружающим смешным.



Я хлопала сладкими липкими пальцами по губам, он притворно смущенно отводил глаза, и мы улыбались – долгие три секунды глаза в глаза, чтобы снова оказаться поглощенными очередной волной хохота.



Не хотелось спать. Не хотелось думать, на что мы будем похожи утром, когда окажемся без душа, туалета и кофе – я никому, кроме него не скажу о кофейнике под передним сиденьем в нашей машине – и то, только когда мы тронемся в путь.



Искать мотель, чтобы отмыться и переодеться?



Его рубашка была такой теплой и огромной, я прятала в ней голые коленки, на которые он тоже засматривался, корча шутливые рожицы моей подружке. Нашей подружке - потому что эта банда была уже точно на двоих.







Я не помню, как оказалась в спальном мешке - теплом, огромном, мягком, как и само небо, будто лежала не на земле, а в роскошном отеле, будто, даже с закрытыми глазами продолжала смотреть на эти мерцающие, по-киношному яркие звезды. Но вот уже кто-то толкает меня и бесцеремонно устраивается рядом, сгребая в теплую охапку, и хрипло шепчет в мою макушку: «Не могу без тебя спать», превращая уютную роскошь на каменистой земле в маленький тесный мирок. Мне не нужно ничего говорить, я просто выдыхаю остатки усталости и напряжения ему в подмышку и скручиваюсь привычным клубком, внутри его рук. Мы еще долго не спим. Просто – отлеживаясь в тишине, изредка поглаживая друг друга и вздыхая – от счастья?







Мы рано просыпаемся – едва на горизонте появляется рассвет – розовый, зыбкий, так красиво, почти фантастично. Затекшее тело просит разминки, мы выбираемся из мешка и, зябко поеживаясь, убегаем куда-то вдвоем. Мы не комментируем надписи на спальниках остальных членов банды и то, что одна из парочек явно будет смущена утром – мы бежим к реке и обливаемся и снова сдавленно хохочем и только теперь – целуемся, коротко, сбивчиво, чтобы только успеть прикоснуться и похихикать над вчерашней чесночной приправой. Мой караульный лениво курит. Мы возвращаемся - даже не за руку, просто хвостиком друг за другом и почему это напоминает мне одну из наших первых прогулок по ночным далеким, чужим городам, такую трепетную, что хотелось плакать.



Мы снова укладываемся – ложками, сейчас устроиться клубком кажется невозможным, и мгновенно засыпаем. Нас будит дикий хохот и вопль: «тошнотики, я из-за вас проспорил двадцатку – вы, что не можете спать сами по себе? Я дарил вам ДВА мешка!!!!!!!» и нас снова поглощает веселье и клубок немытых вчера тел, пытающихся вытащить нас из спальника. Или расплющить?







- Тебе хорошо? – спрашивает он, когда мы оказываемся в его машине, и спальники безобразно скручены в кузове, и термос уже открыт.



- Это свобода, - киваю я, снова улыбаясь.



Он лукаво вглядывается меня, потом тормозит у обочины и звонит кому-то из банды, упрашивая, чтобы они ехали дальше без нас.



- Я покажу тебе настоящую свободу, - угрожающе посмеивается он, надевая бейсболку.



Он похож на мультяшное чудовище – смешное, грозное и взлохмаченное, несмотря на короткий ежик и шапку на голове. Он кому-то звонит и долго припирается, упрашивая принять нас через час. Он обещает кучу денег за срочность и конфиденциальность - куда больше, чем у нас есть налички - значит, нас опять отследят по карточкам, но его глаза как-то странно горят, а пальцы поддергиваются от предвкушения.







А потом я кричу - громко, но на самом деле из моего рта не вылетает ни звука – это все вопит в моей голове. Это даже не свобода – полет, это что-то дикое и ужасающее и одновременно захватывающее. Мне страшно, я ненавижу его за то, что он затащил меня сюда и люблю за то, что он все-таки это сделал. И я все-таки ору, что я убью его, едва мы приземлимся, и, несмотря на то, что его уже отнесло ветром далеко к западу, мне кажется, он смеется, слыша мой крик. Потом скорость становится еще больше, земля приближается, и я стараюсь не зажмуриться и не струсить, и сделать все, как говорит мне на ухо инструктор – и все делаю не так.



Он быстро несется ко мне – с поразительной и совсем не похожей на него ловкостью выпутавшись из лопастей и даже ни за что не зацепившись. Я сижу на земле и ошарашено, восхищенно, восторженно смотрю на него, пока он поднимает меня с земли и отпихивает волосы с моего лица. Он красивый – хотя черты его лица кажутся таким же сияющими как калейдоскоп неба и приближающейся земли, все еще мелькающий у меня перед глазами.



– Ты не ударилась?- перепугано ощупывает меня он, а слова долетают до меня, словно мои уши набиты ватой. У меня даже нет сил ответить, мне до чертиков хочется поцеловать его, но нас окружают люди – и я не делаю этого. Я что-то говорю им, благодарю, обещаю приехать еще или застрелить их? Я ни черта не соображаю, а они смеются.







Мы догоняем банду уже вечером - они немного пьяны и жутко обижены. Они тоже хотели летать? После моего рассказа – уже не хотят. Мы недолго сидим с ними, но все сонные и немного хмельные, поэтому мы расходимся по номерам, а потом стоим друг напротив друга в душе, и я все-таки делаю то, что я так давно хотела.



- Лучший день в моей жизни, - ворчу я, услышав кучу восторженных воплей от мамы – подарок для нее уже отправлен с курьером – и ей понравится точно. Он смешно морщиться, развалившись на моем животе и читая книжку.



- Лучший день в твоей жизни еще впереди, - улыбается он и трется уже не колючей щетиной об меня. – Это я тебе обещаю.



Я верю ему.

...............................................................................................................................................................

Я старалась идти как можно тише, чтобы оценить масштаб разрушений воочию. Вуайеристка? В конце концов, мне, в кои веки, хотелось посмотреть, как мой надоедливый, скучный, изученный вдоль и поперек любовник, не халтуря, от души очаровывает другую женщину. Коварную и беспринципную, абсолютно уверенную в себе и пользующуюся этим. Я была готова ко многому, я видела его во стольких ситуациях, что расшевелить мое черствое сердце он уже точно не мог. Я была тем еще скептиком.



В конце концов, он был единственным в моей жизни, кто досиживал со мной до конца старых мелодрам. Он вытирал мои слезы и слушал мои оды картавым французам. Он терпел мой ПМС и поедание конфет в полночь. Он принес мне щенка. Он пел мне песни на ночь.



Но она…







По полу разбросаны воздушные шары - их было так много, что ему приходилось постоянно отпихивать их ногой, чтобы сделать шаг. Огромный Теддик – клянусь, его не было, когда я уходила, валялся у окна, а все зеркало у входа было разрисовано гуашью – машины, красные сверкающие ретро-монстры, фетиш его детства, соседствовали с жалкими малышовыми попытками нарисовать старушку Минни с бантом. Я перешагнула через опрокинутый столик для кормления и доску для рисования – на зеркале, конечно же, интересней, зажала рот ладонью, чтобы не расхохотаться совсем истерично и не напугать ребенка. Какого он состриг волосы? Розовый бант на ухе, черт, где мой айпад? Это зашибически.



С каждым шагом он покачивал девочку и выдувал огромный пузырь из жвачки, она хохотала и кричала свою версию "еще". Тогда он подкидывал ее выше и начинал горланить старую рокерскую балладу, которую мы по пьяни переделали в старые добрые времена, когда еще ничего не было – хотя, мне уже давно кажется, что он - наказание всей моей жизни? Каждое второе слово было матерным, и я непроизвольно оглянулась, представляя, что у меня за спиной могла быть мать девочки и неминуемая смерть для нас обоих.



Мы были самыми никудышными няньками. На моем счету был один зверский понос и твердое обещание кормить ее только едой из банок и ничего не готовить для нее самой, он - баловал ее до гипервозбуждения и неуемных слез при расставании.



Но малышка любила это. Ее розовое длинное платьице было безобразно задрано, оголяя попу, памперс висел на одной застежке, огромные,обожающие глазища сияли. Он снова ее подбросил вверх и схватил почти у самого пола.



Я визжала вместе с девчонкой, пока он ее не поймал.



На его лице отразилась смесь облегчения и разочарования, когда он увидел меня одну:



- Где мать этой ведьмы? Я больше не могу, - простонал он, снова поднимая беспрестанно выгибающуюся девочку повыше.



- Я отпустила их поужинать, - пожала плачами я, подходя ближе, расфутболивая при этом шары. - Сам надул?



Он ругнулся и снова поймал малышку у пола. Она хохотала. Нет, детский смех это все-таки что-то похожее на райские трели.



Он обидчиво, раздраженно зыркнул на меня:



- Нет, коридорный, блин...



Она взвизгнула еще громче, когда я попала в поле ее зрения, и пришлось быстро прятать волосы под ворот, скручивая их в узел, и разуваться.



- Ты ее кормил?



Он с ужасом посмотрел на меня:



- Мне приказано только развлекать и усыпить.



- А памперс менял? - я ткнула в расстегнувшуюся застежку, девочка осознанно посмотрела туда, куда ткнул мой палец, и весело журчащий ручеек побежал вниз по его джинсам.



Грохот, ор, пара лопнувших шаров под его ногами, мой хохот и довольное мурлыканье девчонки, которую я выпутывала из мокрых одежек на кровати. Она засекла мои волосы только когда проинспектировала банты на носочках и вишенки на кармашке сухого хоть и помятого платья - и с восторгом сжала кулачки.



Моя очередь стонать, а потом хохотать на короткими чужими джинсами и полинявшей майкой на том, кого я еще пару минут назад считала скучным.



- Спорю, она не с кем так много не ржет, как с нами, - ухмыльнулся он, забирая малышку из моих рук и уверенно выпутывая мои волосы из ее на удивление крепких ладошек. Она не хотела уходить к нему на руки – я выбрала ее любимое платье? Выкрутившись, чтобы снова протянуть ко мне руки, она улыбнулась своими немногочисленными зубами:





- Кушать. Те-ту.









Моя очередь стонать.



- Твоя мать меня убьет, - я отошла к бару, между бутылками были горы детского питания, чтобы выбрать какую-нибудь гадость повкусней. - Кашу и пюре. А потом спать - иначе нас убьет твой уставший папик, чертовка.



Он наконец-то сдернул с уха бант, заметив в незарисованном остатке зеркала свое отражение, распихал шары, перевернул столик и достал вторую ложку с птенчиком для себя.



Вечно голодное чудовище, способное съесть даже «творожное пюре с персиком без сахара». Тьфу.







Было раннее утро, когда мы оказались в тишине, вымытыми и завернутыми в простыни, хорошо хоть идти - точнее, ползти, после всех этих укачиваний и ночных поисков мамы, было недалеко.



- Это первая ночь в моей жизни, когда я тебя не хочу, - ворчливо зевал он, притягивая меня ближе, но не давая улечься на явно ноющие плечи.



- Аналогично. Банты на твоих ушах и краска на лице меня не возбуждают, - хихикала я, все-таки приткнувшись к нему под бок и прижимая озябшие ноги к его вечно теплым.



Он нахмурился и притянул меня ближе, укутывая собой.



- Еще пару лет, ок? Я сейчас только осознаю, что старшие сестры – это не самое большое вселенское зло.



Мне становилось тепло от его руки, лениво ворочавшей мои волосы, и даже немного тяжело. Уютно. То, что нужно.



Я фыркнула. Старая песня на новый лад. Оставалось помолчать всего минуту, чтобы услышать:



- Черт, ладно, она великолепна и я сто лет как не получал такого удовольствия.



Я продолжала молчать и улыбаться, постепенно погружаясь в сон и слушая его тихий, расслабленный пересказ лучшего вечера в его жизни за последние несколько месяцев. Иногда он мог быть настоящим поэтом.