ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
18 ноября. Вашингтон. Отс-стрит.

Она скрестила ноги в черных узорных колготках. Прямые пересекающие линии, четкие, грифельно-очерченные, бескомпромиссные, образующие широкие ромбы. Как дороги. Дороги, которые ведут только в одну сторону: прямо в прожорливый разверзнутый зев смерти.
Розали Хейл. Дипломированный психолог, о чем свидетельствуют серебристо-белые прямоугольники, вставленные в ореховые рамы и повешенные на стену напротив кушетки. На случай, если вдруг вы засомневались, куда именно попали: к мисс «Легкомысленные ножки» или же к выпускнице медицинского факультета Гарварда и магистра кафедры психологии Йелля?
- Каким вы видите свое будущее, Белла?
Розовые, нейтрально накрашенные губы доктора Хейл зашевелились. Ее голосовые связки модулировали звуки, но мне они казались чужеземным наречием, округляемым и смягчаемым двумя половинами рта.
- Простите, - хрипло пробормотала я и потянулась к сумочке у своего правого бедра. Похрустывающая кожа кушетки вторила амплитуде моих движений. – Могу я закурить?
Она растерялась. Всего на долю секунды. Во взгляде блеснула молния очередного вывода обо мне.
Да, доктор, сделайте пометку в своем блокноте: курильщица, стаж два с половиной месяца.
Чем мне может помочь эта по-деловому собранная платиновая блондинка, изучающая каждый мой жест, каждое слово, каждую позу, вдох и выдох, как изучают под микроскопом раковую клетку, желая найти способ управлять ее ростом и делением?
Что вообще она может знать о смерти тогда, когда в ее глазах весь груз научного исследования жизни?
Доктор Хейл кивнула, хотя и без этого вежливого согласия мои пальцы нащупали пачку сигарет и приютившуюся под ней зажигалку.
Мы посмотрели друг на друга в секундной дуэли взглядами. Она – с бесстрастностью наблюдателя, я – с равнодушием смертника. Затем нас разделил вспыхнувший огонь зажигалки.
Горько-сладкий никотиновый дым заволок легкие и голову. Я чуть расслабилась, раскрылась. Мисс Анализ сразу же поймала момент:
- Так каким вы видите свое будущее, Белла?
- Ледяная пустыня, - искренне ответила я, выпустив струю дыма, сосредотачиваясь на его гипнотическом колыхании. – Пустыня черного льда, без света, без воздуха. Лишь пустота.
Карандаш доктора Хейл, казалось, зажил бурной жизнью, заходясь в пляске по бумаге блокнота.
- Чер-но-та, - произнесла я по слогам ровным голосом, то ли желая помочь ей зафиксировать диагноз, то ли оформляя в слова холодящее прикосновение крыльев смерти, опустившихся на мои плечи четыре месяца и два дня назад. Тяжелые, сковывающие каждый порыв жизни морозным дыханием.
- Да, нелегко пережить то, что пережили вы, - серые прозрачные глаза смотрели прямо в мои, внушая, призывая к доверию. – Но вам не кажется, что у вас может быть новая жизнь? Вы еще молоды. Всего тридцать один год.
Новая жизнь. Звучит точно волшебный щелчок пальцами. Раз, - и ты уже другой человек, в другой обстановке, не хоронивший свое сердце и самого себя. У тебя другой дом, работа, муж и, возможно, ребенок. Все еще живой.
Теперь от наркотического влияния никотина не осталось и следа. Игра с контролем закончилась. Желудок подкатил к горлу, свободной рукой я сжала подол юбки, отстраненно следя за тем, как седые снежинки пепла падают на пушистый бежево-золотой ковер доктора Хейл.
Я так истощена. Я хочу уйти отсюда. Уйти от зорких оценивающих глаз этого патологоанатома человеческих душ. Уйти от Эдварда, ждущего за дверью кабинета. Уйти от яда никотина во рту, сердце, голове. Просто уйти от шума. Остаться наедине со своей пустотой, в выжженной пустыне, некогда бывшей многоцветным райским садом. Эдемом любви к своему ребенку.
Мари. Ее нет.
Теперь не осталось ничего. Чер-но-та.
Смерть забрала ее. Но я хорошая мать, я не сдаюсь. И, схватив балахон черного ангела, я не отпускаю его от себя, молясь бесконечным рефреном: «Мари. Мари. Мари».
Я не отдам своего ребенка.
Розмари Каллен. Или Мари. Короткая форма имени прилепилась к ней с самых первых дней ее жизни. Она родилась недоношенной, раньше срока. Вероятно, торопилась начать жить. Оказалось, ей немного было отпущено…Кем отпущено? Господом богом? Тем верховным судьей и повелителем, что считает нужным дарить жизнь и забирать ее мгновенно, не оставляя права на апелляцию. Или же дьяволом? Тем демоном, что заставляет садиться пьяным за руль и сбивать катающуюся на самокате девочку.
Мы назвали ее в честь моей бабушки, женщины, которая вырастила меня вместо вечно занятой и озабоченной неудачной личной жизнью матери. Дочка была похожа на мужа, точная копия: непослушные локоны цвета яркой меди, зеленые глаза, веселые точки веснушек на носике, точно такой же формы, что и у Эдварда. Все как у Эдварда. В ней ничего не было от меня, разве что упрямый характер и целеустремленность. Если она что-то захотела, ни за что не перетянешь ее внимание на другое.
Легкая, подвижная, жизнерадостная, болтливая. Как птичка, порхающая с места на место, заряжающая все и вся своей кипучей солнечной энергией.
Наше солнышко.
Теперь оно погасло навеки. Теперь его нет.
Мари нет. Нет. В этом слове звенит сталь безысходности. Это слово ставит размашистую точку жуткой тоски длиною в вечность.
«Нет». Как часто я обижала ее этим словом? «Нет, Мари, тебе нельзя больше конфет». Боже, от чего я ее защищала? От диабета? Аллергии? Зачем я это делала, если по истечении девяти месяцев и шести дней со дня ее пятого дня рождения ей не суждено было съесть ни кусочка сладкого? «Нет, малыш, на улице холодный ветер, нельзя идти в такой тоненькой шапочке». От чего я ее спасала? От отита, простуды? Для чего я ее берегла, если все было кончено за какие-то две минуты после удара того автомобиля?
«Нет, солнышко, это платье праздничное. Не надо его носить каждый день. Давай мы сохраним его до Рождества». Для чего я купила и прятала красивый, но бесполезный кусок шифона, если моя девочка больше не оденет его никогда?
Нет. Мари нет.
Новая жизнь? Нет. Не новая. Потому что никогда не будет новым то, перед чем стоит это «нет». Нет жизни.
Новая попытка вернуть прежнюю себя? Нет. Потому что не будет меня прежней. Нет меня.
Новое появление Эдварда в моей судьбе. Нет. Потому что уже нет нас. Нет семьи.
Без Мари ничего нет.
А я лишь сохраняю равновесие, балансируя на тоненьком обрывающемся канате, протянувшемся из пустоты в пустоту.
- Белла, - доктор Хейл наклонилась и пододвинула ко мне коробочку с бумажными салфетками.
Она думала, что я собираюсь заплакать.
Нет. Слез нет тоже. Они не иссякли, не высохли под действием часов, дней, недель, месяцев. Их просто не было. Невозможно оплакать горе такой разрушительной силы. Только не слабому человеку, для которого всегда есть какой-то предел.
Я отрешенно уставилась на красный куб коробки со вздымающимся вверх белым пером бумажной салфетки, словно приготовившейся взлететь. Красные грани правильными линиями отражались в черной поверхности полированного столика. Черное впитывало красное. Как тогда, когда красные капли крови моей малышки, сворачивались, становясь ржаво-коричневыми, словно черный асфальт впитывал их. Всасывал жизнь.
Розмари умерла быстро.
Почему?
Почему я рожала ее в муках в течение десяти с лишним часов, а она ушла за две минуты после еще более краткого удара об машину пьяного парня? Кто это отмеривает?
- Я ухожу, доктор, - прохрипела я и, затушив сигарету о пепельницу, поставленную предупредительной хозяйкой кабинета возле коробки с салфетками, поднялась.
Мне нечего было сказать. Мне надо было уйти.
- Благодарю за консультацию, - я поправила на плече ремешок сумки.
Розали Хейл приоткрыла рот, собираясь что-то произнести…
Она старалась, но я не хочу ее стараний. Моя благодарность такая же бутафория. Бутафория общественного поведения, очередная галочка в списке, за которым вынуждена следить и вовремя проставлять пометки. Он есть у каждого. У меня теперь предельно упрощен: принять душ, поесть, поработать над эскизами, быть вежливой, не нарушать закон. Просто покров, декор, размалеванная ширма, за которой ничего нет. Пустота и мрак.
Но я все еще здесь, на этой стороне. Я дышу, я вижу, я слышу. Но дышу я тленным ледяным воздухом смерти, вижу только лицо Мари, слышу только ее голос.
Я хорошая мать. Я не отпущу своего ребенка.
Эдвард ждал, прислонившись к косяку двери. Я прошла мимо, не взглянув ему в лицо, лишь отметив высокий ворот черного свитера.
…Я не смотрела ему в лицо со дня смерти нашей дочки.
Ведь она была так похожа на него! Как отражение, преломленное годами и полом. Так похожа, что при взгляде на него боль прошибала меня с головы до ног, электрошоком жгла нервы. И мой бесконечный рефрен гудел так, что я сходила с ума.
Мари нет. Мари нет. Мари нет.
- Белла, подожди, - муж окликнул меня, ускоряя шаг. – Как прошел прием?
Я ушла из дома через двадцать восемь дней после смерти моей малышки. Это было внезапно. Будто я проснулась, очнувшись от кошмара, вскочив на смятой постели, всклокоченная, вспотевшая, хватающая ртом воздух. Я огляделась по сторонам. В доме застыло жгучее марево августовского полдня. Я была одна, в тишине, в пустоте. Сидела на кухне, передо мной стояла чашка давно остывшего кофе. В грязно-коричневой поверхности отражалось бледное лицо женщины с мешками под ввалившимися глазами, - мое лицо. Эдварда нигде не было видно и слышно. И вдруг я поняла: все кончено, я не хочу ни видеть, ни слышать его. Это невыносимо. Я все потеряла, все вобрал в себя черный прожорливый асфальт. И я хочу остаться одна. В пустоте и черноте. Так легче. Проще. Правильнее.
Я ушла. Не оставив записки. Забрав только рабочую папку, потому что была должна отдать ее Джейн, одну смену одежды и белья.
Положила обручальное кольцо на его подушку.
Он не виноват. Или виноват?
В тот вечер Розмари ждала его. Папа всегда был ее кумиром. Тем, кто таскал ее на закорках, кто покупал запретные леденцы, разрешал гладить кошек, щекотал до неудержимого смеха.
Он позвонил. Сказал, что дежурство закончилось, он едет из больницы. Мари схватила самокат, решила ждать его на улице. И не дождалась. Пьяница сбил ее до того, как приехал Эдвард. Большой город полон риска, опасности. И подчас двенадцать минут – граница между жизнью и смертью.
Я держалась за нее до последнего, распластавшаяся рядом, уничтоженная, растерзанная. Сумасшедшая. Эдвард – врач, он спасет ее, он вернет ее к жизни… Слезы капали на мои окровавленные руки, выстужали жизнь, впитывались в полотно асфальта…
Нет. Врачей не учат обходить смерть на поворотах и возвращать то, что было украдено. Врачи спасают то, что можно спасти, на что лишь покусились, но не забрали.
Он не виноват. Он виноват. Из-за него она взяла самокат, вышла и покатила навстречу.
Он виноват. Она похожа на него, она его дочь. В ее жилах текла та же обожаемая мною бурлящая кровь, что и в нем. У нее та же мимика, жесты, тот же прищур глаз…
Можно не принимать того, кого любишь. Можно отрицать его. Ради спасения от боли, ради несокрушимости одиночества.
Он искал меня все эти месяцы. Искал у матери, на работе, у подруг. Но я сделала все, чтобы меня не было. Он ждал, что я вернусь, но дождался лишь документов на развод.
Он не подписал их. Нашел меня вчера. Ругал, убеждал, доказывал. Клялся, что не отпустит никогда. Потом сидел рядом, до рассвета держа мою холодную безвольную руку в своей руке. Молчал. Смотрел в лицо. Но так и не понял самого главного: мне все равно.
Мне все равно, чего он хочет, в чем упрекает. Мне все равно, за что он собирается бороться, к какому психологу отвезет на консультацию.
Я полая емкость, надежно запаянная от внешнего, шумного, быстро сменяющего одно другое. Прежней Беллы больше нет.
Он не смог понять этого.
Пальто укутало мои плечи, как только я шагнула за вращающие двери здания. Эдвард был рядом. Снова смотрел на меня. А я смотрела на пар, вырывающийся из моего рта аморфным привидением дыхания.
- Как все прошло, скажи, - попросил муж, в голосе дрожало нетерпение.
Шел снег, опускаясь на землю с ледяным бесшумным звоном снежинок. Замерзший немой плач небес. Тонкий белый саван покрывал тротуары, прохожие кромсали, рвали его, оставляя свои следы…
Снегопад. Мари так радовалась ему в прошлом году. Умоляла слепить снеговика из едва припорошившего газон снега…
Мари нет.
Наступает зима, но я все еще остаюсь в своем июле. Жар сгоревшего лета уже не может меня согреть, я ношу в себе его остывшие угли и пыль золы. Черные, постепенно превращающиеся в лед.
- Белла, расскажи, - муж обнял меня за плечи, укутывая в пальто. Он уже стоял передо мной, склонив лицо к моему. Его руки на моем теле были руками незнакомца. Инородным телом, вторгшимся в мой нарыв. Я дернула плечами, освобождаясь от его прикосновения.
Мне нечего сказать и ему. Я снова хочу спрятаться в глухоте и слепоте своей пустоты. Любопытный профессиональный нос Розали Хейл поднял со дна души устоявшуюся было муть боли.
«Как вы видите свое будущее, Белла? Вы все еще молоды».
Я исчерпана, холодна, стара.
В машине Эдвард снова заговорил, но уже не о встрече с психологом.
- Мне хотелось бы, чтобы ты вернулась домой, но вижу, что ты на это просто-напросто не способна, - он глубоко вздохнул и завел двигатель, мы медленно погрузились в поток машин, скользящих среди осыпающихся снежинок.
Перья умирающих ангелов в бетонной жестокости города.
- Давай продадим его, переедем в Форкс. Маленький городок недалеко от Сиэтла. Я могу показать тебе его, как только пожелаешь. К черту работу в больнице. Признаю, я был сосредоточен на ней чаще, чем хотелось бы. Ты тоже могла бы найти работу, если это то, что тебе нужно. Да даже могла бы работать на дому. Я помогу тебе уладить этот вопрос с Джейн.
Он говорил и говорил, полностью расслабленный и очарованный создаваемыми им самим картинами нашей дальнейшей жизни. Жизни, которой не будет.
Он не понимал.
Благословенная наивность, благодать оптимизма. Когда-то, века назад, он успокаивал и утешал меня ими. То же самое он проделывал и сейчас.
Он совершенно не понимал, что есть горе неисчерпаемое, есть мука непроходящая. Есть кошмар пустоты, совладать с которым можешь, лишь найдя баланс на тонком обрывающемся канате иллюзии продолжающегося июля.
Мари стала для него перевернутой страницей семейного альбома с фотографиями. Он отпустил ее. Он живет дальше.
- Поговори со мной, родная, - раздался его умоляющий шепот в тишине салона автомобиля. Мы уже были возле многоэтажки, в одной из квартир которой я нашла себе приют чуть больше трех месяцев назад.
- Езжай к себе, - охрипшим голосом произнесла я и открыла дверь.
Он вылетел следом. Кожей затылка я чувствовала электричество вспышки его гнева:
- Блядь, Белла, столько времени прошло! Сколько еще тебе нужно, скажи! Скажи, пока я не сошел с ума. Сколько еще ты будешь мучить меня бесчувственностью? Ты бросила меня, забыла обо всем. Оставила одного тогда, когда мы особенно нуждались друг в друге. Я понимал тебя тогда и понимаю сейчас. Но не делай так, чтобы я тебя понимал, но не прощал. Что я должен сделать, скажи! Скажи, я сделаю!
Несколько прохожих, забыв про обычное состояние обывательского анабиоза, заинтересованно оглядывали меня и Эдварда. Ссутулившись, я продолжила путь, ухватилась за перила, поднялась по лестнице. Вдох-выдох, шаг, еще шаг.
Я так устала от этой боли. Мари нет. Меня нет. Как он не может понять?
Мы не будем вместе, потому что вместе нам слишком больно. Мне слишком больно.
Нельзя любить полосующие тебя острейшие лезвия. Эдвард стал чужим для меня. Он мешает замкнутости моего горя. Горе – это всегда только для одного.
Я зашла в квартиру. Плотные шторы всегда были опущены. Были лишними: я все равно живу во тьме, даже если солнце слепит мне глаза. Звук шагов гулким стуком умирал в полу, отпечатывался среди пустоты: здесь диван, журнальный столик, книжный шкаф – и все. За той перегородкой – кровать и старый сломанный комод.
Но все это тоже было лишним.
Опустившись на матрас, прикрытый пледом, я стянула и бросила на пол пальто. Легла.
Я так устала, так исчерпана. Но не собиралась спать. Я замерла, скованная покоем своего тела, напоминающим о том, что когда-то и моя душа знала его. Когда Мари была. Теперь Мари нет.
- Прости, - Эдвард сел у меня в ногах, виноватый тон голоса развеял зыбкие дорожки воспоминаний о малышке.
Воспоминания успокаивают как наркотик. Тоже бутафория. И тоже баланс.
- Я не хотел так… Не хотел давить. Доктор Хейл сказала, что на тебя нельзя давить. Но я так устал от твоего равнодушия. Помню тебя совсем другой…
- Поезжай к себе, - ровным голосом снова попросила я.
Я знала, что он хотел предложить мне: держаться за него, выплакаться, рассказать все. Он рассуждал об этом вчера с таким же знающим видом, как доктор Хейл произнесла: «новая жизнь». Он рассуждал об этом с такой легкостью, будто никогда не был отцом, потерявшим свою пятилетнюю дочь.
Кощунственная мысль кольнула сердце ледяной иголочкой. Одной больше, одной меньше. Я уже не чувствовала их.
Мне все равно. Я слишком устала даже для того, чтобы дышать.
Я отвернулась от Эдварда, подтянула ноги к животу, обняла себя руками. Так я была неуязвима, в броне своего одинокого горя. Взгляд успокаивала пепельно-серая поверхность стены. Бесчисленное количество ночей дало мне возможность изучить каждую выщерблину на ней. Точно карту. Карту, становящуюся более яркой и выпуклой под увеличительным стеклом зависающего в моих глазах прошлого.
Муж лег рядом, подтолкнул меня своим бедром. Теплота его тела, немедленно проникшая под ткань одежды, расценивалась как враждебная.
- Я никуда не уеду, - спокойным голосом сказал он.
Простые слова какой-то угрозой нависли надо мной в темноте.
- Я не подпишу бумаги на развод. Для меня ничего не изменилось, я по-прежнему люблю тебя. И свои брачные обеты не забуду. И не позволю тебе позабыть о них.
Он мог призывать меня к долгу перед ним, но этот долг потерял острие своего смысла в ту минуту, когда черный седан, управляемый пьяным водителем, свернул на нашу улицу, а папа малышки, катающейся на самокате в лучах закатного солнца, задерживался на пути домой после своего дежурства.
Почему все могут решить двенадцать минут опоздания? Это даже не временной отрезок, это крошечная пылинка.
Мари нет. И нет больше восклицательных знаков после слова «ответственность».
Я зажмурилась, принимая пронизывающий сквозняк воспоминаний. О том, как мы клялись любить друг друга через года, через вселенную трудностей. Он крепко прижимал мои ладони к своей груди, приковывал поцелуями, заглядывал в глаза с испытующей силой глубокой зелени.
Теперь уже все равно. Теперь нет пути назад. И вперед.
- Все будет хорошо. Верь мне. Я сделаю все, чтобы вернуть тебя, - проникновенно зашептал Эдвард, выжимая из сердца кровавую каплю заледеневшей в нем боли.
Невозможно, любимый. Больше никогда это не будет возможно.
Я чувствовала осторожные движения мужа за спиной, как он развернулся на бок. Я знала, чего он хотел.
Теплая ладонь с нежностью легла на мое плечо, опустилась вниз, до локтя, снова вернулась вверх. Затем палец легко провел по шее, оставляя след искорок на коже.
Это будто происходило не со мной. Или, возможно, со мной, но сквозь толщу лет и событий.
Когда пальцы мужа погрузились в мои волосы, а у своего уха я ощутила трепет его дыхания, я резко поднялась. Мышцы свело от напряжения.
Я ушла.
В кухонной зоне я села на единственный стул, отвернулась к окну.
Серая мгла пасмурного дня, врезавшаяся в промежуток между не плотно задернутыми занавесками, жгла глаза.
Почему он не может понять? Как объяснить ему, что происходит, и нужно ли это?
Ничего уже не нужно.
Нащупав холодными пальцами пачку сигарет на столе, я закурила. Колыбель сигаретного дыма укачивала муку моего рефрена. Пристально всматриваясь в протянувшиеся белесые фантомные щупальца, я вспоминала свое солнышко. До мелочей. Прикрытые от смеха зеленые глаза, маленькие ручки, обнимающие буклированный живот зайца по имени Мистер Ушастик. Ножки в беленьких колготках и новеньких туфельках с серебристыми бантиками в мелкий черный горошек. Я купила их на ее день Рождения. Ее последний день Рождения.
Я помнила ее живой, в то время как сама была мертвой.

19 ноября. Вашингтон. Кеньон-стрит.

Льдисто-голубые глаза Джейн исследовали одновременно два моих эскиза. Сравнивали, уравнивали, анализировали.
- Гранильный нефрит… Гм, весьма неожиданно, - пробормотали жирно-накрашенные, до кукольной припухлости губы. – Черный коралл и платина. Выглядит будто слеза. Потрясающе.
В просторном офисе было прохладно, и сама Джейн Сазерленд в тусклом сером полусвете зимнего утра мегаполиса была точно тень холода: бесцветные волосы блондинки, безупречно отбеленная кожа, плотные штрихи макияжа. Черный костюм в узкую полоску. Доминирование светлых линий, удлиняющих все: минуты, выдохи и вдохи. Растягивающих мои рабочие обязательства.
Это все уже перестало быть моим, иметь какое-то значение, играть красивую роль разнообразия. Джейн прекратила наседать на меня, звонила раз в неделю.
Перекрывая потребность создавать, я делала эскизы украшений все реже, но в своем воображении видела их так четко, в таких яростно кричащих деталях, как никогда раньше. Все они – выражение моей застывшей хватки на костлявых стопах ангела смерти, уносящего от меня мою малышку.
«Мари нет», - говорили мне эти зарисовки. Напоминали, выжигали штрихами образы, чувства. И все застывало в камень.
- Изабелла Каллен, - Джейн сложила в стопочку эскизы, тонкие пальцы с розоватым маникюром сжали бумагу, постучали ею по столешнице, словно молоток судьи перед объявлением приговора. – Я знаю тебя сколько уже? Десять лет, кажется. Но вот это, - новое мелодраматичное постукивание. – Это взрыв просто! Эта коллекция стоит десятки тысяч. Это уже не дизайн, это искусство, черт возьми.
Я рассматривала расплывающееся отражение белых листов бумаги в темно-коричневой полировке огромного стола.
…Десять лет мы с ней были подругами. Десять лет назад я думала, что у меня будет все, как у всех: любимая работа, любимый человек, ребенок…
Почему теперь у меня ничего нет? Чем я заслужила именно такую судьбу?
Меня замутило, я сжала подлокотники кресла, в котором сидела, вглядываясь в черную шерсть своего платья. Крошечные ворсинки располагались в хаотическом беспорядке.
Джейн тоже слилась с моей чернотой, как все остальное. Стала помехой, тем, кто тревожит, тянет вперед. А я хочу застыть навечно здесь и сейчас, как те полудрагоценные камни, формы и оправу которых я запечатлела в эскизах.
Так мне не будет больно.
- Ты талантище, моя дорогая, - она подошла сзади и, наклонившись, окутав меня смесью запахов магнолии и мускуса, обняла, на секунду сжав грудь и плечи, щекоча щеку прядью волос.
Я так устала. Хочу уйти отсюда. Ничего из того, что она расточает, мне не нужно.
- И прости, что так вышло с Эдвардом. Не обижайся на меня, - она выпрямилась, шагнула к креслу рядом и села в него.
Вежливо пожав плечами, продемонстрировав иллюзию внимания, я открыла сумочку, достала свои сигареты.
Только у Джейн он мог узнать, где я.
- Он одолевал меня звонками, но я держалась. Потом стал приходить, представляешь. Часами сидел в приемной, доводил Джинну просьбами. В последние недели он выглядел таким больным и несчастным, что у меня сердце не выдерживало. Вы поговорили?
Я выпустила пустые слова вместе с дымом:
- Я не могу его видеть. Мне снова нужно уехать.
- Он хочет как лучше.
Я разглядывала серые зернышки пепла на кончике сигареты, дрожащей в моих пальцах.
- Мы чужие люди теперь, - серый тлеющий снег осыпался в пепельницу. Я выдохнула ядовито-жгучий дым.
- Не верю в это. И никогда не видела, чтобы мужчина так дорожил женой и браком.
Почему я все еще здесь? Почему слушаю ее, скольжу невидящим взглядом по обстановке, сотканной из алюминия, темного дерева, пепельно-молочного света утра?
- Джейн, - я вдавила сигарету в режущий холодными безжизненными гранями дорогой хрусталь. – Я уезжаю. Это были мои последние работы. Наша последняя встреча. Я выполнила перед тобой свои обязательства.
- Бела-а-а, - она дотянулась до моего плеча, потрясла меня, словно желая привести в чувство, желая вернуть то, что нельзя вернуть.
…Так я трясла угасающую в моих руках дочь, ощущая, как по капле, сквозь мои пальцы просачивается ее жизнь. Уходит в непроглядную черноту асфальта.
Не удержала. Мари больше нет.
- Не руби с плеча, нельзя так. Тебе надо сменить обстановку, начать все заново.
Заново. Новая жизнь.
…Они не могут понять. Будто можно поделить на «новое» и «старое» свое сердце, свою душу. Будто можно перечеркнуть смерть, преодолеть ее, свернув в глухой поворот.
- Послушай, Белла, у меня есть для тебя прекрасный вариант, - Джейн снова стояла у меня за спиной, вцепившись в плечи. – Дядя Аро звал провести на Эсперанце месяц, Алек все равно не может, застрял с этой своей сделкой. А тебе, милая, это сейчас ой как необходимо. Уезжай туда.
- Сегодня вечером можно? – сухо спросила я.
Мне надо было уехать. Надо было вновь остаться одной в царственных холодных покоях горя.
Мари больше нет. Меня ничто и нигде не держит.
- Можно. Я позвоню, договорюсь, чтобы тебя встретили.

Источник: http://robsten.ru/forum/34-1549-1