ЧАСТЬ ВТОРАЯ

…Наверное, он сел рядом незадолго до взлета. Но я не заметила.
Я была заперта в лабиринте мыслей о Розмари.
Малышке не приходилось летать. Боялась бы она? Нет. Она была бы перевозбуждена, непоседлива от множества новых впечатлений. Смеялась бы, улыбалась. Была игрива, как солнечный лучик.
Мари больше нет. Как же я тоскую по ней…
Если бы он заговорил, обозначил свое присутствие, то все было бы иначе. Но он молчал, наблюдал, видимо, сосредоточив свой взгляд на моей правой щеке, поскольку я была повернута к иллюминатору, безучастно фиксируя, как земля, сливаясь в бегущие коричневые с белым полосы, остается позади, внизу.
Я случайно развернулась окликнуть стюардессу. Я случайно натолкнулась на внимательный, настороженный взгляд зеленых глаз.
Нет. Невозможно.
Хорошо знакомое лицо. Лицо, отчеканенное сердцебиением. Каждая черта как удар об землю, резкий, внезапный, после которого невозможно вдохнуть и все тело дрожит. Коллапс, адреналин, шок, раздирающая боль.
Всхлипнув, я снова отвернулась к иллюминатору, впилась зубами в нижнюю губу, дурнота волнами желчи подкатывала к горлу.
- Прошу, не надо, - он не дотрагивался до меня, наклонившись ко мне, к самому уху. И только голос… В голосе – плавящая теплота.
– Прости, пожалуйста, но я не могу иначе. Я чувствую, что теряю тебя. А я не могу допустить этого. Так не осуждай меня за то, что я борюсь всеми доступными способами.
- Джейн тоже хочет как лучше, - холодно бросила я.
Я закрыла глаза.
Его лицо… Почему она была так похожа на него? Почему ее забрали у меня?
Он изменился. Не постарел. Угас. На нем лежала печать траура. Она не старит, она высасывает яркий блеск глаз, сминает гладкие черты, оставляя тяжелые складки у губ, на лбу, крадет ауру беззаботного счастья.
Больше он не был тем Эдвардом, чей восторженный, полный жизненной игры взгляд лился на меня сквозь витрину магазина обуви в момент нашей первой встречи. Он не был тем, кто уверен во всем, кто доверяет судьбе. Не был тем, для кого счастье так же просто, как приготовление кукурузных хлопьев на завтрак.
Он стал другим. Стал закопченным сажей смерти куском стекла, который больше не пропускает солнечный свет.
Мари нет. Солнце угасло. И с полоснувшей остротой ясностью я увидела: он тоже знает этот рефрен.
- И Джейн тоже прости. Нам обоим надо уехать, отвлечься. Просто позволь быть рядом…
Он продолжал говорить. Поток слов огибал мой слух. Так вода обтекает камень, не проникая вовнутрь.
Я устала. Словно прожила тысячи жизней, изборожденных черными пропастями трагедий.
…Заблудилась в седом тумане опустошенности.
Он будет рядом. Но я так далека от него, я рядом не буду.

20 ноября. Эсперанца. 280 миль от побережья Бразилии.

Я сидела на берегу, вглядываясь в тонкую серебристо-розовую полосу над гладью моря, колеблющегося в фиолетовых, болотно-зеленых, темно-синих красках уходящей ночи. Надо мной нависал сумрак, готовый упорхнуть по первому же требованию дневного света, позади меня была тьма, всегда стерегущая в изгибах ветвей и листьев обильной растительности, подо мной была влажная прохлада песка.
Из зимы очутиться в лете. Вероятно, это то, что должно восприниматься как приятный шок, экстаз от приключения. Я чувствовала лишь пустоту, монохромность усталости, горечь никотина во рту и головную боль из-за джетлага.
Оторвав ладони от песка, я поднесла их к своему лицу, пристально вглядываясь в точки мокрых песчинок, впившихся в кожу. Каждая – одинокая планета во вселенной множества. Каждая – кусочек былого единства, по воле воды, ветра и судеб ставшая горькой отдельностью.
Я не ждала солнца. Не хотела, чтобы оно всходило. Я хотела этой призрачной границы между тьмой и светом.
- Пойдем, - тихо прошептал Эдвард в мое ухо, я почувствовала его дыхание в своих волосах, горячая ладонь легла на мое плечо. – Тебе нужно отдохнуть после перелета.
Я вздрогнула.
Мне нужно отдохнуть, чтобы догнать свою тьму.

27 ноября. Эсперанца.
Я долго привыкала к этому: его присутствию в непосредственной близости, когда тепло чужого тела чувствуется даже без плотного или мимолетно-легкого соприкосновения, его словам, рассказам ни о чем. Училась не вздрагивать, когда он со спокойствием собственника накрывал рукой мою талию, плечо, обхватывал сгиб локтя, переплетал свои пальцы с моими. Училась жить под метроном его тихих, но твердых шагов, колебаний воздуха от его телодвижений.
Его забота опутывала точно нити паутины, растянутой повсюду.
Он не повышал на меня голоса, ничего не требовал, но даже через преграду предупредительности и деликатности я ощущала хватку его нетерпения. У него получалось быть нейтральным. У меня получалось смотреть на него, не видя. Я чувствовала пронзительный взгляд его глаз все время. Даже ночью, когда просыпалась, лежа на спине или боку, закрывая створки времени и пространства, восстанавливая карточный домик воспоминаний о дочке. Закусывая губу, сжимая руки в кулаки, борясь с дурнотой, когда в голове молотил мой страшный рефрен: Мари нет, Мари нет, Мари нет.
Он обнимал меня, прижимал к себе, будто и его рефрен пульсировал в унисон с моим.
Я почти верила в это. Почти отталкивала его. Но ни разу совсем.
Мари так любила его. Ради нее…

30 ноября. Эсперанца.

Эдвард привел меня сюда, и на какое-то время я ослепла.
На Эсперанце все было слишком ярким, слишком живым. Заявляющим о себе многоголосием расцветок и звуков. Все протестовало против такого вторжения. Потом я выработала своеобразные антитела на тропическую роскошь острова, покидая дом или вечером, или на рассвете. Но сейчас защита не могла действовать.
…Я надеялась, что в раю, где сейчас мое солнышко, так же красиво. И так же каждый цвет будто бы имеет бриллиантовые грани и переливается на солнце еще десятком своих оттенков…
Три маленьких водопада прочертили свои белые жилы в темно-коричневой горной породе, прикрывая свое таинство буйством огромных сочных листьев. Среди зелени прорезывались розовые и фиолетовые пятна цветов, выделяясь аккордами особого запаха, вплетающегося в душную влажность. Мягкое журчание воды под аккомпанемент звонких трелей птиц добавлялось в этот концерт красок, запахов как сопрано исполнительницы, завершая совершенство картины.
- Как красиво, - невольно вырвалось у меня.
Я почувствовала движение мужа позади. Через секунду он осторожно обнял меня со спины, поместив ладони на бедра.
Жесткий холодок скользнул от поясницы до затылка. Я оцепенела, захваченная неприятием, мукой воспоминаний о прошлом.
- Это ты красивая, - раздался ласковый шепоток в моем ухе. Его руки уже начали обжигать. Казалось, кожа горела в огне, нестерпимо скребла пламенем в местах, где мы соприкасались.
Я не хочу этого. Не хочу нас.
Нос Эдварда медленно провел вверх-вниз по моему виску, дыхание щекотало, будило волны теплоты внизу живота.
- Ты помнишь, что я сказал тебе в нашу первую встречу?
Я не хотела такой близости. Такого разделения воспоминаний. Слишком больно. Слишком ужасно это предательство, когда одна часть моей сути все равно тянется к нему, невзирая на…
Мари нет. Эдвард – живое, остро наточенное напоминание об этом. Ежеминутное мое терзание. Моя черная тоска.
Я не хочу ничего из этого.
- …Люблю тебя. Ты бы знала, как больно мне видеть тебя такой далекой от меня.
Я готовилась высвободиться, когда теплое дыхание Эдварда растеклось по шее, опустилось на плечо. Его короткий, но пылкий поцелуй, оставленный рядом с лямкой бикини, был, как печать жгучего яда.
Рука мужа неторопливо поднялась, сложенная чашечкой ладонь подхватила левую грудь. Большой палец, оказавшись в ложбинке, лениво ласкал по направлению к соску и обратно, пока губы, еле касаясь, двигались от плеча к моей шее.
Нет. Невозможно.
Тонкая ткань парео и бикини не могла сохранить меня в футляре отчужденности. Неприкасаемости.
…Я хотела бы жить. Хотела бы любить. Если бы это не впивалось острыми шипами страдания прямо в сердце.
На какую-то секунду я растерялась. Расслабилась, прильнула к нему, не удержав веса дрогнувшими ногами. А потом вырвалась, твердо положив руки наего, убрав их от себя.
И я молилась. Горячо молилась о том, чтобы иметь силы, чтобы вернуть все вспять. Чтобы не было этой встречи в обувном магазине двенадцать лет назад, не было зеленоглазого, великолепного в своей красоте незнакомого мужчины за его витриной. Не было поглощающего меня взгляда и моей души в ловушке первой и последней влюбленности.
Чтобы Розмари Каллен никогда не рождалась. Никогда.

2 декабря. Эсперанца.

Я лежала без сна, погруженная в отчаяние. Чувствуя себя преданной, обманутой.
Что-то дрогнуло в моем балансе. Изменилось. И я срывалась в ледяную пустоту.
Почему человеческая память не совершенна? Почему приближает ненужное, отдаляет важное?
Прошло время. Мари нет. И сегодня ночью я не сумела до единой черточки воссоздать маленькое личико на опущенном занавесе моих закрытых век. Несколько кусочков, лишенные моего контроля, выпали из мозаики, и я потеряла их совсем.
Я допустила это, хотя поклялась не отпускать мою малышку.
Воспоминания – моя последняя защита от полосующего сердце воя рефрена.
Воспоминания – декорация, в которой я существую. Она тоже начала истлевать. Начала истлевать иллюзия, что мое солнышко рядом, каждую минуту дотрагивается до меня, целует в щеку…
Холодный шарик слезы скатился вниз по моей скуле. За ним еще один. Я не понимала, откуда они, ведь глаза жгли сухостью.
- Белла.
Эдвард зашевелился. Он тоже не спал, но я не задавалась вопросом, в чем причина его бессонницы.
Он сдвинулся, преодолел расстояние между нами. То расстояние, что было все ночи, проведенные здесь. Я осознавала, что рано или поздно он его нарушит, речь уже шла о часах…
И я не знала, какие слова подберу для того, чтобы сказать ему правду.
- Ее веснушки, - дрогнувшим голосом заговорила я. – Ты помнишь их точный оттенок?
- Маленькие желто-коричневые точечки на переносице.
Мы лежали рядом, соприкасаясь бедрами. Его пальцы сплелись с моими. Я вздохнула, позволила этому быть.
Разделить этот момент с ним сейчас было почему-то проще.
- Я помню все, - его голос был тем шелестом, что эхом повторял мои мысли. – Помню до мелочей. Начиная со дня ее рождения. Сегодня вспоминал тот день, когда она сделала свои первые шаги. Манеж. Она сидела в нем, а я стоял рядом, показывая ей игрушки. У нее была такая улыбка… Словно лучик солнца. Потом пришла ты, сказала, что ей пора кушать. В одной руке держала поильник с кефиром, другой протянула печенюшку. И наша малышка встала на ножки, потом сделала три шага, цепляясь за бортик обеими ручками. Ты ахнула от удивления…
Я стерла влагу с щек.
Я тоже помнила этот день. Сноп золотистых лучей полуденного солнца, зажигающий искры в темно-бронзовых прядях волос мужа и кудряшках Мари, несколькими оттенками светлее. Короткие локоны, торчащие на ее головке в разные стороны, - точно нимб над головой ангела. Яркий пластик игрушек, паровозики на белом фоне футболочки дочери, пухлые розовые губки, сложившиеся в улыбку искренней детской радости.
…Я никогда не смогу увидеть, какой она станет в семь, десять. Не смогу с обожанием расчесывать густые волны волос, отмечая их рост, изменение оттенка. Не расстроюсь, когда у нее появятся от меня первые секреты… Никогда не попрошу Эдварда поговорить с ее первым парнем…
Мари больше нет.
Даже не заметила, как теплые пальцы мужа, оказавшегося совсем близко, нависшего надо мной, коснулись моей щеки.
- Не плачь, - он дышал в мои губы, легко поглаживал скулу и висок, я крепче зажмурила повлажневшие глаза. – Она жива в нашем сердце, в воспоминаниях. Всегда будет с нами. Через десяток лет, через полвека. Главное – мы есть друг у друга.
Мы есть. Ее нет.
Мое согласие или не согласие не имело никакого значения. Я билась в пытках гремящего в голове и кровоточащем сердце рефрена: Мари нет, Мари нет.
- Когда мы вернемся, я все изменю, мы переедем, мы излечимся, оправимся от этого ужаса. Я не стану торопить тебя, только позволь быть рядом. Родная, жизнь без Мари – это ад. Но жизнь без тебя… Без тебя я мертв. Я не стану просить, но мне так хочется, чтобы потом ты решилась. Чтобы у нас был еще ребенок. Это было бы благословлением небес. И для тебя тоже…
Я не понимала смысла его слов, смысла происходящего. Все это посторонней пылью оседало где-то на краю моего разума. Меня угнетали и возвышали движения его пальцев по моему лицу, невесомые касания мягких губ, будто покалывающих мои губы. Меня тревожил его запах: мускус и свежесть, - жар прижавшегося к моему жесткого тела. Слезы проделывали мокрые щиплющие дорожки от уголков глаз, выкатывались безостановочно, делали меня хрупкой, дрожащей в страхе, вымывали боль.
Что со мной? Как я могу плакать? Для моей тоски не хватит слез…
Зыбкий холод переродился в раскаленную сталь животного возбуждения, когда рот Эдварда завладел моим в настоящем страстном поцелуе.
Зверь требования, которого нельзя насытить.
Лишь на краткую минуту я позволила себе пожелать горячей крови жизни и вожделения, позволила нам торжествовать, позволила обжечь себя глубоким поцелуем. На ту минуту, пока он не прижался своим возбуждением к моему бедру.
И тогда я испугалась. Волосы на голове зашевелились, кровь заледенела в жилах. Кровавой дорожкой на черном асфальте передо мной развернулся кошмар: он любит меня, он берет меня, новая беременность, прекрасный малыш, смерть. Смерть повсюду, смерть всегда. Я не властна здесь, не оборву ее полет и не пресеку сбор ее жатвы.
Жалящие иглы холода поднялись от моих стоп к животу, скрутили желудок в спазме, перехватили горло. Стремительно освободившись из объятий Эдварда, отбившись от его цепких рук, я бросилась в ванную.
Меня рвало. Холодный пот заливал глаза, смешиваясь со слезами.

6 декабря. Эсперанца.

Он молчал. Я молчала.
Молчание – кредо. Молчание – вакуум. Молчание – агония.
Я уже не могла закрыться, запереться в холодном мраке своего горя. Эдвард мешал. Что-то значил, раздвигал границы, свободно шагал через них.
Я не знала, есть ли такие слова, которыми я могла бы объяснить ему… Дать ему понять, что я больше не хочу его.
Эдвард был упрям, последователен в своих решениях. Приверженец своих привычек, диктатор в привязанностях. Я была гибкой лозой в его руках, поддавалась, подстраивалась. Нас считали идеальной парой, и мелкие ссоры никогда не становились дырами в озоновой сфере нашего семейного согласия, превращаясь в большие. И если он решил вернуть нашу жизнь в привычное русло, то не отступит.
Почему я все еще молчу? Почему позволяю ему заблуждаться, что все можно исправить?
Мари нет. Это непоправимо. А значит, непоправимо и все остальное.
Я слишком устала. Слишком истощена.
Он молчал. Больше не говорил, не вспоминал о ней. Вместо этого он рассказывал о своих планах по переезду, о том, какой дом он присмотрел для нас, какие рядом живут люди…
Он по-прежнему не мог понять.
Я молчала. Желая снова наглухо запахнуть все двери и окна своей души. Много гуляла, уходила из дома. И всегда каким-то образом Эдвард находил меня…
Эсперанца – мой погребальный костер. Яркий, захватывающий. Пышные, закрученные языки пламени зелени, лазурный дым неба и прозрачно-голубая зола моря. Я сгорю на нем.
Я поняла, что эта тоска отпущена без расчета на мои силы. Я хочу быть там, где Мари есть.
Сегодня, стеклянным взглядом всматриваясь в темно-серую дымку, уродующую безупречную линию горизонта, очерчивающую границу странно притихшего моря, я куталась в старенький джемпер, наброшенный мне на плечи мужем в тот момент, когда я выходила из дома. Думала, понравилось бы это место Мари? Протягивающийся в море палец песчаной косы, дыхание прибоя, неустанное движение волн. Промозглый, лишившийся силы тепла бриз.
Понравилось бы мое решение быть прямолинейной, потом найти ее?..
Шторм был близок. Дисперция его угрозы уже оседала на коже.
…Эдвард выключил генератор сразу же, как только одновременно несколько всполохов молнии вскрыли траурно-черный свод небес.
Я зажгла несколько свечей. Колеблющиеся контрасты света и тени заключали в окружности пустоту молчания в доме.

8 декабря. Эсперанца.

Я проснулась, содрогаясь. В когтях своего кошмара. В моем сне мы гуляли по берегу: я, Эдвард и Розмари. Море ласковым котенком терлось о наши ступни, солнце выбивало чечетку каплями, бликами, бриз играл с нашими волосами. Мари шла посередине, крепко держась за наши руки своими вспотевшими ладошками. Коленки в песке. Широкая улыбка абсолютного счастья. Но затем вдруг она остановилась, отпустив нас. Мы обернулись взглянуть, в чем дело, но силуэт малышки замер, выцветал, сливался с тенью, пока не стал мертвым дагеротипом на яркой эмали дня…
Моей малышки больше нет.
- Все в порядке? – муж зашевелился рядом. Я не повернулась к нему, осталась лежать на боку, заткнув сжатым кулаком свой рот, готовый выдать меня судорожным всхлипом.
Он придвинулся ко мне вплотную, обернул руку вокруг моего живота и прижал к своему полуобнаженному телу.
Я хранила молчание. Не шевелилась. Не дышала. Складывала вехи только что приснившегося мне сна.
Как давно я в последний раз видела сны? Ночь давно стала для меня дверью в черноту беспамятства. Когда закрываешь глаза под неподъемным грузом усталости, замыкая темноту, и открываешь их при свете утра, имея в голове лишь девственность пустоты.
… Эдвард что-то шептал, развернув мое равнодушное тело к себе, гладил по спине, дождем прикосновений нежных губ ласкал мой лоб и висок.
Я стала чужой самой себе. Теряла баланс. Теряла Мари.

9 декабря. Эсперанца.

…- Посмотри на меня, - сквозь зубы приказал он.
От мужа исходили жесткие волны злости. Но мне было все равно. Я нашла свои слова.
Перед моими глазами на красном диске тарелки остывал кусочек омлета с зеленью. Запах яиц и сельдерея вызывал тошноту.
Большие горячие ладони решительно обхватили мое лицо, дернули его вверх.
- Посмотри на меня, Белла!
Я держала глаза закрытыми, скорость сердцебиения и дыхания увеличилась. Теперь я знала: он понял.
…Шторм закончился, но море еще не успокоилось. Оно кипело, бурлило и стенало так, что стены дома не служили ограждением от его шума. От мира извне.
Мое молчание иссякло вместе с неистовством стихии. Чернота неожиданно ушла, оставив мою обнаженную суть, содранную кожу. И ни одна из ран, ни одна из ссадин не запечаталась спасительной коркой крови. Пусть и прошло уже пять месяцев и один день со смерти Мари.
Мари нет. Эдвард здесь. А я – бесконечная боль, мучительная тягота тоски.
Все давно кончено. Везде расставлены черные дыры точек. Потому что больше не могу…
- Пусти, - я ухватилась за его напряженные запястья, пытаясь избавиться от настойчивого, деспотичного прикосновения.
- Посмотри на меня и скажи, что происходит, черт возьми! – эхо силы его голоса звякало о стены. – Что значит «все давно кончено»? Если все кончено, я заслужил, чтобы ты сказала это, глядя прямо мне в глаза.
Глядя ему в глаза. Нет. Невозможно.
- Пусти, - взвизгнула я, точно раненое животное, теряющее кровь, действующее в безумстве инстинктов.
Я вырывалась, но сильные руки схватили мои плечи, слегка тряхнули.
- Я ходил вокруг тебя на цыпочках. Понимал твою боль, не настаивал ни на чем, просто просил позволить быть рядом. Так ради всего святого, скажи, что тебе нужно!
Резкие ноты его голоса наждачкой царапали мой слух. Я ощущала, как дрожат его руки, крепкой хваткой удерживающие меня на месте, как его гнев преобразуется в отчаянный вопрос «Почему?». Такой же разъедающий, как мои «Почему?».
Почему мы здесь? Почему нет Мари? Почему так больно? Почему мы уничтожены? Почему все еще живы?
Почему?
- Мне нужна моя дочь, Эдвард! Верни мне ее! Верни! – выкрикнула я. Из-под моих запечатанных веками глаз потекли слезы, острыми стрелами заскользили вниз, будто надрезали кожу.
Казалось, я разрывалась на части, внутри меня назрело и взорвалось то, чему уже не хватало места под твердой защитной оболочкой самоустранения.
- Белла.., - дрогнувшим голосом прошептал муж.
- Это все ты. Ты! Где ты был эти двенадцать минут? Всего двенадцать минут! Это ведь мелочь. Появись ты раньше…
Я сглотнула новый ком тошноты, помотала головой:
- Все дело в тебе. Всегда только в тебе. Ты приходишь в мою жизнь, меняешь все. Перестраиваешь под себя. Я не нуждаюсь в этом, слышишь! Говоришь, что надо жить дальше, что мы есть друг у друга. Ты глупец? Оглянись, ничего не осталось. Все кончено. Давным-давно. Еще в тот день, когда ты задержался с дежурства.
Я распахнула слипшиеся веки и взглянула ему в лицо.
Яркий, горящий адовой болью взгляд. Зеркало, отражающее и мою агонию.
- Ничто нельзя вернуть. Мари больше нет. Нашей семьи больше нет. И смотреть на тебя – значит испытывать жуткую муку. Ты – мое напоминание о том, что Розмари мертва. Это невыносимо для меня. Невозможно…
- Она и моя дочь! Думаешь, для меня это выносимо? Подумай, каково мне приходится, и ты.., – в зеленых глазах заблестели ответные слезы, голос прервало сухое рыдание.
- Ты сам виноват. Отпустил ее, хотя не должен был. Надеешься на что-то, а надежды нет!
Каждая частица моего тела оплавлялась бескрайней болью, каждое мое слово – истошный крик души, накрученной на острые лезвия страдания.
- Я так долго училась просыпаться и не сворачиваться в клубок от кошмарного осознания реальности. Училась опускать занавес воспоминаний. Училась вообще не думать ни о чем, жить пустотой. Я не хочу двигаться дальше! Не хочу отпускать Мари!
Пелена слез уже полностью скрыла от меня его искаженное лицо. Голова взрывалась мигренью, судорожные вздохи не насыщали воздухом, тело ломило от навалившейся слабости.
- Если бы только ты знал… Я так по ней тоскую…
Я не могла остановиться. Я падала. Распадалась на сгорающие атомы муки. И мне надо было за что-то ухватиться.
Я почувствовала, как крепко он прижал меня к себе. Его теплое твердое тело дрожало вместе с моим.
- Тш-ш-ш, - он качал меня словно в колыбели, пальцы тянули волосы, запутавшись в них, мое сознание уплывало в темноту бесчувствия. – Все будет хорошо, любимая. Пусть не сейчас, зато потом.
Жесткие иглы влажной щетины вжались в мою щеку.
- Ты нужна мне. И что бы ты ни говорила, я нужен тебе. Я чувствую это. Сердце не может обманывать. Все будет хорошо, я залечу все твои раны. Пусть и не сразу. Обещаю тебе… Обещаю. Я люблю тебя. И не будет никогда иначе.
Губы шевелились на моем лбу, ласкали ухо. Потом лепестки прикосновений легли на закрывшиеся веки, на миг накрыли губы. Унимали лихорадку, дарили покой, предрекали новый страх, новую боль.
Я падала. Но мне надо было за что-то ухватиться. Я обернула свои руки вокруг плеч прильнувшего ко мне мужа. Его мокрое лицо зарылось в изгиб моей шеи.
За стенами бушевало море, все еще в мытарствах пронесшейся бури. Но сквозь французские окна я видела, что тучи уже стали подниматься, обозначая надежду на то, что последние искры закатного солнца все-таки пробьются в дом.

Источник: http://robsten.ru/forum/34-1549-1