Следующий вторник приходится на четвертое сентября – день сдачи нашего проекта. А потому к мосту я успеваю попасть лишь к девяти часам. И все равно лелею надежду, что спешу не напрасно. Что он будет меня ждать.
Ни номера телефона, ни адреса, ни хоть чего-нибудь, благодаря чему можно связаться, у нас нет. Только парк. Только мост. Только вечер вторника…

Я не щажу каблуков, которые скользят по мокрому после недавнего дождя асфальту, я не щажу полов длинной юбки, преступно волочащейся по грязной земле, и уж точно не думаю о том, что воздух в легких может кончиться. Я бегу. Я хочу его увидеть.

Все-таки, несмотря на всю жизненную несправедливость, иногда судьба делает нам подарки и дает желаемое, не проведя через череду трудностей. Захотел – получил. Так тоже бывает.

Я вижу Эдварда сразу, как только выхожу на ту дорожку, что ведет к мосту. Я вижу, как он, сжав ладонями перила, в напряженной позе стоит и смотрит на воду, лениво текущую под тяжелыми досками. На нем все то же хорошо знакомое черное пальто. Похоже, оно отведено специально под наши встречи. Как и мое, впрочем.

Облегченно улыбнувшись, я иду навстречу мужчине, подобрав юбку. Теперь он не убежит, я успела.

Эдвард замечает меня не сразу – только когда подхожу достаточно близко, чтобы был слышен стук каблуков.

Оборачивается, но перил не отпускает. Зеленые глаза снова на мне. И почему-то кажется, что мои…

- Привет, - улыбаюсь я, не стараясь скрыть того, что рада его видеть.

Он кивает, пытаясь, похоже, выдавить улыбку в ответ.

Недавно был дождь, а потому закономерно, что на мосту и дороге перед ним видны лужи. Но то, что волосы Эдварда и его пальто, блестящее от маленьких капелек, тоже вымокли, изумляет. Мужчина, как и я в прошлый раз, стоял здесь три часа? Он три часа ждал меня?..

- У тебя нет зонтика? – спрашиваю я, перебрасывая на другое плечо сумку, в которой ношу свой. Ещё с утра посмотрела прогноз погоды и подготовилась. По вторникам у меня всегда все под контролем.

- Нет, - голос Эдварда немного тише, чем я помню. Да и сам он сегодня выглядит не лучшим образом. Каким-то… изможденным. И даже румянец не исправляет положение.

Я подхожу к Коршуну ближе, и он немного хмурится. Я обнимаю его за талию, привлекая к себе, и тянусь к губам за долгожданным поцелуем. Встречи раз в неделю и есть тот смысл, что имеется в моей жизни. Я живу от вторника до вторника. И каждое утро, наблюдая за тем, как Эдвард уходит, мечтаю снова увидеть его через несколько дней…
Ответ получаю, но гораздо слабее, чем прежде. В этот момент мой черед насторожиться.

- Ты замерз? – сочувствующе спрашиваю, притронувшись к мокрой ткани.

- Нет, - очередное отрицание. И очередное, не самое умелое, притворство.

- Эдвард, - второй раз зову я и миную его одежду, стремясь к лицу. В ту секунду, когда притрагиваюсь к коже, его ладонь дергается с перил, дабы меня остановить. Но поздно.

- У тебя жар? – спрашиваю я скорее сама у себя, когда снова прикасаюсь к его щеке. Тепло, исходящее от неё, вовсе недвусмысленно.

- Белла, - он отстраняется от меня, брезгливо поморщившись. Теперь я нахожу объяснения и странному румянцу, и погаснувшим зеленым глазам. Ещё бы.

- Пойдем, - перехватываю его руку прежде, чем он успевает спрятать её в карман. Прошу идти следом. Прошу сегодня без упрямств.

- Куда?

- Домой, пойдем домой, - я мягко тяну его в свою сторону, заставляя оставить мост в покое. Переступаю лужу, хотя то, испачкается юбка или нет, для меня давно стало второстепенным вопросом. Сейчас все мысли занимает Эдвард.

Ситуация двухнедельной давности повторяется с точностью до 99,9 процентов. Те же фонари, те же скамейки с аккуратными мусорниками, те же лужайки, уже, впрочем, утратившие свой ярко-зеленый цвет, и та же атмосфера, приправленная, может быть, лишь запахом дождя. Однако в этот раз я иду впереди, взяв мужчину под руку, а он, не упираясь, следует за мной. К той же парковке. Через те же идеально ровные, засыпанные гравием дорожки.

Перед черным «BMW» мы останавливаемся. Эдвард скорбно усмехается, глядя на мое замешательство.

- Что? – устало спрашивает он.

- Ты доверишь мне машину? – нерешительно интересуюсь я.

- Машину? Ты умеешь водить?

- Я получила права в прошлом году.

Мгновенье, может, немного дольше он колеблется. Но потом, качнув головой, достает из кармана ключи, вручая мне. Похлопывает по крепко сжавшим кольцо брелока пальцам.

- Не попади в аварию, пожалуйста, - наставляет, занимая переднее сиденье. От резких движений у него болит голова, если судить по морщинкам, появляющимся в уголках глаз в этот момент. В отличие от меня, мужчина не пристегивается. А я не настаиваю.

Осторожно выезжаю с парковки, стараясь помнить о том, что если разобью эту машину, вряд ли рассчитаюсь с Эдвардом. Последним, что я водила, был «Форд фокус» 98-го года выпуска. Куда уж нам до новеньких «BMW»…
Впрочем, светофоры сегодня на нашей стороне. Как и водители, уступающие почему-то мне дорогу. Они явно сговорились, и их сговор мне до жути как на руку.

И пусть мы подъезжаем к моему дому не за пятнадцать минут, а за двадцать пять, но без единой потери, что очень немаловажно. На каблуках, к слову, я тоже водила впервые.

В прихожей мои опасения подтверждаются – пальто Коршуна и в самом деле вымокло до нитки. Как он простоял в нем в такой ветер столько времени? Ещё и с температурой?

Повесив одежду на батарею, я возвращаюсь в спальню к Эдварду, устроившемуся на подушках кровати, и предлагаю ему переодеться:

- Ты быстрее согреешься.

Он загадочно улыбается, а потом, несмотря на головную боль, одним ловким и резким движением притягивает меня к себе. Поцелуи, набирающие силу, говорят лишь об одном.

- Я знаю, как быстрее согреться…

- Нет, - упираюсь обеими ладонями ему в грудь, стараясь оттолкнуть. Удается лишь с третьей попытки, - так не пойдет.

Эдвард отпускает меня с недовольством и едва ли не обидой, как ребенок. Запрокидывает голову на подушки, закрывает глаза. Вся его поза, все напряженное молчание играют против меня. Бабушка была права, когда говорила, что мужчины становятся детьми, когда болеют. Я вижу наглядное тому подтверждение.

- У тебя есть аллергия на лекарства?

Он не отвечает мне. «Молчанка» продолжается.

- Эдвард, у тебя есть аллергия на что-нибудь из лекарств?

- Прекрати это, - велит он, открыв глаза и глядя на меня, словно пытаюсь навредить ему, а не помочь.

- Что прекратить?

- Играть в игру. Ты не обязана обо мне заботиться, - он говорит это с таким отвращением, что я не могу удержаться. Присаживаюсь рядом, нежно погладив его раскрытую ладонь.

- А если мне этого хочется? – мягко задаю свой вопрос я.

- Постарайся сдержаться, - следует неутешительный ответ.

- Ладно, - примирительно соглашаюсь, поднимаясь на ноги, - одна таблетка, и мое внимание кончится. Будем просто смотреть телевизор.

Эдвард смотрит на меня, как на ребенка. Глупого, влезающего не в свои дела, ребенка. А ведь по возрасту он вряд ли намного меня старше.

- У меня есть гарантии?

- Железные, - усмехаюсь, поворачиваясь к комоду и доставая из его недр аптечку. Ищу светло-синюю упаковку, надеясь, что лекарства не успели кончиться. Благо, так и есть. Осталось ещё три таблетки.

- Вода, - ставлю перед Эдвардом на тумбочку доверху наполненный стакан, а в протянутую ладонь вкладываю таблетку. Белая, как снег, она на удивление блекло контрастирует с его кожей. Все не так уж радужно…

- Я выполнил свою часть, - проглатывая лекарство, говорит мужчина. Опирается спиной на кроватную спинку, приподнимаясь на локтях. Смотрит на меня с ожиданием, - теперь ты.

- Я все помню, сэр, - улыбаюсь, убирая аптечку обратно и передавая ему пульт. Ложусь на покрывала близко, но не рядом. Нас разделяет расстояние в полподушки и один пульт.

Черный экран телевизора оживает. Новости Эдвард перещелкивает. Программу о «хвостатых и пернатых» - тоже, даже не глядя. Готовится нажать на кнопку со стрелочкой ещё раз и на этом канале, как на экране внезапно появляются военные. Документальный фильм о Второй Мировой. Вперемешку с бегущими в бой воинами, телевизор демонстрирует лицо Гитлера, который громогласным голосом обращается к Германии.

Я совсем некстати вспоминаю Виктора. Пусть форма у этих людей другая, пусть картинка черно-белая, но вдовство из головы не так просто выкинуть. Я помню его, несмотря на то, что вместе мы провели пересчетное по пальцам количество дней. И эта не тема, которую я хочу задевать.

- Можешь переключить? – тихонько прошу, надеясь, что Эдвард послушает.

Тот удивленно изгибает бровь.

- Не желаешь смотреть на войну?

- И на воинов… - прикусываю губу, неловко перебирая пальцами кончик одеяла, - это… долгая история.

- Интересно…

- Мало интересного.

- Нет, не история, - он качает головой, за секунду увеличивая расстояние между нами с десятка сантиметров до километра. Мысленно, конечно, - совпадения, которые бывают в жизни.

- У тебя тоже нет к ним симпатии?

- Как раз наоборот, - он поворачивается ко мне всем телом, удушающе-внимательным взглядом смотря в глаза, - перед тобой капитан морской пехоты, Изабелла.

Мои глаза, наверное, слишком широко распахиваются, потому что в нем проскальзывает странное чувство, граничащее с обидой. По крайней мере, с уязвлением точно.

Но мой Коршун не был бы собой, если бы в открытую это выразил. Мы знаем друг друга две недели, а встречались всего два раза, но большинство его повадок мне откуда-то известны. Наверное, не так все же страдает наблюдательность, как казалось.

- Морская пехота?..

- Национальная Американская Морская Пехота, - исправляет он, складывая руки на груди. Напряжение, ощутимое между нами, тяготит обоих. Но не столько, конечно же, как открывшаяся правда.

Я вспоминаю все. Все, что связано с Виктором, с военными, с учениями и с войной. А ещё с тем, что было со мной после его похорон – те долгие ночи, когда училась готовить заново, – на себя одну, когда училась стирать с расчетом на одного человека, когда просыпалась в холодном поту или же наоборот, не спала сутками. Это отвратительно и убийственно. Все это. Я не уверена, что смогу пережить ещё раз… я не уверена, что вообще смогу пережить. Тем более, когда речь идет об… Эдварде. Это слишком. Это слишком, черт побери. Я только-только восстановилась, я была готова к отношениям, я нашла смысл для того, чтобы засыпать и просыпаться! Неужели можно снова так же легко все разрушить? Раз! – и как детскую деревянную башенку. Напрочь.

Эдвард терпеливо ждет моей реакции, все так же лежа на боку. Оценивает состояние, размышляет.

- Мой муж был лейтенантом, - с досадой докладываю я. А на глазах снова слезы.

- Тот, что погиб.

- Да.

- И где? – в его голосе только профессиональный интерес. Никакого сочувствия. «Ты не обязана обо мне заботиться». А ты не обязан сочувствовать. Ну конечно же.

- Здесь, - я скорбно улыбаюсь, с трудом растягивая подрагивающие губы в улыбке, - на учениях. Случайно.

- Солдат на такое не способен.

- Способен, как выяснилось.

Он качает головой. Свое уверение так просто не оставит.

Мы надолго замолкаем. Гитлер все говорит и говорит, солдаты бегут и бегут, а взрывы то и дело сотрясают комнату. За окном накрапывает дождик – осень напоминает о себе. И даже теплота комнаты не спасает от холода. Он попросту внутри.

В конце концов, Эдвард сдается первым. Встает с кровати, застегивая две пуговицы рубашки, так некстати разошедшиеся.

- Я пойду.

- Куда? – сквозь полупрозрачную пелену, поселившуюся на глазах, я смотрю на него с изумлением.

- Домой. Так будет лучше.

Во мне рушится очередная башенка. Только теперь, кажется, из стекла. Осколки усыпают собой пол с завидной жестокостью.

- Нет, - встаю следом, не обращая внимание на разницу в нашем росте. Загораживаю собой дверной проход к прихожей, расставляя руки в стороны, - сегодня вечер вторника. Ты остаешься здесь.
Мое упрямство немного удивляет его и немного смешит. Впрочем, здравый разум ещё не дремлет, он – хоть у одного из нас – ещё здесь.

- Я не перестану быть тем, кто я есть, по вторникам.

- Я знаю, - мужественно киваю, отказываясь признавать очевидное, - но сегодня меня это не интересует.

- Жуткая ложь, - фыркает Коршун.

- Пусть так, я мужественно соглашаюсь, - тогда ты остаешься хотя бы потому, что болен.

Ход моих мыслей выглядит логичным. Эдвард, потратив минуту на раздумья, все же возвращается на кровать. С некоторым опозданием и в некоторой прострации, как в тот раз, когда применила бритву, чтобы позлить его, опускаюсь на простыни следом. Только теперь куда дальше, чем раньше. В комнате больше нет ни звука.

Следующим утром Эдвард просыпается позже меня. С потерянным и уставшим видом входит на кухню, нахмурено глядя на чайник на столе и вазочку с печеньем.

- Я испекла шоколадное, - объясняюсь, ставя перед его стулом вторую чашку, - думаю, нормального завтрака тебе не хочется?

- Нет.

- Ну вот, - наливаю ему заварки, следом – кипятка. Сахар оставляю на личное усмотрение. Я, например, пью без него.

Эдвард тяжело опускается на стул, безмолвно глядя на знакомую фарфоровую чашку. Колокольчики при натуральном освещении смотрятся светлее бордового. Скорее красные.

- Если ты плохо себя чувствовал, зачем пришел на мост? – негромко интересуюсь я, пододвигая к нему вазочку. Хочу хоть чем-то разбавить удушающую тишину. И получить ответ. Его лицо бледное, его глаза – полупустые, а волосы потускнели. Цветущего вида завоевателя-победителя как не бывало.

- Я тебе обещал.

- Из-за обещания? Мне?

- «Всегда верен», помнишь?

Я глубоко вздыхаю, и Эдвард зеркально повторяет мое движение.

- Это было рискованно…

- Рискованно для морпеха? Ради всего святого, Белла.

- Ты хотел увидеть меня? – робко спрашиваю я.

Его чашка чересчур громко опускается на стол. Мы оба вздрагиваем от неприятного звука.

- Это теперь неважно, - качает головой Эдвард, с невероятной внимательностью разглядывая свои пальцы, - в любом случае, продолжения у этих отношений быть не могло.

- Почему? – мне правда интересно. И правда больно слышать его слова.

- Потому что любовь – самая большая глупость, какую можно придумать. Она привязывает.

- А долг к Родине – нет? – вопрошаю я.

- Долг к Родине мой личный выбор. Ты – нет.

- Но ты сам предложил…

- Я знаю. И прошу прощения, Изабелла. Всем сердцем.

Наш разговор принимает опасный оборот, и нравится мне все меньше. «Сейчас уйдет, сейчас уйдет! - твердит напуганное подсознание. - Сделай хоть что-нибудь!» Но что?..

- Послушай, Эдвард… - я набираюсь смелости, решимости и сил. А ещё воздуха. - Мне нравятся наши встречи. Я не хочу… отказываться от них. Раз в неделю, во вторник – всего ничего.

- Ты привяжешься ко мне.

- Ну и что? Тогда, возможно, мы попробуем…

- Это исключено.

Его самоуверенность, его уверенность сводят меня с ума. Дрожат пальцы и губы. И сердце дрожит. Больно-больно. Неужели уже?..

- Эдвард, мы придумаем, что делать. Пожалуйста, давай попытаемся, - я не прошу его, я умоляю. И знаю, что это он прекрасно понимает. Сложно не уловить разницу между двумя такими разными состояниями.

- Тебе нечего терять, Белла.

- Да, нечего… - хочу добавить «кроме тебя», но сдерживаюсь. Сдерживаюсь недюжинными усилиями. И стираю со щек ненавистные слезы.

- А мне есть что, - заканчивает он. Пожимает плечами.

Я поднимаюсь со стула. Я подхожу к его и становлюсь рядом. Я смотрю в потемневшие глаза с едва заметными кругами под ними и не могу сдержать внутри себя рвущихся наружу слов. Не имею достаточно силы.

- Что с тобой?

- Что? – он вскидывает бровь. Не понимает. Или делает вид.

- Ты не говоришь мне свой номер, свой адрес… ты прячешься, - я осторожно кладу ладонь ему на лицо. На правую щеку. На шрам. Уже не горячий, а тепловатый.

- Так будет лучше. Это профилактика зависимости, - ему не нравится, но руку не убирает. Проявляет терпение и великодушие, коих с прошлой ночи полно.

- А вина? Какая на тебе вина?

Он недоуменно переспрашивает. Я объясняю про ночной бред, услышанный случайно. Признаюсь.

- Что-то связанное с отцом…

- Верно, - его губы складываются в тонкую и, как мне кажется, подрагивающую линию.

- И что же?

- Его смерть вчера утром. Инфаркт.

- Мне очень жаль, - искренне шепчу я, легонько, едва ощутимо, пошевелив пальцами. Этой ночью он жаждал моих прикосновений, успокаиваясь от них. Сегодня, похоже, ненавидит их.

- Напрасно. Жалость, как и забота, мне ни к чему.

Я пропускаю его слова мимо ушей.

- Ты не успел вовремя? – с состраданием спрашиваю я.

- Я вовремя не остановился, - Эдвард стискивает зубы, злобно взглянув на меня, - споры для больного сердца убийственны. Теперь это доподлинно известно.

Я делаю глубокий вдох. Я приникаю к нему всем телом, обнимая за шею. Позволяю устроить голову на груди. Позволяю почувствовать, что рядом и никуда не денусь, как ночью. Мне впервые после смертей Виктора и Алека больно за кого-то. До дрожи.

- Я не повторяю прежних ошибок, - придавая голосу выражение полной отстраненности и наполняя его сталью, которую не измерить, сам себе говорит Эдвард.

Я прокладываю дорожку поцелуев по его виску, стараясь не слушать. Но не получается. Меня отстраняют. Довольно ощутимо.

Темно-зеленые глаза наполнены твердой непоколебимой верой. Как и тогда, когда выспрашивали мой адрес летней ночью. Во вторник.

- В этот раз я вовремя остановлюсь, Белла, - обещает мой Коршун, поднимаясь со стула. И меньше чем через минуту, даже не оглядываясь, уходит – хлопает дверь.

…Чуть позже я найду на стенде в прихожей триста долларов.

Не каждому человеку в жизни дано испытать то ощущение, когда сердце рвется на части, а в груди режет, кромсает и нестерпимо болит. Не каждому под силу пережить извечную сухость в горле, вызванную бесконечными слезами. И уж точно далеко не каждый в состоянии раз за разом расправляться с не проходящей, как темная, большая туча, апатией, чтобы каждый божий день в восемь утра идти на работу.

Я – уникум. Мне все это удается уже второй раз. По кругу.

Я просыпаюсь каждое утро, хотя не знаю зачем. Я бреду по улице каждое утро, путаясь в длинной юбке, хотя не знаю зачем. А вечером прихожу домой, специально обходя за два квартала злосчастный парк с ненавистным сердцу мостом, и, поглядев на давно засохшее шоколадное печенье, долго плачу. Последнее время и дня без соленой влаги не обходится. Я отвратительно слабая.

Когда я сплю, мне часто снится Эдвард. Три наших встречи и последний разговор: «Ошибок не повторяю», «Вовремя остановлюсь». И судорожные всхлипы, когда, сидя на полу перед дверью, я рву на мелкие-мелкие кусочки оставленные деньги.

Такие сны очень выматывают, и я часто просыпаю звонок будильника. Спешу, опаздывая, на работу. И нехотя плетусь обратно…

Дни, впрочем, полностью игнорируя и меня, и мою вконец растоптанную жизнь – стоит признать и давно, давно стоит, что Коршун был для меня гораздо больше, чем любовником, – бегут вперед, сменяя даты на календаре. Почти неделя проходит с его ухода. Остаются всего какие-то сутки до вечера вторника. Первого, что за эти полтора месяца я проведу в одиночестве.
Хочется проспать его весь, ей-богу. Проваляться в кровати. Забыть, пережить… как-нибудь. И дальше, дальше по накатанной.
Только в плане упущен важный момент: вторников в году слишком много, чтобы каждый встречать траурным нарядом.

Наш очередной проект называется «Защитим обитателей моря» и рассказывает об удивительной жизни Атлантики. Мне давно все равно, что происходит с этими зверями, но я упрямо сижу и пишу черновики речей, которые «Общество Зеленых» – то есть мы – будет зачитывать на ближайшей конференции. Передо мной раскрытая энциклопедия. В ней – вымирающие виды рыб, которые, по настоянию Барбары, необходимо включить в рассказ обязательно. «Они бесценны, Белль» - картавя мое имя, часто повторяет она.

Все понято, Босс. Кто платит деньги, тот заказывает музыку.

Я дохожу до середины, с удовольствием замечая, что время идет, и вторник с каждым часом ближе к своему концу, когда мой телефон разрывается громкой трелью. В том подвальчике, где мы разместились в изоляции от всего мира, это слышится особенно жутко. Звук отталкивает от стен и буквально впивается ядовитыми шипами в барабанную перегородку.

Тяжело вздохнув, я отвечаю. Я всегда отвечаю, когда на работе. Не имею права молчать.

- Белла! – облегченный выдох. Сразу, как по команде. – Белла, девочка, где ты? Ты в порядке?

Рене?.. Нет. РЕНЕ?!

- Мама? – я не верю. Я пытаюсь, но не верю. Не может быть.

- Белла, скажи мне, что ты в порядке, - требует она. Задыхается от волнения. Мы не говорили больше двух лет, а я все ещё знаю её лучше кого бы то ни было.

- Да, я в порядке. И я… удивлена, - не лукавлю. С чего бы?

- Это прекрасно… это так прекрасно, моя девочка! – она глотает слезы, прорвавшиеся наружу, и я могу поклясться, что сильно-сильно прижимает телефон к щеке, - это такая трагедия… для нас, для всей Америки… люди…

- Какая трагедия? Мама, о чем ты? – я мгновенно забываю про проект. Жутчайшее предчувствие колючим комком сворачивается внизу живота.

Рене объясняет. Рассказывает.

- Говорят, в восемь утра… два самолета… я только узнала!

Теракт. Теракт, уничтоживший до последнего камешка Башни-Близнецы и взорвавший мировую прессу. Сотни людей погибли. Тысячи – ранены. Правительство негодует, а население шокировано. «Исламский мир начал войну».
Только я далека от подробностей взрыва. Я далека от маминых восклицаний и сожалений в адрес пострадавших. Я постепенно перестаю слышать даже её голос, шепчущий, как она счастлива, что я жива.

В моей голове другое. В моей голове – другой.

Недолго думая, я обрываю звонок с мамой, обещая перезвонить позже, и скидываю мобильный в сумку, пулей вылетая из-за своего стола. Девочки из нашей команды ошарашенно смотрят на меня. Они тоже только что узнали – сегодня все звонят всем.

Я говорю, что уйду раньше. Я говорю, что мне нужно идти. Срочно. Сейчас.

На улице творится настоящее сумасшествие. Акции протеста, толпы рыдающих, пробки из машин и бесконечная полиция, распущенная во всем закоулкам. Их суровые лица я отличу от любых других.

Но все это неважно. Вся это шумиха не важна. Я знаю свою цель. И знаю, что сейчас полдень. Но полдень вторника, а не среды. Наш день.

Я бегу по забитым людьми улицам, едва ли не сшибая все и всех на пути. Я расталкиваю их локтями, я пробираюсь сквозь них, не слушая лестных слов в свой адрес.

В центральном парке не медлю – несусь к мосту. Только там, только здесь и только сегодня могу узнать, что с ним все хорошо. Что он жив.

Чтобы было быстрее, снимаю туфли. К черту каблуки. Гравий колет ноги, но какое теперь это имеет значение? Я выбегаю на нужную дорожку запыхавшись, но не останавливаясь, чтобы отдышаться. Нет времени.

…Эдварда нет на мосту. Более того – его нет и рядом с мостом, на дорожках напротив. Эта часть парка пуста так же, как и ночью сегодня. Ни души. Ни звука.

Я отчаянно оглядываюсь по сторонам, я ищу его и бормочу, едва шевеля оцепеневшими губами, свою просьбу кому-то, кто стоит выше всего этого. Выше всех нас.

- Спасибо… - выдыхаю, надеясь на действенность молитвы. Всегда заканчиваю её благодарностью за будущее исполнение желания.

- Спасибо, - раздается мне в такт. Прямо над ухом. Сзади.

Секунда – и чьи-то пальцы на моих плечах. Держат. Прижимают к своему обладателю.

Я резко, быстро оборачиваюсь. Как при ускоренной съемке, как в быстрой перемотке.

…Глаза, шрам, скулы, кожа, руки… Он. Эдвард!

Я так крепко обнимаю его, что всерьез опасаюсь придушить. Я держусь за него, как за эфемерное видение, галлюцинацию, грозящую открыть передо мной истинную правду и показать, что все сложилось совсем по-другому.
Я прижимаюсь к Эдварду, делая частые и неглубокие вдохи, чтобы вместе с ароматом апельсинов окончательно увериться, что не сплю. Что он здесь.

- Ты жив…

- Да, - его подбородок опускается поверх моей макушки, а голос дрожит, - и ты жива.

Я киваю. Я часто-часто киваю, глотая слезы.

Он молчит, все сильнее и сильнее сжимая меня в объятьях. Никогда ещё не чувствовала себя такой защищенной… и счастливой. До последней грани. Донельзя.

- Ты жива! – ещё раз повторяет Эдвард, но уже громче. Восторженно.

Секунда – и я над землей. Секунда – и он держит меня на весу, как можно ближе привлекая к своим губам. Целует раз, затем другой. Целует отчаянно, но нежно. Как сокровище, которое едва-едва не потерял, – я понимаю. Я чувствую то же самое.

- Я знал, куда идти, - бормочет он, прижимаясь носом к моей щеке.

- Я тоже, - отвечаю ему, обвивая руками за шею, - и ты пришел…

- Мы оба, - он смеется. Задорным, веселым и облегченным смехом. Искренним. Правда, сквозь слезы, которые я вижу чуть позже.

Мой Коршун не изменился. Мой Коршун здесь, со мной. И он рад тому, что мы живы. Мы оба. Ему не все равно!.. Я заглядываю в его глаза, с непередаваемой нежностью заключая лицо в ладони. Не могу наглядеться. Не могу поверить, что вижу его перед собой, сейчас… в целости и сохранности.

- Я люблю тебя, Эдвард, - честно признаюсь, не боясь этого. Теперь понимаю, что лучше сказать и отмучиться за это, чем промолчать. Молчание отвратительно. Или, говоря языком Эдварда, неприемлемо, исключено.

Он вздыхает. Глубоко вздыхает, тяжело, сквозь слезы. И отвечает, убрав с моего лба длинную непослушную прядку.

С нежностью. Невыразимой.

- Я тебя тоже, Белла. Сегодня я это признаю.

И ещё раз целует. Крепко-крепко. Не лжет. В такие моменты лжи в принципе в словах быть не может.

Нам двоим дан шанс – сегодня, когда тысячи судеб вдребезги разбились на сотни осколков. Сегодня, в день траура и поминовения, перевернувшего мир. Дан здесь, на мосту центрального парка, во вторник…

И почему-то я уверена, что, несмотря на все преграды, нам удастся его использовать как надо.Вместе.