Космополис. Часть 1. Глава 10

Послышались стоны. Мужчина начал вопить. Две женщины сидели на бордюре и плакали. Они закрыли голову руками. Другая женщина хотела сбить огонь, но только подошла ближе, размахивая своей курткой, чтоб не ударить мужчину. Он медленно трясся, а голова горела независимо от тела. Была брешь в огне. Его рубашка сгорела, от нее остались только клочья, его кожа почернела и пузырилась, запах начал ощущаться в воздухе, запах горелого мяса, смешанный с бензином.
Канистра с бензином стояла рядом с его коленом и тоже горела, она зажглась, когда он сжег себя. Не было пения монахов в коричневых рясах или монахинь в серой одежде. Казалось, что он сделал это самостоятельно.
Сложно было понять, был он молод или нет. Он совершил акт самосожжения из твердых убеждений. Они хотели, чтобы он был молод и действовал под воздействием убеждений. Эрик считал, что даже полиция этого хотела. Никто не хотел, чтобы этот человек был просто невменяемым. Это обесчестило бы их действия, их риск, всю работу, которую они сделали вместе. Он не был больничным психом в тесной комнате, который страдает чем-то, и слышит голоса в голове.
Эрик хотел представить боль этого человека, его выбор, ужас, который ему пришлось испытать. Он попытался представить его утром в кровати, смотрящего по сторонам, обдумывающего свой поступок до этого момента. Должен был он пойти в магазин и купить коробку спичек? Он представил телефонный звонок кому-то очень далекому, матери или возлюбленной.
Съемочные группы меняли место, отходя от спецподразделения, которое повторно штурмовало здание напротив. Операторы подбежали к углу, здоровые мужики бежали на полусогнутых ногах, камеры подпрыгивали у них на плечах, они приблизились в горящему человеку.
Эрик залез обратно в машину и сел на откидное сиденье, лицом к Кински.
Несмотря на избиения и отравление людей газом, тряску от взрывов, нападение на инвестиционный банк, он думал, что есть что-то театральное в этом протесте, что-то чарующее, даже в парашютах и скейтбордах, пенопластовой крысе, в ловком нападении и перепрограммировании биржевых тикеров на поэзию и Карла Маркса. Он думал, что Кински была права, когда сказала, что это рыночная фантазия. Это была тень сделки между государством и протестующими. Протест – это форма физиологической гигиены, чистки и смазки организма. Это в десятитысячный раз подтверждает проницательность инноваций рынка, его способность гибко формировать самого себя, поглощая все вокруг себя.
Теперь смотрите. Человек в огне. Все экраны за Эриком пульсировали этим изображением. Все действия как будто остановились, протестующие и полиция топтались на одном месте и только камеры сталкивались друг с другом. Что это изменило? Все, подумал он. Кински ошибалась. Рынок не является всеобъемлющим. Рынок не может претендовать на этого человека или ассимилировать его поступок, ничем не приукрашенный и ужасный. Это вне его досягаемости.
На ее лице была словно маска. Она была подавлена. Салон автомобиля сужался в задней части, придавая значимость месту, где она сидела, его месту, и он знал, как ей нравится сидеть в кожаном кресле и плавно двигаться по городу день и ночь, говоря со своего пьедестала. Но сейчас она была удручена и не смотрела на него.
Врачи бригады скорой помощи медленно двигались сквозь толпу, используя свою каталку, чтобы расчистить путь. Сирены гудели с прилегающих улиц.
Тело перестало гореть и по-прежнему находилось в сидячем положении и дымилось. Вонь от тела разносилась ветром. Ветер усилился, начиналась гроза, и где-то вдалеке гремел гром.
Чуть в стороне от машины стояли два человека, смотрели мимо друг друга, с видом формального невмешательства. Вид машины просто ошеломлял. Она была густо раскрашена красно-черной краской. На ней было множество вмятин и проколоты шины, длинные глубокие царапины, следы от ударов и сколы краски. На машине были места, где следы от мочи сохранились и проступали чуть ниже граффити.
Торвал сказал, "Сейчас”.
"Что?”
"Сообщение от службы охраны относительно вашей безопасности.”
"Немного поздно, не так ли?”
"Это особое и категоричное сообщение.”
"Существует угроза?”
"Уровень опасности красный. Обстановка критическая. Это означает, что наступление уже началось.”
"Теперь мы знаем.”
"И теперь мы должны предпринять какие-то действия, исходя из этих знаний.”
"Но мы все еще хотим то, что хотим”, сказал Эрик.
Торвал привел в порядок свои мысли и посмотрел на Эрика. Казалось большим преступлением нарушить логику тайных взглядов, оттенков голоса и других параметров их невербальных отношений. Это был первый раз, когда он был вынужден так открыто изучать Эрика. Он посмотрел и кивнул, следуя своему мрачному ходу мыслей.
"А мы хотели стрижку”, сказал ему Эрик.
Он заметил лейтенанта полиции с громоздкой рацией уоки-токи (ходилка-говорилка). Эрик пришел в недоумение от взгляда на рацию. Он хотел спросить, зачем полиция до сих пор использует такую штуковину. Вообще, зачем ее назвали таким идиотским названием, что за рифма уоки-токи??? Что за древнее название эпохи индустриальных излишеств во времена светлых умов и продвинутых технологий.
Он вернулся в машину и стал ждать, когда рассосется пробка. Люди начали расходиться, несколько человек в банданах все еще защищались от попадания в глаза остатков слезоточивого газа и от полицейских камер. Все еще происходили местные локальные стычки, немногочисленные и разрозненные, мужчины и женщины бежали по битому стеклу, которым были покрыты тротуары, другие освистывали полицейских, стоящих на "островках безопасности”.
Он сказал Кински, то что услышал.
"Они правда думают, что угроза реальна?”
"Статус СРОЧНО.”
Она была в восторге, вновь стала самой собой, улыбаясь про себя. Затем она посмотрела на него и разразилась смехом. Он не был уверен в том, что здесь такого смешного, но оказалось, что он смеется тоже. Он чувствовал себя вполне адекватно, чувствовал взрыв самореализации, который одухотворял и просветлял.
"Это интересно, не так ли?” сказала она. Он ждал.
"О людях и бессмертии?”
Они прикрыли сожженное тело и увезли прочь в полувертикальном положении. На улице были крысы, и падали первые капли дождя и свет сверхестественным образом радикально менялся, что совершенно естественно на самом деле, и все удивительные предчувствия, сошедшие с небес, это просто драма человеческих измышлений.

"Вы живете в башне и парите в небесах и остаетесь безнаказанным Богом.” Она нашла это забавным.
"И вы купили самолет, советский или постсоветский, стратегический бомбардировщик. Я почти забыла об этом. Чтобы разрушить небольшой город? Это так?”
"Это старый ТУ-160. НАТО зовет его Блекджек. Он был разработан около 1988 года. Несет ядерные бомбы и крылатые ракеты”, сказал он. "Но они в сделку не входили.”
Она захлопала в ладоши, и при этом выглядела счастливо и очаровательно. "Но вам все равно не позволят летать на нем. Вы можете летать на нем?”
"Могу и полечу. Они не позволили бы мне летать, если он был бы вооружен.”
"Кто не позволил?”
"Государственный департамент. Пентагон. Бюро по алкоголю, табаку и огнестрельному оружию.”
"Русские?”
"Какие русские? Я купил его на черном рынке дешевле пареной репы у бельгийского торговца оружием в Казахстане. Вот откуда берется весь мой контроль, в течение получаса. Тридцать один миллион долларов США.”
"Где он сейчас?”
"Припаркован в ангаре, в штате Аризона. Ждет запасных частей, которые никто не может найти. А я езжу постоянно туда и обратно.”
"Зачем?”
"Посмотреть на него. Он же мой”, сказал он.
Она закрыла глаза и задумалась. Экраны показывали графики и диаграммы, обновленную информацию о рынке. Она так плотно сцепила руки, что вздулись вены и пальцы налились кровью.
"Люди не будут умирать. Разве это не принцип новой культуры? Люди будут поглощены потоками информации. Я ничего не знаю об этом. Компьютеры умрут. Они умрут в их нынешней ипостаси, они умрут как отдельные единицы. Системник, монитор, клавиатура. Они сольются с текстурой повседневной жизни. Это так или нет?”
"Даже слово "компьютер”.
"Даже слово "компьютер”- звучит отстало и глупо.”
Она открыла глаза и, казалось, смотрит прямо сквозь него, говоря почти шепотом. Он начал представлять себе ее прижавшуюся калачиком к его груди, ночью, при свечах, не сексуально или демонически одержимую, а вторгшуюся в его чуткий, прерывистый сон, чтобы нарушить его сон своими теориями.
Она говорила. Это было ее работой. Она была рождена для этого и ей платили за это. Но во что она верила? Ее глаза были загадкой. По крайней мере для него, они были тусклые, серые, отчужденные, неживые, временами загорались от вспышек озарения или догадок. Где была ее жизнь? Что она делала, когда возвращалась домой? Кто ждал ее дома, кроме ее кошки? Он полагал, что там должна быть кошка. Как они могли говорить о таких вещах? Им не стоит это обсуждать.
Он подумал, что это было бы нарушением доверия, спросить была ли у нее кошка, тем более муж, любовник или страховка жизни. Что ты делаешь в эти выходные? Такой вопрос был бы формой оскорбления. Она бы отвернулась, злая и униженная. Он запоздало подумал, что у нее выразительный голос, кривая улыбка. Дайте ей тему для размышления, и она исчезнет.
"Я ничего не поняла”, сказала она. "Микрочипы очень малы и мощны. Человек и компьютер слились. Это за пределами моего понимания. И начинается бесконечная жизнь.”
Она остановилась на минуту, чтоб посмотреть на него. "Должна ли слава смерти великого человека выступать против его мечты о бессмертии?”
Обнаженная Кински на его груди.
"Мужчины думают о бессмертии. И не важно, что при этом думают женщины. Мы слишком малы”, сказала она. "Исторически, великие люди живут вечно, даже если они наблюдают за строительством собственных монументальных гробниц на противоположном берегу реки, на западном берегу, где садится солнце.”
Яркая картина - Кински в его кошмаре, комментирующая события в нем.
"Вот вы сидите здесь, строите большие планы. Зачем умирать, когда вы можете жить на диске? На диске, а не в гробнице. Идея за пределами тела. Разум – это все, чем вы когда-либо были или будете, ни усталости, ни смущения, ни вреда. Для меня загадка, как такое может случиться? Когда-нибудь это произойдет? Раньше, чем мы думаем, потому что все, происходит раньше, чем мы предполагаем. Возможно уже сегодня. Может сегодня тот день, когда все случится, к лучшему или к худшему, вот так, бум, и все.”
Сгущались сумерки, только серебряные проблески в воздухе, он стоял у своей машины, смотрел как такси отделялись от безликой толпы. Он не знал, сколько времени прошло с тех пор, как он чувствовал себя так хорошо.
Сколько времени прошло? Он не знал.
Восстановили нормальное функционирование тикера, йена показала новую силу, надвигаясь на доллар микроскопическими шагами каждую сикстилионную долю секунды. Это было хорошо. Это было прекрасно и правильно. Это повергло его в раздумья о зептосекундах и наблюдении безжалостного бега чисел. Биржевые тикеры были в порядке. Он наблюдал, как по экрану проносились большие неприятности, он чувствовал себя странным образом очищенным, наблюдая как падают цены. Это оказывало на него почти сексуальное воздействие, и он откинул голову назад и открыл рот небу и дождю.
Лил дождь и очищал просторы Таймс Сквер, его слабо освещенные рекламные щиты и баррикады из шин впереди, тянущиеся от 47-й улицы на запад. Дождь – это прекрасно и драматически правильно. Но опасность даже лучше. Он видел несколько туристов, крадущихся по Бродвею, под зонтиками, чтобы посмотреть на обугленные пятна на тротуаре, где поджег себя мужчина. Это выглядело мрачно и навязчиво, но было правильно с точки зрения данного момента и дня. Но реальная угроза – это вещь, которая заставляла его двигаться и стимулировала его. Было приятно чувствовать дождь на лице, кислый запах – это тоже хорошо и правильно. От его машины пахло мочой, и было во всех этих несчастьях какое-то трепетное удовольствие и радость. Но угроза смерти на грани ночи говорила ему о некоторых законах судьбы, которые он всегда знал, и которые прояснятся со временем. Теперь он мог начать дело жизни.