ГЛАВА 10


Август пыхтит, сопит и краснеет, если не сказать пунцовеет. А потом резко уходит – должно быть, обсудить новости с Дядюшкой Элом.

Мы с Марленой обмениваемся взглядами и, не сказав друг другу ни слова, остаемся на месте.

Рабочие зверинца один за другим уходят, а животные, которых наконец накормили, устраиваются спать. Хорошо, что этот безнадежный день завершается с миром.

Наконец, мы с Марленой остаемся в зверинце одни и по очереди подносим корм к пытливому хоботу Рози. Когда странный резиновый палец на его конце выхватывает у меня из рук пучок сена, Марлена взвизгивает от радости. Рози покачивает головой и улыбается.

Обернувшись, я замечаю, что Марлена смотрит прямо на меня. В зверинце тихо, если не считать шуршания, посапывания и негромкого почавкивания. Снаружи, вдали, играет гармоника. Мелодия – какой-то вальсок – мне знакома, вот только названия не припомню.

И вдруг непонятно как – я ли тянусь к ней, она ли ко мне – она оказывается у меня в объятиях, и мы принимаемся вальсировать, приседать и подпрыгивать прямо перед низко натянутой веревкой. Кружась, я замечаю, что Рози подняла вверх хобот и улыбается.

Внезапно Марлена отстраняется.

Я замираю в растерянности, так и не опустив рук.

– Ох, – выдыхает Марлена, отчаянно краснея и отводя глаза. – Ага. Ну, вот. Пойдем подождем Августа, хорошо?

Я смотрю на нее долго-долго. Мне хочется ее поцеловать. До того хочется, как в жизни еще ничего не хотелось.

– Да, – отвечаю наконец я. – Да, пойдемте.

Час спустя Август возвращается. Вихрем ворвавшись в купе, он с грохотом захлопывает за собой дверь.

– Этот бестолковый сукин сын заплатил за этого бестолкового сукина слона две тысячи! – провозглашает он, швыряя шляпу в угол и срывая с себя пиджак. – Две тысячи зеленых, чтоб его! – Он падает на ближайший стул и прячет лицо в ладони.

Марлена достает бутылку виски, однако, взглянув на Августа, ставит на место и тянется к бутылке пива.

– И это еще не самое худшее, о нет, – продолжает Август, развязывая галстук и расстегивая воротничок. – Хотите знать, что он еще натворил? Хотите? А ну, угадайте!

Август смотрит на Марлену – та совершенно невозмутима. Она наливает в три бокала по доброй порции виски.

– Я сказал, угадайте! – рычит Август.

– Откуда же мне знать? – тихо отвечает Марлена, закупоривая бутылку виски.

– Он потратил остатки денег на вагон для этого проклятого слона!

Вдруг Марлена вся превращается во внимание.

– А разве он не нанял ни одного артиста?

– Еще как нанял.

– Но…

– Да. Именно, – обрывает ее Август.

Марлена протягивает ему стакан, жестом предлагает мне взять мой и садится.

Я отхлебываю и выжидаю, сколько могу.

– Послушайте, должно быть, вы оба понимаете, о чем говорите. Но я не понимаю ни черта. Может, объясните, что все это означает?

Август отдувается, откидывает со лба выбившуюся прядь волос и, склонившись, упирается локтями в колени. Подняв голову, он принимается сверлить меня взглядом.

– Это означает, Якоб, что мы наняли людей, которых нам некуда селить. Это означает, Якоб, что Дядюшка Эл конфисковал один из вагонов для рабочих и объявил спальным вагоном для артистов. А поскольку он нанял двух женщин, ему пришлось сделать там перегородку. Это означает, Якоб, что меньше дюжины артистов займут кучу места, а шестьдесят четыре рабочих будут спать под вагонами.

– Но это же просто нелепо! – восклицаю я. – Почему бы ему не подселить в вагон к рабочим всех, кому нужно пристанище?

– Это невозможно, – говорит Марлена.

– Но почему?

– Потому что нельзя смешивать рабочих и артистов.

– Как нас с Кинко?

– Ха! – фыркает Август и с кривой ухмылкой выпрямляется на стуле. – Ну-ка расскажи нам – страсть как интересно! Как там у вас дела? – Он вскидывает голову и улыбается.

– Марлена делает глубокий вдох и закидывает ногу на ногу. Миг спустя красная кожаная туфелька начинает раскачиваться туда-сюда.

– Я залпом выпиваю виски и ухожу.

Виски оказалось многовато, и, пока я шел к своему вагону, выпивка ударила в голову Но, по всему судя, не я один под мухой – после заключения «сделки» «Самый великолепный на земле цирк Братьев Бензини» в полном составе выпускает пары. Тут и там попадаются разнообразные сборища, начиная от праздничных танцулек под джаз и взрывы хохота и заканчивая беспорядочными группками оборванцев, толпящихся в отдалении от поезда и передающих по кругу крепкие напитки. Я замечаю Верблюда, приветствующего меня взмахом руки, прежде чем передать дальше жестянку с разведенным сухим спиртом «Стерно».

Услышав в высокой траве какую-то возню, я останавливаюсь и, приглядевшись, замечаю широко раскинутые голые женские ноги, а между ними – мужчину. Он охает и чуть не блеет от страсти, как козел. Спущенные брюки болтаются вокруг коленей, а волосатые ягодицы ходят туда-сюда. Она сжимает в кулаке его рубаху и стонет с каждым толчком. До меня не сразу доходит, на что я смотрю, но когда доходит, я зажмуриваюсь и неверной походкой удаляюсь.

Дойдя до вагона для цирковых лошадей, я обнаруживаю, что в дверном проеме люди, а те, кто не поместился, толкутся вокруг.

Внутри тоже полно народу Здесь правит бал Кинко, с бутылкой в руке и с выражением пьяного гостеприимства на лице. Завидев меня, он спотыкается и пошатывается. Его тут же ловят.

– Якоб! Дружище! – кричит он с горящими глазами и, отделавшись от поддерживающих его рук, распрямляется. – Друзья мои! – возвещает он толпе из трех десятков человек, набившихся туда, где обычно стоят Марленины лошадки, и, подойдя ко мне, обнимает за талию. – Это мой самый-самый-самый лучший друг Якоб. – Он останавливается, чтобы отхлебнуть из бутылки. – Давайте его поприветствуем. Сделайте одолжение.

Гости свистят и смеются. Кинко хохочет так, что аж захлебывается. Отпустив меня, он машет рукой перед своим побагровевшим лицом до тех пор, пока не перестает брызгать слюной. После чего приобнимает за талию человека, стоящего рядом с нами, и они, пошатываясь, уходят.

Козлиный загончик набит до предела, так что я пробираюсь в противоположный конец вагона, туда, где раньше было место Серебряного, и приваливаюсь к щелястой стене.

В ворохе соломы рядом со мной раздается шорох. Я тычу туда, надеясь, что это не крыса. Нет, это Дамка. Мелькнув на мгновение, ее белый хвостик тут же исчезает в соломе, словно краб в песке.

Трудно сказать, что и как было дальше. Мне передавали какие-то бутылки, и, похоже, я уговорил их чуть ли не все. Но еще раньше мир поплыл и закружился, а я воспылал нежностью ко всему живому и неживому. Меня обнимали за плечи, и я тоже кого-то обнимал. Мы громогласно хохотали – уже не помню, над чем, но восторг был полнейший.

Потом мы играли в игру, где надо было что-то бросать, а если кто не попадал в цель, он должен был выпить. Я все время промазывал. В конце концов я почувствовал, что сейчас меня вырвет, и куда-то пополз, к вящей радости всех присутствующих.

И вот я сижу в углу. Не помню, как я здесь оказался, но сижу прислонившись к стене и уткнувшись лицом в колени. Мне кажется, что хотя бы так мир перестанет вращаться, но он не перестает, так что я пробую прислониться к стене затылком.

– Ну-ка, ну-ка, кто это у нас тут? – раздается где-то совсем рядом знойный голос.

Я распахиваю глаза. Прямо у меня под носом – плотно упакованное декольте высотой не меньше фута. Постепенно поднимая глаза, я наконец добираюсь до лица. Это Барбары. Я часто мигаю, пытаясь увидеть одну. Но, бог ты мой, ничего не выходит. Или… постойте-постойте. Все понятно. Это не две Барбары, это две женщины.

– Привет, милый, – говорит Барбара, гладя меня по щеке. – У тебя все в порядке?

– Ммммм, – мычу в ответ я, пытаясь кивнуть.

Кончики ее пальцев соскальзывают мне на подбородок, сама же она оборачивается к блондинке, пристроившейся на корточках за ее спиной.

– Надо же, совсем мальчик. Хорошенький, словно цветочек, верно, Нелл?

Нелл затягивается и выпускает дым из уголка рта.

– А то. Только, сдается мне, я его раньше не видела.

– Он дежурил пару дней назад в моем шатре, – говорит Барбара и поворачивается ко мне. – Как тебя зовут, милый мой? – мягко спрашивает она, водя костяшками пальцев по моей щеке.

– Якоб, – отвечаю я, чувствуя, что меня вот-вот вырвет.

– Якоб, – повторяет она. – Послушай-ка, а я знаю, кто ты такой. Это про него рассказывал Уолтер, – поясняет она Нелл. – Он у нас совсем новенький. Но зато как себя держал у меня в шатре!

Схватив меня за подбородок, Барбара поднимает его и проникновенно смотрит мне в глаза.

Я пытаюсь посмотреть на нее так же, но никак не могу сфокусироваться.

– Ах ты, лапочка! А скажи, Якоб, ты когда-нибудь был с женщиной?

– Я… ну… – отвечаю я. – Ну…

Нелл прыскает. Барбара, откинувшись, упирает руки в боки.

– Ну что? Устроим ему теплый прием?

– А что нам остается? – отвечает Нелл. – Новичок и девственник? – Ее рука соскальзывает по моему животу прямо в промежность. И тут мой безжизненно болтавшийся член просто-таки подпрыгивает. – Интересно, а там он тоже рыжий? – продолжает Нелл, накрывая его ладонью.

Барбара, склонившись ко мне, разжимает мои ладони и подносит одну из них к губам. Она проводит по ладони длинным ногтем и, глядя мне прямо в глаза, повторяет тот же путь языком. А потом берет мою руку и кладет себе на грудь, туда, где должен быть сосок.

Боже мой. Боже мой. Я трогаю грудь. Пусть через одежду, но все же…

Барбара на миг встает, одергивает юбку, украдкой оглядывается и присаживается обратно. Пока я обдумываю эту перемену поз, она вновь берет меня за руку и на этот раз запускает ее под юбку и прижимает к чему-то горячему и влажному, шелковистому на ошупь.

У меня перехватывает дыхание. Виски, самогон, джин, бог знает что – все это выветривается в мгновение ока. Она водит моей рукой по своим загадочным и прекрасным выемкам.

Ох ты, черт. Я же сейчас кончу.

– Гмммм? – мурлычет Барбара, чуть перемещая мою руку, и средний палец уходит еще глубже. Вокруг него набухает и пульсирует теплый шелк. Она возвращает мою руку обратно на колено и оценивающе сжимает пенис.

– Ммммм, – мычит она с полузакрытыми глазами. – Он готов, Нелл. Ах, как я их люблю, таких вот молоденьких!

Остаток ночи проходит в припадочных вспышках. Я понимаю, что меня поддерживают с двух сторон две женщины, но чувствую, что выпадаю из вагона. Во всяком случае, я обнаруживаю, что валяюсь лицом в грязи. Потом меня водружают обратно и принимаются пихать туда-сюда в темноте, пока я наконец не осознаю, что сижу на краю кровати.

Теперь передо мной определенно две Барбары. И две других… как ее там… Нелл.

Барбара делает шаг назад и поднимает руки. Откинув голову, она проводит руками по телу, танцуя при свете свечи. Мне интересно – иначе и быть не могло. Но я уже просто не могу сидеть прямо и падаю назад.

Кто-то стаскивает с меня штаны. Я что-то бормочу, не скажу что, но явно не «давай-давай». Мне внезапно становится дурно.

Боже мой. Она трогает меня – его – поглаживает и заодно проверяет. Я приподнимаюсь на локтях и перевожу взгляд вниз. Он обмяк, маленькая розовая черепашка прячется в панцире. Похоже, он еще и прилип к ноге. Та, что за меня взялась, высвобождает его, запускает обе руки между моими бедрами и тянется к яичкам. Взяв их в руку, она принимается ими поигрывать, словно теннисными шариками, а сама в это время изучает мой пенис. Несмотря на ее старания, он беспомощно болтается, и я подавленно наблюдаю за происходящим.

Вторая женщина – она снова одна, и как бы мне, черт возьми, разобраться, сколько их на самом деле?! – лежит рядом со мной на постели. Выудив из платья тощую грудь, она подносит ее к моему рту и проводит по всему лицу. А прямо надо мной ее накрашенные губы, жаждущая пасть с торчащим наружу языком. Я отворачиваюсь вправо, туда, где женщин нет. И чувствую, что она добралась ртом до головки моего пениса.

Я задыхаюсь. Женщины хихикают, но ласково и ободряюще, поскольку все еще надеются, что я смогу ответить им взаимностью.

Боже мой, боже мой, она его сосет. Во имя всего святого, сосет!

А у меня, похоже, больше не выйдет ни…

Боже мой, мне нужно…

Я отворачиваюсь, и прискорбно эклектичное содержимое моего желудка выплескивается прямо на Нелл.

Раздается ужасный скрежет, и сквозь черноту надо мной пробивается лучик света.

На меня пялится Кинко.

– Проснись, солнышко. Тебя ищет босс.

Он приоткрывает крышку. Я не сразу понимаю, что происходит, но по мере того, как в моем скрюченном теле постепенно включаются мозги, до меня доходит, что меня запихнули в сундук.

Зафиксировав крышку в открытом положении, Кинко удаляется. Я высвобождаю искривленную шею и с трудом сажусь. Сундук стоит в шатре, а вокруг – ряды вешалок с яркими костюмами, всяческий реквизит и туалетные столики с зеркалами.

– Где я? – хрипло кричу я ему вдогонку и кашляю, пытаясь прочистить пересохшее горло.

– В Галерее Клоунов, – отвечает Кинко, тыча пальцем в склянки с белилами на одном из шкафчиков.

Я прикрываю глаза рукой и замечаю, что одет в шелк. Вернее сказать, в красный шелковый пеньюар. Причем в широко распахнутый красный шелковый пеньюар. Глянув вниз, я обнаруживаю, что кто-то побрил мне причинное место.

Я поскорей запахиваю полы пеньюара. Интересно, Кинко видел?

Господи, что я делал прошлой ночью? Понятия не имею. Но что-то смутно мелькает в памяти, и…

Боже мой, меня вырвало прямо на женщину!

Я кое-как встаю на ноги и завязываю пеньюар. Вытираю непривычно скользкий лоб. И замечаю, что рука побелела.

– Что за… – начинаю я, пялясь на нее.

Кинко разворачивается и протягивает мне зеркальце. Я беру его в руки с превеликим беспокойством, а когда подношу к лицу, оттуда на меня таращится клоун.

Высунув голову из шатра, я смотрю направо и налево и несусь в свой вагон. Вослед мне раздаются гогот и свист.

– Ой-е, только посмотрите на эту красотку!

– Эй, Фред! Не пропусти нашу новую стриптизершу!

– Послушай, дорогуша, а что ты делаешь сегодня вечером?

Я ныряю в козлиный загончик и, захлопнув дверь, прислоняюсь к ней спиной. Тяжело дыша, жду, пока хохот снаружи не утихнет. Схватив какой-то лоскут, снова вытираю лицо.

Прежде чем выбежать из Галереи Клоунов, я его кое-как оттер, но все еще не верю, что оно чистое. Мне кажется, ничто во мне отныне больше не будет чистым. Но, что хуже всего, я понятия не имею, что вытворял. В голове одни обрывки, причем совершенно ужасные, но куда как ужаснее то, что я ума не приложу, чем занимался в промежутках.

Постойте, а ведь я не знаю даже, девственник ли я или уже нет.

Запустив руку в пеньюар, я почесываю свои щетинистые яйца.

Несколько минут спустя приходит Кинко. Я валяюсь на постели, заложив руки за голову.

– А не пойти ли тебе отсюда? – говорит Кинко. – Он тебя все еще ищет.

Прямо у моего уха раздается сопение. Приподняв голову, я впечатываюсь в мокрый нос.

Дамка отпрыгивает, как если бы ее отбросило взрывной волной, и изучает меня с расстояния трех футов, осторожно принюхиваясь. Ох, сдается мне, сегодня я пахну так, что и мусорщика замутит. Я снова роняю голову.

– Ты что, хочешь, чтобы тебя уволили?

– Признаться, сейчас мне без разницы, – мямлю я.

– Что?

– Все равно я ухожу.

– Да о чем ты, черт возьми?

Я не отвечаю. Не могу же я рассказать ему, что не только окончательно и бесповоротно опозорился, но и не сумел воспользоваться первой в жизни возможностью переспать с женщиной, о чем за последние восемь лет думал чуть ли не ежедневно. Не говоря уже о том, что меня вырвало на женщину, которая предлагала себя, а потом я вырубился, и кто-то побрил мне яйца, измазал лицо белилами и запихал в сундук. Впрочем, должно быть, кое о чем он проведал – ведь знал же, где искать меня утром. Может, даже и поучаствовал в этих безобразиях.

– Не будь идиотом, – говорит Кинко. – Ты что, тоже хочешь уйти по рельсам, как эти несчастные бродяги? А ну пошел, пока тебя не выгнали!

Я не шевелюсь.

– Я сказал – встань!

– Тебе-то какая разница? – бормочу я. – И не ори. У меня болит голова.

– Да встань же ты, черт возьми, или у тебя будет болеть все остальное!

– Ладно-ладно! Только не ори.

Я воздвигаюсь и бросаю на него обозленный взгляд. Голова опухла, а к рукам и ногам как будто привязали по свинцовой гире. Поскольку он продолжает на меня пялиться, я отворачиваюсь к стене и, придерживая пеньюар, натягиваю штаны, чтобы он не заметил, как меня обрили. Тем не менее я краснею.

– Хочешь добрый совет? – спрашивает Кинко. – Я бы на твоем месте озаботился цветочками для Барбары. Вторая – так, шлюха, а Барбара – друг.

От стыда я чуть не падаю в обморок. Но даже когда приступ внезапной слабости проходит, не поднимаю взгляда: похоже, я в жизни больше не смогу посмотреть никому в глаза.

Поезд «Братьев Фокс» уводят на запасный путь, а ставший притчей во языцех вагон для перевозки слона цепляют прямо к нашему паровозу, чтобы не слишком трясло. Вместо щелей в нем вентиляционные отверстия, а сделан он из металла. Ребята из Передового отряда сворачивают шатры: с самыми большими они уже почти закончили, и теперь видны постройки Жолье. За их работой наблюдает группка горожан.

Августа я нахожу в зверинце, рядом со слонихой.

– Пошла! – орет он, размахивая перед ее мордой крюком.

Она помахивает хоботом и моргает.

– Я сказал, пошла! – он обходит слониху и бьет сзади по ноге. – Пошла, черт тебя дери!

Глаза ее сужаются, а огромные уши прижимаются к голове.

Заметив меня, Август замирает и отбрасывает крюк.

– Что, бурная была ночка? – ухмыляется он.

Сперва шея, а потом и вся моя голова от смущения заливается краской.

– Ладно, забудь. Возьми-ка лучше палку и помоги мне сдвинуть эту безмозглую тварь с места.

К нам подходит Пит, комкая в руках шляпу.

– Август!

Август в гневе поворачивается:

– Господи боже мой! Что тебе нужно, Пит? Я занят – не видишь, что ли?

– Мясо для кошек здесь.

– Отлично. Вот и займись им. У нас нет времени.

– А что именно мне с ним делать?

– Черт возьми, Пит, а сам-то ты как думаешь, что с ним делать?

– Но, босс… – Питу явно не по себе.

– Вот проклятье! – жилка на виске Августа угрожающе набухает. – Ну неужели же я должен делать все сам? Вот, – он протягивает мне крюк, – покажи этой зверюге. Что хочешь, то и делай. Насколько я понял, она только и умеет, что гадить и жрать.

Взяв крюк, я дожидаюсь, пока он выйдет наконец из шатра. Я все еще гляжу ему вслед, как вдруг хобот слонихи касается моего лица и выдувает теплый воздух прямо в ухо. Повернувшись, я встречаюсь взглядом с ее янтарным глазом. И этот глаз мне подмигивает. Я перевожу взгляд на крюк, который все еще сжимаю в руке, а потом вновь на глаз, и он снова подмигивает. Я наклоняюсь и опускаю крюк на землю.

Она покачивает хоботом и помахивает ушами, словно огромными листьями, а ее рот расплывается в улыбке.

– Привет, – говорю я. – Привет, Рози. Меня зовут Якоб.

Помешкав, я вытягиваю вперед руку, совсем чуть-чуть.

Мимо со свистом проносится хобот. Этот жест придает мне храбрости, и я кладу руку слонихе на бок. Кожа у нее шершавая, щетинистая и удивительно теплая.

– Привет! – повторяю я, пробуя легонько похлопать ее.

Ухо поворачивается вперед и возвращается на место, хобот тоже. Я нерешительно к нему прикасаюсь, потом глажу. Я влюблен без памяти и настолько поглощен происходящим, что не замечаю Августа до тех пор, пока он не встревает между мной и Рози.

– Да что с вами со всеми сегодня утром творится? Всех бы к чертям собачьим поувольнял! То Пит не хочет заняться своим делом, то ты сперва как сквозь землю проваливаешься, а потом милуешься со слоном. Где этот чертов крюк?

Я поднимаю крюк с земли. Август выхватывает его у меня, и слониха тут же снова прижимает уши к голове.

– Послушай, золотце, – начинает Август. – Есть у меня одна задачка, которая тебе по силам. Пойди-ка отыщи Марлену и последи, чтобы дна пока не заходила за зверинец.

– А в чем дело?

Глубоко вдохнув, Август сжимает крюк до того крепко, что костяшки его пальцев белеют.

– А в том, что я так сказал. Ясно? – цедит он сквозь сжатые зубы.

Разумеется, я тут же отправляюсь за зверинец, чтобы посмотреть, что Марлене не следует видеть. Когда я заворачиваю за угол, Пит как раз перерезает горло одряхлевшей чалой кобыле. Лошадь пронзительно кричит, а кровь из дыры в ее горле выхлесщвает на шесть футов вперед.

– Боже праведный! – вскрикиваю я, отшатываясь.

Сердце лошади останавливается, она взбрыкивает все слабее и в конце концов падает на колени. Обрушившись вперед, она еще некоторое время скребет землю передними копытами и наконец затихает. Глаза у нее широко раскрыты, а вокруг шеи натекает темная лужица крови.

Пит стоит над подергивающимся животным и, не разгибая спины, поднимает на меня взгляд.

Рядом с ним привязана к колу изнуренная гнедая лошадь, вне себя от ужаса. Ноздри раздуваются так, что видно, какие они красные внутри, морда устремлена вверх, а поводок натянут до предела – кажется, что он вот-вот лопнет. Пит перешагивает через прирезанную лошадь, хватается за веревку рядом с шеей и перерезает горло второй кобыле. Вновь хлещет кровь, вновь агония – и еще один труп.

Пит вяло опускает руки. Рукава закатаны по локоть, в пальцах – окровавленный нож. Он смотрит на лошадь, пока она бьется в конвульсиях, и снова поднимает взгляд на меня.

Вытерев нос, он сплевывает и возвращается к работе.

– Марлена! Вы здесь? – случусь я в купе.

– Якоб? – тихо отзывается она.

– Да, – отвечаю я.

– Заходи.

Она стоит перед открытым окном, глядя в сторону паровоза. Когда я захожу, она поворачивается ко мне. Глаза у нее широко распахнуты, лицо опухшее.

– Ох, Якоб… – голос у нее дрожит, она готова разрыдаться.

– В чем дело? Что случилось? – спрашиваю я, подходя к ней.

Она зажимает рот ладонью и вновь отворачивается к окну.

Август и Рози шумно шествуют к началу поезда. Передвижение обоим дается мучительно, и всяк останавливается поглазеть.

Август лупит ее сзади, и Рози спешно продвигается на несколько шагов вперед. Нагнав ее, Август вновь бьет сплеча, и на сей раз Рози поднимает хобот, трубит от боли и шарахается в сторону. Длинно выругавшись, Август обходит ее сбоку, покачивая крюком, и подносит острый конец к холке. Рози взвизгивает, но больше не сдвигается ни на дюйм. Даже издалека видно, что она дрожит.

Марлена всхлипывает. Повинуясь внезапному порыву, я беру ее за руку, и она вцепляется в мои пальцы с такой силой, что мне делается больно.

Еще череда тяжелых ударов – и Рози наконец замечает у головы поезда свой вагон. Снова подняв хобот, она трубит и пускается чуть ли не вскачь, вздымая за собою облако пыли, в котором тут же исчезает Август. Испуганные разнорабочие разбегаются, давая ей дорогу. С явным облегчением она забирается в вагон.

Когда пыль оседает, мы вновь видим Августа. Он кричит и размахивает руками. Алмазный Джо и Отис неторопливо направляются в сторону вагона, где только что скрылась Рози, и запирают его на замок.