ГЛАВА 13

Я моргаю часто-часто, пытаясь понять, где нахожусь. Ага, это тощая сиделка с лошадиным лицом уронила где-то в конце вестибюля поднос с едой и разбудила меня. Я и не заметил, что задремал, но так теперь бывает сплошь и рядом. Я теряюсь во времени и в пространстве. То ли это уже старческий маразм, то ли мой разум просто борется с полным отсутствием духовной пищи.
Сиделка садится на корточки и собирает разбросанную еду. Я ее не люблю — она вечно не дает мне ходить. Похоже, я ее уж очень нервирую тем, что нестойко держусь на ногах, ведь даже доктор Рашид признает, что ходить мне полезно, особенно когда я не перенапрягаюсь и не застреваю на полпути.
Мое кресло стоит в вестибюле рядом с дверью, но до прихода родственников еще несколько часов, и я решаю посмотреть в окошко.
Можно было бы, конечно, просто позвать сиделку. Но разве это интересно?
Я сдвигаюсь к краю сиденья и тянусь к ходункам.
Раз, два, три...
Передо мной возникает ее бледное лицо. 
—Мистер Янковский, вам что-то нужно?
Эх. Чуть-чуть не успел. 
—Да так, просто хотел посмотреть в окно, — отвечаю я, делая вид, что удивлен. 
—Тогда садитесь поудобнее, а я вас отвезу, — говорит она, опуская руки на поручни моего кресла. 
—Что ж, спасибо. Очень мило с вашей стороны, — говорю я и откидываюсь в кресле, поставив ноги на подножку и положив руки на колени.
Сиделка выглядит обескуражено. Вот это удар! Она распрямляется и ждет — видимо, подозревая, что я попытаюсь удрать. Я мило улыбаюсь и смотрю на окно в конце вестибюля. Наконец она заходит мне за спину и берется за поручни. 
—Признаться, я несколько удивлена, мистер Янковский. Обычно вы... ну... весьма непреклонны, когда дело касается ходьбы. 
—Я и сейчас не прочь пройтись. А согласился только потому, что у окна нет стульев. Почему, кстати? 
—Потому что там не на что смотреть, мистер Янковский. 
—А цирк? 
—Ну, в эти выходные — да. Но обычно там только автостоянка. 
—А что если я хочу посмотреть на автостоянку? 
—Вот сейчас и посмотрите, — отвечает она, подвозя мое кресло к окну.
Я хмурю брови. Она просто обязана была начать со мной спорить! Почему она со мной не спорит? Ах да, понятно почему. Я для нее просто-напросто дряхлый старик. Нельзя волновать здешних обитателей, особенно этого старого Янковского. А то швырнет в вас желе, а потом скажет, что он случайно.
Она уходит. 
—Эй, — окликаю ее я, — а где мои ходунки? 
—Просто позовите меня, и я отвезу вас обратно. 
—Нет, я хочу ходунки. Ходунки должны быть всегда под рукой. Принесите ходунки. 
—Мистер Янковский... — начинает сиделка, скрещивая руки на груди и глубоко вздыхая.
Из бокового вестибюля, словно ангел небесный, появляется Розмари. 
—В чем дело? — спрашивает она, переводя взгляд с меня на девушку с лошадиным лицом и обратно.
—Я просил ходунки, а она отказалась их принести. 
—Я не отказалась. Я только сказала...
Розмари останавливает ее жестом. 
—Мистер Янковский любит, чтобы ходунки были рядом. Всегда так было. Раз он просит, вы уж ему принесите. 
—Но... 
—Никаких «но». Принесите ему ходунки.
Лошадиное лицо сиделки оскорблено вспыхивает, но тут же оскорбление сменяется враждебной покорностью. Она бросает на меня убийственный взгляд и отправляется за ходунками. Проносится по вестибюлю, демонстративно неся их перед собой, и с грохотом швыряет рядом с моим креслом. Жаль, что на ходунках резиновые наконечники, а то приземлились бы они сейчас не с жалким визгом, а со звоном. А так совсем не то впечатление.
Я ухмыляюсь. Ничего не могу с собой поделать.
Она стоит рядом, подбоченясь, и глядит на меня в упор. Ждет, чтобы я сказал ей спасибо, не иначе. Я медленно поворачиваю голову, подняв подбородок, что тот египетский фараон, и нахожу взглядом пурпурно-белый полосатый купол шапито.
Полоски меня раздражают: в мое время в полоску были только торговые палатки. Купол шапито должен быть белого цвета — по крайней мере, в начале сезона. Потом, конечно, шатер постепенно покрывался грязью и травяными пятнами, но полосатым не бывал никогда. Похоже, продают они все то же самое: воздушную кукурузу, леденцы, шарики. Впрочем, в руках у детей я замечаю сверкающие мечи и еще какие-то движущиеся и мигающие игрушки, но до них слишком далеко, и я не разберу, что это такое. Догадываюсь, что родители выложили за них целое состояние. Кое-что не меняется. Лохи остаются лохами, а артиста всегда можно отличить от разнорабочего. 
—Мистер Янковский!
Надо мной склоняется Розмари. Наши глаза встречаются. 
—А? 
—Поедете на ланч, мистер Янковский? 
—А что, уже пора? Не может быть! Я здесь совсем недавно.
Она смотрит на часы — на настоящие часы, со стрелками. Слава богу, электронные часы как появились, так и исчезли. И как только люди не понимают, что «можно» далеко не всегда означает «нужно». 
—Сейчас без трех минут двенадцать, — говорит она. 
—Что ж, коли так. А какой сегодня день? 
—Воскресенье, мистер Янковский. День Господень. День, когда вас приходят навещать. 
—Я знаю. Я хотел спросить, чем нас сегодня кормят. 
—Уверена, ничем из того, что вам понравилось бы, — отвечает она.
Я поднимаю голову, готовясь рассердиться. 
—Ну, что вы, мистер Янковский, — смеется она. — Я пошутила. 
—Знаю, — говорю я. — Что, теперь мне не хватает еще и чувства юмора?
Может, и не хватает: чего бы я иначе брюзжал? Я уже не понимаю. Настолько привык, что со мной обращаются, как со скотом — ругают, усмиряют, загоняют в хлев, держат в узде, что 
уж и не знаю, как себя вести, когда во мне видят человека.
Розмари везет меня к столу, где я обычно сижу, но я и слышать об этом не желаю. Ведь там этот старый хрыч Макгинти. Снова нацепил клоунский колпак—должно быть, с утра пораньше попросил его у сиделок, как последний идиот, а может, даже и спал в нем. А на спинке его кресла до сих пор болтаются воздушные шарики. Правда, они уже начали сдуваться и больше не парят, а скорее напоминают поникшие цветочные головки.
Когда Розмари разворачивает кресло в его сторону, я огрызаюсь. 
—Э, нет. Не сюда. Вон туда! — я указываю на пустой стол в самом углу. Он дальше всего от моего прежнего стола, и есть надежда, что я ничего не услышу. 
—Ну, перестаньте, мистер Янковский, — говорит Розмари и обходит кресло, чтобы оказаться ко мне лицом. — Так не может продолжаться вечно. 
—Почему это не может? А что, если «вечно» закончится для меня на той неделе?
Она упирает руки в боки: 
—Да вы хоть помните, из-за чего сердитесь? 
—Еще как помню. Он врал. 
—Вы снова о слонах?
Вместо ответа я поджимаю губы. 
—Но ему-то так не кажется. 
—Что за вздор! Уж если человек врет, то он врет. 
—Он старый человек. 
—Он лет на десять моложе меня, — отвечаю я, возмущенно выпрямляясь. 
—Ох, мистер Янковский... — Розмари вздыхает и возводит очи горе, как будто взывая о помощи, а потом садится на корточки и накрывает мою ладонь своей. — А я-то думала, мы с вами друг друга понимаем.
Я хмурюсь. Она играет явно не по правилам. 
—Может быть, он в чем-то и не прав, но он не врет, — произносит Розмари. — Он действительно верит, что носил воду для слонов. В самом деле.
Я не отвечаю. 
—Когда вы становитесь старше — я не о вас, а вообще, ведь все стареют в разное время — то, о чем вы думаете и к чему стремитесь, начинает казаться частью вашей жизни. Вы начинаете верить в свои фантазии, сами того не ведая. Они становятся частью вашего прошлого, и если кто-то говорит вам, что вы врете, вас это не может не оскорбить. Ведь вы даже не помните, с чего все началось. А вас вдруг ни с того, ни с сего обзывают лжецом. Может, вы и правы относительно подробностей, но теперь-то вы понимаете, почему мистер Макгинти так обиделся?
Я сердито утыкаюсь взглядом в колени. 
—Мистер Янковский, — мягко продолжает она, — давайте я вас все-таки отвезу за тот стол, где сидят ваши друзья. Ну, пожалуйста. Сделайте милость.
Ну, не восхитительно ли? Впервые за столько лет женщина просит меня сделать милость, а меня мутит от самой этой мысли? 
—Мистер Янковский!
Я гляжу на ее нежное лицо, отделенное от моего всего двумя футами. Она смотрит прямо мне в глаза и ждет ответа. 
—Ну, так уж и быть. Но только не просите, чтобы я с ними разговаривал, — говорю я, с отвращением отмахиваясь.
И я ни с кем не разговариваю. Сижу и слушаю, как Старый Врун Макгинти вещает о чудесах цирка и о том, как мальчиком помогал циркачам, а седовласые старушки внимают, склоняясь к нему все ближе, и глаза их затуманиваются от восхищения. Я просто-таки впадаю в неистовство.
Едва открыв рот, чтобы возразить, я встречаюсь взглядом с Розмари. Она заправляет салфетку за воротничок какой-то старухе в противоположном конце столовой. Но смотрит при этом на меня.
Я снова закрываю рот. Надеюсь, она заметила, как я стараюсь.
Она заметила. Подойдя ко мне, чтобы отвезти обратно после того, как мне принесли (и вскоре унесли обратно) коричневый пудинг, политый сверху растительным маслом, она наклоняется и шепчет: 
—Я знала, что у вас получится, мистер Янковский. Знала. 
—Да-да. Но мне было нелегко. 
—Но ведь так лучше, чем сидеть за столом одному, правда? 
—Возможно.
Она вновь возводит очи горе. 
—Ну ладно, вы правы, — нехотя говорю я. — Так лучше, чем сидеть одному.