ГЛАВА 14


Уже шесть дней прошло с тех пор, как Марлена повредила ноги, но ее до сих пор не видно. Август тоже больше не приходит обедать на кухню, так что я сижу за столом один как перст. Когда я натыкаюсь на него во время обхода в зверинце, он вежлив, но отчужден.

Что касается Рози, то ее в каждом новом городе возят во время циркового парада в фургоне для бегемота, а потом показывают в зверинце. Она научилась переходить за Августом из слоновьего вагона в зверинец, а он, в свою очередь, перестал лупить ее почем зря. Она трусит рядом с ним, он же ведет ее, загнав ей поглубже крюк под переднюю ногу. В зверинце она стоит за веревочным заграждением, очаровывая толпу и принимая угощение. Дядюшка Эл не говорит ничего определенного, но, судя по всему, пока больше не собирается вводить номер со слоном.

Чем дальше, тем больше я беспокоюсь о Марлене. Каждый божий день, подходя к кухне, я надеюсь, что мы с ней наконец увидимся. И сердце сжимается всякий раз, когда ее там вновь не оказывается.

Еще один долгий день где-то у черта на куличках подходит к концу – когда катишься по железной дороге, все города на одно лицо – и Передовой отряд готовится отчаливать. Я валяюсь на постели, почитывая «Отелло», а Уолтер на своей раскладушке читает Вордсворта. Рядом с ним примостилась Дамка.

Вдруг она поднимает голову и рычит. Мы с Уолтером тут же вскакиваем.

В дверном проеме показывается большая лысая голова Графа.

– Док! – зовет он меня. – Эй, Док!

– Привет, Граф. Чем могу служить?

– Нужна твоя помощь.

– Без вопросов. В чем дело? – я откладываю книгу в сторону и оглядываюсь на Уолтера, который с трудом прижимает к себе извивающуюся Дамку. Она все еще порыкивает.

– У нас там Верблюд занемог, – шепотом говорит Граф. – Плохо ему.

– Плохо с чем?

– С ногами. Совсем не слушаются. Он их вроде как роняет. И руки не лучше.

– Он пил?

– Сейчас – нет. Но разницы никакой.

– Вот черт. Граф, ему нужно показаться врачу.

Граф морщит лоб:

– Так я для того и пришел.

– Граф, я не врач.

– Ты же лечишь зверей?

– Ну, это совсем другое дело.

Я оглядываюсь на Уолтера, но тот делает вид, что увлечен чтением.

Граф выжидательно моргает, глядя на меня в упор.

– Послушайте, – произношу наконец я. – Если ему плохо, давайте я поговорю с Августом или с Дядюшкой Элом, чтобы в Дубьюке вызвали врача.

– Они не станут вызывать ему врача.

– Почему?

Граф выпрямляется, пылая праведным гневом.

– Вот черт! Ты что, совсем ничего не понимаешь?

– Но ведь если у него и в самом деле что-то серьезное, они наверняка…

– Сбросят его с поезда, и все дела! – решительно заканчивает за меня Граф. – Вот если бы он был зверем…

Я тут же понимаю, что он прав.

– Ладно. Я сам вызову ему врача.

– Как? У тебя есть деньги?

– Ну… ну, нет, – ошарашено отвечаю я. – А у него?

– Будь у него деньги, разве стал бы он лакать джейк и сухой спирт? Ну, пойдем, хотя бы глянешь. Старик же из кожи вон лез, чтобы тебя выручить.

– Знаю, Граф, знаю, – быстро отвечаю я. – Вот только не понимаю, чем могу помочь.

– Ты же врач. Хотя бы глянешь.

Вдали слышится свисток.

– Пойдем, – говорит Граф. – Через пять минут отправляемся.

Мы идем в вагон, где едет шапито. Все до единой лошади уже на местах, а рабочие Передового отряда вовсю поднимают сходни, забираются в вагоны и закрывают двери.

– Эй, Верблюд! – кричит в открытую дверь Граф. – Я привел тебе Дока.

– Якоб? – доносится изнутри хриплый голос.

Я вскакиваю в вагон и, попривыкнув к темноте, различаю в углу Верблюда, привалившегося к груде мешков с кормом. Подойдя, я опускаюсь перед ним на колени:

– Что случилось, Верблюд?

– Кто ж его разберет, Якоб. Проснулся я пару дней назад и понял, что ноги меня совсем не слушаются. Что-то я их даже толком не чувствую.

– А ходить можете?

– Чуть-чуть. Вот только колени приходится задирать высоко, а то ноги как ватные. – Голос его опускается до шепота. – Но это не все, знаешь ли, – продолжает он. – Кое-что еще у меня не в порядке.

– Что еще?

Глаза его расширяются от страха.

– Ну, по мужской части. Ничего не чувствую… ну, спереди.

Поезд медленно трогается и покачивается, пока натягиваются сцепки.

– Отправляемся. Давай-ка выходи, – командует Граф, похлопывая меня по плечу. Он подходит к двери и манит меня к себе.

– Я проеду этот перегон с вами, – протестую я.

– Нельзя.

– Почему?

– Если кто прознает, что ты якшаешься с рабочими, то тебя – хотя скорее их – отсюда сбросят.

– Черт возьми, Граф, разве ты не из охраны? Скажи им, чтобы держали язык за зубами.

– Я еду в основном составе. Это участок Черныша, – манит он меня все настойчивей. – А ну, пошел!

Я смотрю в глаза Верблюду. В них читается страх, даже мольба.

– Мне нужно идти, – говорю я, – но в Дубьюке я вернусь. Все будет в порядке. Вызовем вам врача.

– Денег-то у меня нет.

– Ничего, разберемся.

– А ну, пошел отсюда! – кричит Граф.

Я кладу старику руку на плечо.

– Что-нибудь обязательно придумаем. Договорились?

Верблюд моргает слезящимися глазами.

– Договорились?

Он кивает. Всего один раз.

Я поднимаюсь с колен и шагаю к выходу.

– Вот те на! – пейзаж проносится мимо с такой скоростью, что я не верю своим глазам. – А поезд-то разгоняется куда быстрей, чем я думал.

– И дальше будет в том же духе, – добавляет Граф, кладя квадратную ладонь мне на шею и выпихивая меня из вагона.

– Что за черт! – ору я, размахивая руками, словно ветряная мельница. Ударившись о насыпь, я переворачиваюсь на бок. Рядом со мной плюхается еще одно тело.

– Ну что, убедился? – говорит Граф, поднимаясь и отряхивая зад. – Говорил же я тебе, плохо ему.

Я пялюсь на него в изумлении.

– В чем дело-то? – озадаченно спрашивает он.

– Да так, ни в чем, – я встаю и отряхиваю с одежды пыль и гравий.

– Уходи скорее. Тебе лучше вернуться, пока тебя здесь не заметили.

– Скажешь им, что я осматривал грузовых лошадок.

– А. Ну да. Хорошая мысль. Вот потому-то ты Док, а я – нет.

Я поворачиваю голову, но лицо у него совершенно бесхитростное. Махнув на него рукой, я направляюсь в сторону основного состава.

– В чем дело? – кричит он мне вслед. – Чего качаешь головой, Док?

– И что там случилось? – спрашивает Уолтер, когда я вхожу.

– Ничего.

– Да ладно. Я же все слышал. Колись, «Док»!

Я колеблюсь.

– Ну, один человек в Передовом отряде заболел.

– Да это и так понятно. Скажи лучше, как ты его находишь.

– Он боится. И, сказать по правде, это не его вина. Я бы показал его врачу, но мы оба без гроша в кармане.

– Это ненадолго. Завтра получка. А симптомы-то у него какие?

– Не чувствует рук и ног, и… ну, и еще кое-чего.

– Чего?

Я опускаю взгляд.

– Ну, видишь ли…

– Ах ты, черт! – Уолтер выпрямляется. – Так я и думал. Врача не нужно. У него имбирный паралич.

– Что-что?

– Имбирный паралич. Ну, или алкогольный. Назови как хочешь – все одно и то же.

– Даже не слышал о таком.

– Кто-то выпустил огромную партию ядовитого экстракта – насыпали туда какой-то химии. А оно разошлось по всей стране. Одна бутылочка – и ты погиб.

– Что значит «погиб»?

– Паралич разбивает. Может начаться в любой момент, если ты нажрался этого дерьма не больше двух недель назад.

– А ты, черт возьми, откуда знаешь? – в ужасе спрашиваю я.

Он пожимает плечами:

– В газетах пишут. Только недавно выяснили, что это такое, а пострадавших уже пруд пруди. Десятки тысяч, наверное. В основном на Юге. А мы там проезжали по пути в Канаду. Вот там-то он, должно быть, и обзавелся этим джейком.

Помедлив, я задаю главный вопрос:

– Это лечат?

– Не-а.

– Что, совсем ничего не могут сделать?

– Я же тебе говорю. Он погиб. Но если уж ты хочешь выбросить деньги, чтобы врач повторил тебе то же самое, то ради бога.

В глазах у меня мелькают белые и черные искорки – плывущий, дрожащий узор, затмевающий все остальное. Я падаю на постель.

– Эй, ты в порядке? – окликает меня Уолтер. – Послушай, парень. Что-то ты малость позеленел. Тебя там часом не вырвет?

– Нет, – отвечаю я. Сердце колотится, в ушах гудит – мне только что припомнилась маленькая бутылочка отвратительной на вид жидкости, которую Верблюд предложил мне в мой самый первый день в цирке. – Я в порядке. Слава богу.

На следующий день, сразу после завтрака, мы с Уолтером вместе со всеми выстраиваемся в очередь к красному фургону, где обычно продают билеты. Около девяти сидящий в фургоне человек подзывает первого по очереди, разнорабочего. Тот почти тут же разворачивается и, выругавшись, сплевывает прямо на землю. Следующий – еще один разнорабочий – тоже отходит от окошка вне себя от гнева.

Люди в очереди поворачиваются друг к другу, перешептываются.

– О-хо-хонюшки… – говорит Уолтер.

– Что это тут происходит?

– Похоже, удерживают из получки в стиле Дядюшки Эла.

– То есть?

– Большинство цирков понемногу удерживают из получки до конца сезона. А Дядюшка Эл, когда у него кончаются деньги, удерживает получку целиком.

– Вот черт! – сержусь я, когда от фургона в ярости отходит третий. Еще двое рабочих с мрачными лицами просто уходят из очереди, зажав в зубах самокрутки. – А чего же мы тут тогда теряем время?

– Это касается только рабочих, – отвечает Уолтер, – а артистам и боссам платят всегда.

– Но я ни тот и ни другой.

Уолтер оценивает меня взглядом.

– И правда – ни тот и ни другой. Бог тебя знает, кто ты такой, но человек, который сидит за одним столом с главным управляющим зверинца и конного цирка, не может быть рабо¬чим.

Это же ежу понятно.

– И что, часто так бывает?

– Ну да, – говорит Уолтер. Он откровенно скучает и ковыряет носком башмака землю.

– А потом хотя бы отдает?

– Думаю, никто не проверял. Народная мудрость гласит: если он задолжал тебе больше чем за четыре недели, лучше в день получки не показывайся.

– Почему? – спрашиваю я, наблюдая, как еще один человек в поношенной одежде отходит от окошка и разражается градом проклятий. Трое рабочих, стоявших перед нами, тоже уходят из очереди и, сутулясь, возвращаются к поезду.

– Ведь ты же не хочешь, чтобы Дядюшка Эл думал, будто он твой должник? Появись у него этакая мысль – ив один прекрасный день ты исчезнешь.

– Куда? Сбросят с поезда?

– Ну да.

– Ничего себе! Можно же просто не брать их с собой.

– Но ведь он должен им денег. Думаешь, ему бы сошло с рук?

И вот в очереди передо мной остается только Лотти. Ее светлые волосы, уложенные в аккуратные кудряшки, блестят на солнце. Человек, сидящий у окошка в красном фургоне, подзывает ее к себе. Пока он отсчитывает ей несколько купюр, они непринужденно болтают. Наконец он протягивает Лотти деньги, которые она тут же пересчитывает, облизнув указательный палец, а потом сворачивает в трубочку и прячет за корсаж.

– Следующий!

Я делаю шаг вперед.

– Как зовут? – спрашивает он, не поднимая глаз. Это маленький человечек с лысиной, опушенной тонкими волосами. На носу у него очки в проволочной оправе. Он пялится в лежащий перед ним гроссбух.

– Якоб Янковский, – отвечаю я, пытаясь заглянуть ему за спину. Фургон отделан планками из резного дерева, потолок в нем расписной. Помимо столика, в фургоне стоит сейф, а у одной из стен – раковина. На противоположной стене висит карта Соединенных Штатов, в которую воткнуты цветные булавки. Судя по всему, наш маршрут.

Человечек ведет пальцем вниз по гроссбуху и, остановившись, смотрит в крайнюю правую колонку.

– Извините.

– Что значит «извините»?

Он поднимает на меня глаза – само чистосердечие.

– Дядюшка Эл не хочет, чтобы к концу сезона вы были на мели. И всегда удерживает жалованье за четыре недели. В конце сезона получите. Следующий!

– Но деньги нужны мне сейчас!

Он неумолимо глядит на меня в упор.

– Следующий!

К окошку приближается Уолтер, а я отхожу, приостановившись лишь для того, чтобы сплюнуть в пыль.

Решение приходит, когда я нарезаю фрукты для орангутанга. Приходит вспышкой, знаком свыше.

У вас нет денег?

А что есть?

Возьмем что угодно.

Я дефилирую перед вагоном номер 48 и, пройдя туда-сюда по меньшей мере раз пять, наконец забираюсь внутрь и стучу в дверь купе номер 3.

– Кто там? – слышится голос Августа.

– Это я. Якоб.

Минутная пауза.

– Заходи.

Я открываю дверь и вхожу.

Август стоит у окна, Марлена сидит в одном из плюшевых кресел, положив голые ноги на пуфик.

– Привет, – краснея, говорит она и расправляет юбку, предварительно прикрыв ею колени.

– Привет, Марлена, – отвечаю я. – Как дела?

– Лучше. Уже немного хожу. Скоро снова буду в седле.

– Что же тебя сюда привело? – вмешивается Август. – Да нет, не думай, мы всегда рады тебя видеть. И даже по тебе скучали. Правда, Марлена?

– Ну… да, – говорит Марлена, поднимая на меня глаза. Я тоже краснею.

– Что-то я совсем забыл о правилах хорошего тона, – продолжает Август. – Хочешь выпить? – Взгляд у него неестественно строгий, губы сжаты.

– Нет, спасибо, – его неприязнь застает меня врасплох. – Я на минутку. Хотел кое о чем спросить.

– О чем же?

– Мне нужен врач.

– Зачем?

Я колеблюсь.

– Можно я не буду отвечать?

– Ага, – говорит он, подмигивая. – Понимаю.

– Что?! – в ужасе восклицаю я. – Нет, ничего такого. – Я оглядываюсь на Марлену, которая тут же отворачивается к окну. – Это для одного моего друга.

– Ну, конечно, – улыбается Август.

– Да нет же, честное слово. И вовсе не… Послушайте, я всего лишь хотел спросить, нет ли у вас на примете врача. Не берите в голову. Я пойду в город и поищу сам, – и разворачиваюсь, чтобы уйти.

– Якоб! – окликает меня Марлена.

Я останавливаюсь в дверях и некоторое время пялюсь через узкую прихожую в окно, а потом, пару раз вдохнув, вновь поворачиваюсь к ней лицом.

– Завтра в Давенпорте ко мне придет врач, – тихо говорит она. – Прислать его к тебе, когда мы закончим?

– Буду весьма обязан, – отвечаю я и, приподняв шляпу, ухожу.

На следующее утро очередь на кухне гудит, как растревоженный улей.

– Это из-за слонихи, – говорит человек передо мной. – А она все равно ни черта не умеет.

– Бедняги, – вторит ему приятель. – Это же стыд и позор, когда зверюга дороже человека.

– Простите, – встреваю я. – А что значит «из-за слонихи»? Первый вылупляет на меня глаза. Он широкоплеч, одет в грязный коричневый пиджак. Его обветренное лицо, темное, словно изюмина, исчерчено глубокими морщинами.

– Так она же стоит бешеных денег! А доя нее еще купили специальный вагон.

– Да нет же, что из-за нее произошло?

– Сегодня утром мы недосчитались людей. С полдюжины, а то и больше.

– Что, из поезда?

– Ну да.

Я ставлю свою частично заполненную тарелку прямо на раздаточный стол и направляюсь в сторону Передового отряда. Сделав несколько шагов, перехожу на бег.

– Эй, парень! – кричит мне сосед по очереди. – Ты ж еще не поел!

– Оставь его, Джок, – одергивает его приятель. – Ему, видно, надо кого-то проверить.

– Верблюд! Верблюд, вы тут? – Я стою перед вагоном, вглядываясь внутрь, в затхлую темноту. – Верблюд! Вы тут?

Ответа нет.

– Верблюд! Тишина.

Я поворачиваюсь лицом к площади.

– Вот черт! – выругиваюсь я, и пинаю гравий, пинаю снова и снова. – Вот ведь черт!

И тут из вагона слышится похныкивание.

– Верблюд, это вы?

В одном из темных углов раздается приглушенный шорох. Я впрыгиваю в вагон. У дальней стены лежит Верблюд.

Он без сознания, в руке у него пустая бутылка. Я наклоняюсь и поднимаю ее. Лимонный экстракт.

– Кто ты такой, черт тебя дери, и что, к чертям собачьим, здесь делаешь? – раздается за моей спиной чей-то голос. Я оборачиваюсь. Это Грейди. Он стоит снаружи у открытой двери вагона и курит самокрутку. – А, вот оно что. Прости, Якоб. Не узнал со спины.

– Привет, Грейди. Как он?

– Трудно сказать. Как вчера вечером надрался, так и не поймешь.

Верблюд всхрапывает и пытается перевернуться. Левая рука безжизненно болтается на груди. Он облизывает губы и принимается храпеть.

– Сегодня приведу врача, – говорю я. – Приглядишь за ним покуда?

– А то как же, – обиженно отвечает Грейди. – Что я тебе, Черныш, что ли? Кто, как ты думаешь, присматривал за ним этой ночью?

– Ну, что ты, Грейди. Ей-богу, я не хотел. Послушай, если он протрезвеет, не давай ему снова напиться. Я вернусь с врачом.

Врач взвешивает отцовские карманные часы на пухлой ладони, переворачивает и разглядывает через пенсне, а потом открывает, чтобы взглянуть на циферблат.

– Хорошо. Пойдет. Так в чем же дело? – интересуется он, опуская часы в карман жилета.

Мы с ним в коридоре рядом с купе Августа и Марлены. Дверь в купе все еще открыта.

– Нам нужно будет кое-куда прогуляться, – говорю я шепотом.

Врач пожимает плечами:

– Что ж. Пойдемте.

Когда мы выходим из вагона, он поворачивается ко мне:

– Ну, и где же я смогу вас осмотреть?

– Не меня. Моего друга. У него что-то не так с руками и ногами. Ну, и не только. Лучше он сам расскажет.

– Вот как! – говорит врач. – Мистер Розенблют дал мне понять, что у вас проблемы… личного плана.

По мере того, как мы идем вдоль рельсов, выражение его лица меняется. Когда ярко раскрашенные вагоны первой части поезда остаются позади, на лице появляется тревога. А когда мы подходим к разбитым вагонам Передового отряда, ее сменяет отвращение.

– Сюда, – говорю я, запрыгивая в вагон.

– И как, скажите на милость, мне туда забраться?

Из тамбура появляется Граф с деревянными сходнями. Он спрыгивает на землю, подносит сходни к дверному проему и хорошенько прихлопывает. Недоверчиво их оглядев, врач карабкается в вагон, чопорно держа черный чемоданчик прямо перед собой.

– А где пациент? – спрашивает он, щурясь и осматривая вагон.

– Вон там, – отвечает Граф. Верблюд жмется в уголке. Рядом с ним топчутся Грейди и Билл.

Доктор подходит к ним.

– Будьте любезны, оставьте нас наедине.

Прочие обитатели вагона, удивленно бормоча, расходятся и перебираются в дальний конец вагона, откуда наблюдают за нами, вытягивая шеи.

Доктор подходит к Верблюду и устраивается на корточках рядом с ним. Я невольно замечаю, что он старается не касаться коленями пола, чтобы не запачкать брюки.

Почти сразу же он встает и говорит:

– Ямайский имбирный паралич. Вне всяких сомнений.

Я втягиваю воздух сквозь сжатые зубы.

– Что? Что это такое? – хрипит Верблюд.

– Он у вас из-за того, что вы пили ямайский имбирный экстракт, – последние три слова доктор нарочито подчеркивает. – Иначе говоря, джейк.

– Но… Как? Почему? – Верблюд в отчаянии глядит доктору прямо в лицо. – Не понимаю. Я же всю жизнь его пью.

– Да-да. Не сомневаюсь.

Во мне вскипает ярость. Я подхожу к врачу.

– Мне кажется, вы не ответили на вопрос, – говорю я как можно более спокойно.

Обернувшись, врач смотрит на меня сквозь пенсне. Чуть помедлив, он отвечает:

– Причина паралича – крезол, которой использовал производитель.

– Боже праведный, – выдыхаю я.

– Именно.

– Зачем они его добавляли?

– Хотели обойти законодательство, согласно которому ямайский имбирный экстракт следует делать горьким, – повернувшись к Верблюду, он повышает голос. – Чтобы его не использовали в качестве спиртного напитка.

– Это пройдет? – голос Верблюда дрожит от страха.

– Нет. Боюсь, что нет.

У стоящих за моей спиной перехватывает дыхание. К нам подходит Грейди и касается плечом моего плеча.

– Постойте-ка. Вы хотите сказать, что никак не сможете ему помочь?

Врач выпрямляется и засовывает большие пальцы в жилетные карманы.

– Кто, я? Никак. То есть абсолютно.

Он становится похож на мопса, как если бы пытался зажать ноздри одними лишь мышцами лица. Подхватив свой чемоданчик, он направляется к двери.

– Эй, а ну не спешите, – окликает его Грейди. – Если вы ничего не можете сделать, то к кому нам обратиться?

Доктор отвечает, обращаясь в основном ко мне – должно быть, потому, что я платил.

– Найдется, знаете ли, масса людей, которые возьмут у вас деньги и взамен предложат лечение – скажем, масляные ванночки или электрошок, но толку не будет, уж поверьте. Со временем кое-что восстановится, но лишь самая малость, да и то в лучшем случае. Прежде всего, ему не следовало пить. Это, знаете ли, нарушение федерального закона.

Я теряю дар речи. Рот-то у меня, может, и открыт, но что тут скажешь?

– Ну что, всё? – спрашивает он.

– Простите?

– Вам… от… меня… еще… что-нибудь… нужно? – повторяет он мне чуть ли не по слогам, как слабоумному.

– Нет, – отвечаю я.

– Тогда позвольте откланяться, – он поднимает шляпу, осторожно ступает на сходни и спускается. Пройдя с дюжину ярдов, он ставит чемоданчик на землю, вытаскивает из кармана носовой платок и тщательно, палец за пальцем, вытирает руки. Подхватив чемоданчик, выпячивает грудь и уходит, разбив последние надежды Верблюда и унося в кармане часы моего отца.

Когда я возвращаюсь, Граф, Грейди и Билл стоят вокруг Верблюда на коленях. По лицу старика струятся слезы.

– Уолтер, мне нужно с тобой поговорить, – выпаливаю я, ворвавшись в козлиный загончик.

Дамка поднимает голову, видит, что это я, и вновь кладет морду на лапы.

Уолтер откладывает книгу в сторону.

– В чем дело?

– Хочу тебя кое о чем попросить.

– Ну, не тяни, в чем дело?

– У моего друга беда.

– Это парень, у которого паралич?

Ответить получается у меня не сразу.

– Да.

Я пытаюсь присесть на постель, но мне слишком не по себе.

– Ну, говори, не тяни резину, – торопит меня Уолтер.

– Я хочу привести его сюда.

– Что?

– Иначе его сбросят с поезда. Прошлой ночью друзья прятали его за рулоном брезента.

Уолтер смотрит на меня в ужасе.

– Скажи, ты ведь шутишь, правда?

– Послушай, я помню, как тебя трясло, когда меня сюда подселили. И знаю, что он рабочий и все такое, но он старик, и ему плохо, и нужна помощь.

– И что же мы с ним будем делать?

– Держать подальше от Черныша.

– И долго? Всю жизнь?

Я оседаю на край постели. Конечно же, он прав. Мы не можем прятать Верблюда бесконечно.

– Вот черт! – говорю я и хлопаю себя ладонью по лбу. И снова хлопаю, и снова.

– Эй, прекрати! – вмешивается Уолтер. Он садится и закрывает книгу. – Я ведь не просто так спрашивал. Что мы с ним будем делать?

– Не знаю.

– А семья у него есть?

Я резко поднимаю на него глаза.

– Как-то раз он упоминал о сыне.

– Ну, хоть что-то. А ты знаешь, где у него сын?

– Нет. Как я понял, они не общаются.

Уолтер разглядывает меня, барабаня пальцами по ноге. Помолчав с полминуты, он наконец говорит:

– Ладно. Приводи. Только чтобы вас никто не видел, а то всем нам тут всыплют по первое число.

Я буквально столбенею от неожиданности.

– В чем дело? – спрашивает он, сгоняя со лба муху.

– Ни в чем. То есть нет, я хотел сказать спасибо. Большое-пребольшое.

– Послушай, у меня же есть сердце, – говорит Уолтер, откидываясь на раскладушке и вновь принимаясь за книгу. – В отличие от некоторых наших знакомых, к которым мы так привязаны.

Мы с Уолтером отдыхаем между дневным и вечерним представлением, как вдруг в дверь к нам тихонько случат.

Он вскакивает на ноги, опрокидывает деревянный ящик и, чертыхаясь, ловит керосиновую лампу, которая чуть не упала на пол. Я подхожу к двери и беспокойно оглядываюсь на сундуки, уложенные встык вдоль дальней стены.

Уолтер водружает лампу на место и едва заметно кивает.

Я открываю.

– Марлена! – от изумления я распахиваю дверь куда больше, чем собирался. – Чего это вы? То есть я хочу сказать, у вас все в порядке? Может, присядете?

– Нет, – отвечает она. Нас разделяют буквально несколько дюймов. – У меня все в порядке. Но мне нужно с тобой переговорить. Ты один?

– Нет. Ну, не совсем, – я оглядываюсь на Уолтера, который отчаянно мотает головой и размахивает руками.

– Может, зайдешь ко мне? – спрашивает Марлена. – Это ненадолго.

– Да, конечно.

Она разворачивается и, бережно ступая, идет к двери. На ней не туфли, а тапочки. Сев на край, она соскальзывает вниз. Понаблюдав на ней, я с облегчением замечаю, что шагает она пусть и осторожно, но не хромает.

Я закрываю дверь.

– Ох, дружище, – качает головой Уолтер. – Да меня чуть удар не хватил! Чем мы с тобой думаем, к чертовой бабушке?

– Эй, Верблюд! – окликаю я. – У вас там все нормально?

– Угу, – отвечает из-за сундуков слабый голос. – Думаешь, она заметила?

– Нет. Мы вне подозрений. Пока. Но надо нужно вести себя крайне осмотрительно.

Марлена устроилась в плюшевом кресле, закинув ногу на ногу. Когда я вхожу, она, согнувшись пополам, растирает свод подошвы, но, завидев меня, тут же бросает это занятие и выпрямляется.

– Якоб, спасибо, что пришел.

– Не за что, – отвечаю я, снимая шляпу и неловко прижимая ее к груди.

– Садись, пожалуйста.

– Спасибо, – я присаживаюсь на край ближайшего стула и оглядываюсь. – А где Август?

– Они с Дядюшкой Элом встречаются с железнодорожным начальством.

– Что-то серьезное?

– Всего лишь слухи. Поговаривают, что мы сбрасываем с поезда людей. Но они наверняка все утрясут.

– Слухи. Да-да, – я пристраиваю шляпу на колено и выжидательно вожу пальцем по ее краю.

– Ну… вот… я о тебе беспокоилась, – начинает Марлена.

– Правда?

– С тобой все в порядке? – тихо спрашивает она.

– Да, конечно, – отвечаю я, и тут до меня доходит, о чем это она. – Бог ты мой! Вы же все неправильно поняли. Я искал врача не для себя, а для друга, и… вовсе не по этому поводу.

– Ох, – с нервным смешком продолжает она. – Я так рада. Прости, Якоб. Не хотела тебя обидеть. Просто беспокоилась.

– У меня все хорошо. Честное слово.

– А у твоего друга?

Я на миг затаиваю дыхание.

– Похуже.

– Но она выздоровеет?

– Она? – вопрос застает меня врасплох.

Марлена опускает взгляд и принимается ломать пальцы.

– Я думала, это для Барбары.

Я кашляю, потом давлюсь.

– Ох, Якоб. Ах ты, боже мой. Что-то я не то спрашиваю. Полезла не в свое дело. Вот уж право слово. Умоляю, прости.

– Нет. Мы с Барбарой едва знакомы, – я вспыхиваю до корней волос.

– Ничего-ничего. Я знаю, что она… – не закончив фразы, Марлена вновь принимается смущенно ломать пальцы. – Но, несмотря ни на что, человек она неплохой. Вполне порядочная, в самом деле, хотя тебе следовало бы…

– Марлена, – решительно пресекаю ее я, – у меня с Барбарой правда ничего не было. Мы едва знакомы. И за все время знакомства обменялись от силы дюжиной слов.

– Вот как, – говорит она. – Дело в том, что Агги сказал…

С половину минуты мы проводим в мучительном молчании.

– А как ваши ноги, лучше? – спрашиваю наконец я.

– Да, спасибо. – Марлена с такой силой сжимает руки, что костяшки пальцев белеют. Сглотнув, она опускает взгляд. – Я хотела поговорить с тобой кое о чем еще. О том, что случилось в переулке. В Чикаго.

– Это всецело моя вина, – быстро отвечаю я. – Не понимаю, что на меня тогда нашло. Умопомрачение какое-то. Прошу прощения. Уверяю вас, подобное больше никогда не повторится.

– Ох, – еле слышно вздыхает она.

Я ошеломленно поднимаю на нее глаза. Если не ошибаюсь, я умудрился ее обидеть.

– Я не имел в виду… Дело не в том, что вы не… Я только…

– Ты имеешь в виду, что не хотел меня целовать?

Я роняю шляпу и поднимаю руки.

– Марлена, прошу вас, помогите. Не понимаю, чего вы от меня ждете.

– Было бы куда проще, если бы ты не хотел.

– Не хотел чего?

– Не хотел меня целовать, – тихо повторяет она.

Я двигаю челюстью, но поначалу не могу выдавить из себя ни слова.

– Марлена, да что это вы говорите?

– Я… ну, как тебе сказать, – отвечает она. – Не знаю, что и думать. Не могу выкинуть тебя из головы. Понимаю ведь, что это все неправильно, но… Наверное, мне просто хотелось узнать…

Когда я поднимаю на нее взгляд, она уже вся красная, как свекла, и смотрит в пол, сцепляя и расцепляя пальцы.

– Марлена… – я встаю и делаю шаг вперед.

– Думаю, тебе сейчас лучше уйти.

Несколько секунд я не отвожу от нее взгляда.

– Пожалуйста, – добавляет она, не поднимая глаз.

И я ухожу, хотя все во мне протестует.