ГЛАВА 22


– Шшш, не шевелись.

Я и не шевелюсь, хотя голова трясется и подергивается в такт покачиванию поезда. Паровоз скорбно подает голос, и его далекий гудок с трудом пробивается сквозь гул в ушах. Тело как будто налито свинцом.

Лба касается что-то холодное и мокрое. Я открываю глаза, и передо мной калейдоскопом пляшут цветные пятна. Над головой у меня появляются четыре расплывчатые руки, которые постепенно сливаются в одну уходящую вдаль руку. Губы невольно складываются в трубочку. Я поворачиваю голову, но сказать ничего не могу.

– Глаз не открывай, – доносится до меня голос Уолтера. – Лежи и не дергайся.

– Гррр, – бормочу я. Голова скатывается на бок, и компресс падает. Но его тут же водружают обратно.

– Ну и врезали же тебе. Хорошо, что ты очнулся.

– Он пришел в себя? – говорит Верблюд. – Эй, Якоб, ты в себе?

Мне кажется, будто я поднимаюсь из глубокой шахты, и поначалу не могу понять, где я. Ага, я на своей постели. Поезд уже идет. Но как я здесь оказался и почему спал?

Марлена!

Я широко раскрываю глаза и пытаюсь подняться.

– Эй, кому я велел не дергаться! – сердится Уолтер.

– Марлена! Где Марлена? – выдавливаю из себя я, вновь падая на подушку. Мозги явно никак не могут удержаться на месте. Похоже, у меня сотрясение. С открытыми глазами мне куда хуже, так что я снова их закрываю. А когда видимый мир исчезает, чернота выходит за пределы головы, как если бы череп вывернулся наизнанку.

Уолтер стоит возле меня на коленях. Снимает со лба тряпицу, макает в воду и отжимает. Вода сочится обратно в миску, до чего у нее чистый, с детства знакомый звук. Гул постепенно затихает, уступая место ноющей боли, охватывающей затылок от уха до уха.

Уолтер снова подносит тряпицу к моему лицу Смачивает кожу на лбу, щеках и подбородке. Прохладное покалывание помогает мне вернуться, удержать внимание за пределами гудящей головы.

– Как она? Цела?

– Не знаю.

Я вновь открываю глаза, и мир ужасающе кренится. Опять приподнимаюсь на локтях, и на сей раз Уолтер мне не препятствует. Напротив, склоняется ко мне и смотрит прямо в глаза:

– Вот дерьмо! Зрачки-то разные. Тебе не кажется, будто ты перебрал?

– Ну… да, – снова еле выдавливаю из себя я. До чего же трудно подбирать слова! Самому-то мне ясно, что именно я хочу сказать, но путь от мозгов до рта словно начинен ватой.

Уолтер отходит от меня, и я слышу, как на пол падает пробка от бутылки. Вернувшись, он подносит бутылку к моим губам. Это сарсапарель.

– Боюсь, ничего лучшего я не найду, – с сожалением говорит он.

– Чертовы копы, – ворчит Верблюд. – Якоб, как ты там?

Я и рад бы ответить, но удерживаться на локтях до того трудно, что на остальное сил уже не хватает.

– Уолтер, как он там? – голос Верблюда звучит куда более обеспокоенно.

– Да вроде ничего, – отвечает Уолтер и ставит бутылку на пол. – Ну что, попробуешь сесть? Или обождем минуту-другую?

– Мне нужно сходить за Марленой.

– Перестань, Якоб. Сейчас ничего не поделать.

– Нет, нужно. А вдруг он… – голос у меня пресекается. Я не могу даже договорить фразу.

Уолтер помогает мне сесть.

– Сейчас ты ей никак не поможешь.

– Надо хотя бы попробовать.

Уолтер приходит в ярость.

– Христа ради, можешь ты послушаться меня хоть раз в жизни?!

От его гнева я впадаю в оторопь и затыкаюсь. Передвигаю колени и, подавшись вперед, опускаю голову на руки. Какой же она кажется тяжелой и огромной – не меньше тела.

– Кому какое дело, что мы сейчас в движущемся поезде, а у тебя сотрясение мозга?! У нас, видишь ли, неприятности. Большие неприятности. И единственное, что у тебя сейчас получится – это только увеличить их количество. Черт возьми, да если бы тебя не избили до полусмерти и если бы не Верблюд, я бы прошлой ночью вообще не стал возвращаться в поезд!

Я пялюсь на постель между выступами коленок и пытаюсь сосредоточиться на самой большой складке. Мир стал поустойчивей и уже не так плывет. С каждой минутой все новые участки моего мозга включаются в работу.

– Вот смотри, – продолжает Уолтер уже помягче, – нам осталось продержаться всего-то три дня до того, как мы сгрузим Верблюда. Тут уж придется постараться – смотреть в оба и не делать глупостей.

– «Сгрузим Верблюда?» – встревает Верблюд. – Вот как, значится, вы обо мне нынче думаете?

– Да, ровно так и думаем, – отрезает Уолтер. – И ты должен быть нам благодарен. Вот скажи на милость: что будет, если мы сию минуту отсюда слиняем? Ммммм?

С раскладушки не доносится ни звука.

Вздохнув, Уолтер продолжает:

– Послушай, Марлене действительно не позавидуешь. Но бога ради! Если мы удерем до Провиденса, Верблюду крышка. Придется ей три дня потерпеть. Но будь я проклят, если она не провела за этим занятием четыре года! Так что еще три дня погоды не сделают.

– Она беременна, Уолтер.

– Что?

Он надолго умолкает. Я поднимаю глаза.

Уолтер морщит лоб.

– Ты уверен?

– Она сама сказала.

Он долго смотрит на меня в упор. Я тоже стараюсь не отводить взгляда, но глаза непослушно соскальзывают в сторону.

– Тем более нужно действовать осторожно. Эй, Якоб, смотри на меня.

– Я пытаюсь!

– Раз уж решено, что мы отсюда линяем, нужно сделать все по-человечески. Пока у нас тут Верблюд, мы не имеем права и пальцем пошевелить – даже пальцем, понял? И чем раньше ты смиришься с этой мыслью, тем лучше.

С раскладушки доносится всхлип. Уолтер оборачивается.

– Перестань, Верблюд! Они бы не согласились взять тебя обратно, если б не простили. Или ты бы предпочел, чтобы тебя сбросили с поезда?

– Даже и не знаю, – всхлипывает Верблюд.

Уолтер вновь поворачивается ко мне.

– Смотри на меня, Якоб. На меня смотри, – и, когда мне наконец удается зафиксировать взгляд, продолжает. – Она с ним сладит. Слово даю, сладит. Только она одна и умеет с ним справляться. И знает, сколько всего поставлено на карту. Да и потерпеть придется всего-то три дня.

– И что потом? Ты же сам сказал, деваться нам некуда.

Он с досадой отворачивается и туг же разворачивается обратно.

– Ты вообще понимаешь, что происходит, а, Якоб? Что-то я сомневалось.

– Да все я понимаю! Просто ни один выход мне не нравится.

– Мне тоже. Но ты же понимаешь, утрясать придется потом. А сейчас надо сосредоточиться на том, чтобы выбраться отсюда живыми.

Засыпая, Верблюд хнычет и всхлипывает, хотя Уолтер не устает повторять, что семья встретит его с распростертыми объятиями.

Наконец сон одолевает его окончательно. На всякий случай подойдя к нему еще раз, Уолтер гасит лампу и вместе с Дамкой забирается на попону в углу. Несколько минут спустя раздается его храп.

Я осторожно приподнимаюсь, изо всех сил стараясь не потерять равновесия. Наконец встав на ноги, делаю пробный шаг. Голова кружится, но вроде бы я с ней справляюсь. Сделав несколько шагов подряд и убедившись, что у меня получается, я добираюсь до сундука.

Через шесть минут я уже ползу по крыше нашего вагона, сжимая в зубах нож Уолтера.

Звук, казавшийся изнутри вагона тихим постукиванием, здесь превращается в оглушительный грохот и лязг. Когда поезд поворачивает, вагоны качаются и подергиваются, и я замираю, ухватившись за верхнюю балку, пока мы снова не выезжаем на прямую.

Достигнув конца вагона, я задумываюсь, что делать дальше. Теоретически я мог бы спуститься по лисенке, спрыгнуть на платформу и пройти прямо по вагонам, пока не доберусь до нужного. Но тогда меня могут увидеть.

Вот так-то.

Я стою, сжимая нож в зубах. Ноги расставлены как можно шире, колени подгибаются, руки судорожно балансируют, как у канатоходца.

Пропасть между этим и следующим вагоном кажется безмерной, если не сказать бесконечной. Я собираюсь с силами, прижав язык к острому лезвию ножа. И прыгаю, всеми до последней мышцами толкая себя вперед и что есть сил размахивая руками и ногами, чтобы уцепиться хоть за что-нибудь, если промахнусь.

Упав на крышу, я хватаюсь за верхнюю балку, тяжело дыша, словно пес, но не разжимая зубов. Из уголка рта сочится что-то теплое. Стоя на четвереньках и цепляясь за балку, я вынимаю нож изо рта и слизываю кровь. А потом возвращаю его на место, стараясь больше не касаться губами.

Подобным образом я миную пять спальных вагонов, с каждым прыжком приземляясь все точнее и все беспечнее. К шестому вагону мне приходится напомнить себе об осторожности.

Добравшись до вагона Дядюшки Эла, я сажусь передохнуть на крышу Мышцы у меня ноют, голова кружится, дыхания не хватает.

Поезд вновь поворачивает, и, ухватившись за балки, я гляжу в сторону паровоза. Мы объезжаем лесистый холм, направляясь к мосту. Несмотря на темноту, в двадцати ярдах под мостом я различаю каменистый берег реки. Поезд снова дергается, и я решаю, что лучше пойду в вагон номер 48 по коридорам.

Все еще сжимая нож в зубах, я соскальзываю на край платформы. Вагоны, где едут артисты и управляющие, соединены железными мостиками, и все, что от меня требуется – точно приземлиться. Поезд вновь кренится, а я как раз вишу на кончиках пальцев, пытаясь перекинуть ноги. Я отчаянно пытаюсь удержаться, потные пальцы скользят по металлической сетке.

Когда поезд наконец перестает крениться, я приземляюсь на мостик. На площадке есть перила, и некоторое время я стою, облокотившись о них, чтобы собраться с силами. Ноющими, дрожащими пальцами выуживаю из кармана часы. Скоро три. Едва ли я кого-нибудь встречу. Но кто знает.

К тому же непонятно, что делать с ножом. В карман он не помещается, за пояс не заткнешь – слишком острый. В конце концов я заворачиваю его в пиджак, который сую под мышку. А потом приглаживаю волосы, вытираю с губ кровь и открываю дверь.

В коридоре пусто, в окна вагона светит луна. Я останавливаюсь, чтобы осмотреться. Мы как раз на мосту. Однако же, я недооценил его высоту: до валунов на берегу реки добрых четыре десятка футов, а впереди – пустота. Когда поезд покачивается, я благодарю Господа, что спустился в вагон.

Вскоре я уже таращусь на ручку двери, ведущей в купе номер 3. Развернув нож, я кладу его на пол и надеваю пиджак. А потом подбираю и еще некоторое время таращусь на ручку.

Она поворачивается с громким щелчком, и я замираю, не отнимая руки, и жду, что будет дальше. А через несколько секунд поворачиваю до упора и толкаю дверь.

Я решаю оставить дверь открытой, чтобы лишний раз не шуметь: а вдруг он проснется?

Если он спит на спине, достаточно будет перерезать ему глотку. А если на животе или на боку, то нож придется воткнуть, чтобы лезвие наверняка попало в трахею. Так или иначе, целиться надо в шею. Я просто не имею права колебаться, удар должен быть глубоким, чтобы он тут же истек кровью и не успел даже крикнуть.

Я крадусь к спальне, сжимая нож в руке. Бархатная штора задернута. Отогнув уголок, я заглядываю внутрь. Он один. Я вздыхаю с облегчением: она в безопасности – должно быть, в женском вагоне. А значит, по пути сюда я, скорее всего, прополз прямо над ней.

Проскользнув внутрь, я останавливаюсь у кровати. Он спит на краю, как будто нарочно оставил место для Марлены. Шторы на окне открыты, и мелькающая за деревьями луна высвечивает время от времени его лицо.

Я гляжу на него сверху вниз. В своей полосатой пижаме он выглядит миролюбиво, я бы сказал, даже по-мальчишески. Темные волосы спутаны, уголки рта растянуты в улыбке. Ему что-то снится. Вдруг он начинает шевелиться: облизывает губы и переворачивается со спины на бок. Тянется к той половине кровати, где прежде спала Марлена, и несколько раз хлопает ладонью по пустому месту. Нащупав наконец Марленину подушку, хватает ее и прижимает к груди, обнимая и зарываясь в нее лицом.

Я поднимаю нож обеими руками и удерживаю острием вниз в двух футах от его горла. Ошибиться нельзя. Целюсь под таким углом, чтобы разрез вышел побольше. Деревья за окном заканчиваются, и на лезвие падает тонкий лучик лунного света. Пока я выбираю угол, нож мерцает и искрится. Август вновь шевелится, всхрапывает и резко поворачивается на спину, уронив левую руку в нескольких дюймах от моего бедра. Нож все мерцает и мерцает, ловя и отражая свет. Но уже не из-за того, что я продолжаю прицеливаться, а потому, что начинают дрожать руки. Август открывает рот и, шумно втянув воздух, вновь облизывает губы. Его рука рядом с моим бедром безвольно болтается, пальцы на другой руке как будто сведены судорогой.

Склонившись над ним, я кладу нож на Марленину подушку и, поглазев минуту-другую, ухожу.

Когда адреналиновая волна спадает, голова вновь начинает казаться мне больше тела, и по коридору до конца вагона я уже шагаю, изрядно пошатываясь.

Нужно принять решение. Либо я снова лезу на крышу, либо прохожу через вагон Дядюшки Эла, где, возможно, до сих пор идет игра, а потом через все спальные вагоны, после чего мне все равно предстоит карабкаться на крышу, иначе до вагона для лошадей не добраться. Так что я решаю забраться наверх сразу.

Однако это уже выше моих сил. Голова гудит, я все время теряю равновесие. Вскарабкавшись на перила соединительного мостика, я еле-еле залезаю на крышу. Там цепляюсь за верхнюю балку и лежу, словно пьяный, борясь с тошнотой. Провалявшись так минут десять, начинаю ползти вперед. В конце вагона вновь отдыхаю, вытянувшись между верхними балками. Силы на исходе. Не представляю, как двигаться дальше, но придется, ведь если я здесь засну, то свалюсь на первом же повороте.

В голове снова гудит, глаза дергаются. Четырежды я оказываюсь на волосок от смерти, и всякий раз мне кажется, что это конец. На пятый раз я и правда чуть не отдаю богу душу: вроде и успеваю схватиться за тонкие железные поручни, но врезаюсь животом в край вагона. Я до того ошалел и устал, что вишу и думаю, насколько легче было бы просто взять и разжать руки. Должно быть, что-то похожее приходит в последние секунды в голову тонущим, когда они уже перестают бороться и послушно погружаются в пучину. Однако меня ждет не мирное погружение в пучину, а настоящая мясорубка.

Я устремляюсь вверх, помогая себе ногами, пока наконец не уцепляюсь за верх вагона. Теперь можно подтянуться – и миг спустя я уже лежу на верхней балке, хватая ртом воздух.

Паровоз гудит, и я поднимаю свою Тяжеленную голову. Наконец-то я на крыше нашего вагона. Остается только добраться до вентиляционного окошка и сползти внутрь. Рывок, еще рывок – и вот я рядом с ним. Окошко открыто. Странно, мне казалось, я его закрыл. Свесившись внутрь, я падаю на пол. Одна из лошадей ржет, сердито фыркает и бьет копытом.

Я оборачиваюсь. Дверь в вагон тоже открыта.

Вздрогнув, я разворачиваюсь лицом к двери в козлиный загончик. Она распахнута настежь.

– Уолтер! Верблюд!

Никто не отвечает, только дверь тихо бьется о стенку в такт с позвякиванием сцепок.

Поднявшись на ноги, я бросаюсь к двери. Согнувшись пополам и держась одной рукой за дверной проем, а другой упираясь в бедро, осматриваю невидящим взглядом комнатушку. Кровь отливает от головы, перед глазами вновь пляшут белые и черные звездочки.

– Уолтер! Верблюд!

Зрение постепенно возвращается, вновь начиная с периферии, и, чтобы оглядеть комнатушку, мне приходится крутить головой. Внутри темно, если не считать лучей света, пробивающихся сквозь щели в досках. Один из этих лучей высвечивает пустую раскладушку. На постели тоже никого, равно как и на попоне.

Подойдя неверной походкой к выстроенным вдоль стены сундукам, я заглядываю за них.

– Уолтер?

Но там только дрожащая и сжавшаяся в комок Дамка. Бгаза ее полны ужаса, и до меня наконец доходит.

Я оседаю на пол под тяжестью горя и вины. Швыряю в стену книжку. Луплю по дощатому полу. Грожу кулаком небесам и Господу Богу, а когда наконец, не в силах больше сдерживаться, захлебываюсь от рыданий, Дамка выползает из-за сундуков и забирается ко мне на колени. Я глажу ее, пока не затихаю.

Хочется верить, что, будь у Уолтера нож, едва ли вышло бы иначе. И все-таки нож я у него забрал, лишив последнего шанса на спасение.

Хочется верить, что они выжили. Я пытаюсь представить, как они, проклиная всех и вся, скатываются по насыпи в лес, на мягкий мох. Должно быть, как раз сейчас Уолтер направляется за подмогой. Да-да, наверняка устроил Верблюда в каком-нибудь укромном местечке и пошел за подмогой.

Ну-ну, все не так уж плохо. Я за ними вернусь. Утром заберу Марлену, и мы отправимся в ближайший городок – и прямиком в больницу. А может, в тюрьму, если власти вдруг решили, что они бродяги. А выяснить, в каком городе их искать, не составит труда. Я просто посмотрю, который ближе всего к…

Они не могли. Не посмели бы. Никто бы не посмел сбросить с поезда парализованного старика и карлика на мосту. Даже Август. Даже Дядюшка Эл.

До самого утра я только и думаю, как бы им отомстить, злорадно перебирая и взвешивая в уме самые разные способы убийства, словно камушки на морском берегу.

Из ступора меня выводит скрежет тормозов. Не дожидаясь, пока поезд остановится, я спрыгиваю на насыпь и несусь в сторону спальных вагонов. Взобравшись по железной лесенке в первый же обшарпанный вагон, в каких обычно едут рабочие, я открываю дверь до того резко, что она тут же закрывается обратно. Открыв ее снова, я вваливаюсь внутрь.

– Граф! Граф! Ты где? – голос у меня дрожит от ненависти и ярости. – Граф!

Двигаясь по проходу, я вглядываюсь в полки. Но Графа среди их оторопевших хозяев не обнаруживаю.

Стало быть, в следующий вагон.

– Эй, Граф! Ты здесь?

Остановившись, я обращаюсь к рабочему, растерянно глядящему на меня с полки.

– Да где же он, черт его дери? Здесь или нет?

– Тебе нужен Граф из охраны?

– Ну да. Он самый.

Он тычет пальцем через плечо.

– Вон там, через два вагона.

Я прохожу еще через один вагон, обходя ноги, торчащие из-под полок, и свисающие вниз руки.

С грохотом открываю дверь.

– Эй, Граф! Где ты, черт возьми? Я знаю, что ты здесь!

Обитатели вагона ошеломленно умолкают и начинают высовываться с полок, любопытствуя, кто это тут у них разорался. В дальнем конце вагона я замечаю Графа. И сразу же набрасываюсь на него с обвинениями.

– Ты, сукин сын! – ору я, хватая его за шею. – Как ты посмел? Как ты только посмел?

Граф слезает с полки и разжимает мои руки.

– Эй, потише, Якоб. Уймись. В чем дело-то?

– Да ты распрекрасно знаешь, в чем дело! – чуть не визжу я, выкручиваясь из его железной хватки, и снова на него бросаюсь, но прежде чем успеваю дотронуться, он вновь меня перехватывает и держит на расстоянии вытянутой руки.

– Как ты только посмел? – по лицу у меня струятся слезы. – Как посмел? А еще говорил, что Верблюд твой друг. А что тебе, черт возьми, сделал Уолтер?

Граф бледнеет. Застывает, не разжимая моих запястий. На лице у него написано до того неподдельное потрясение, что я даже перестаю вырываться.

Мы в ужасе смотрим друг на друга. Бегут секунды. В вагоне поднимается испуганное гудение.

Граф отпускает меня и говорит:

– Пойдем.

Мы выбираемся из поезда и отходим на добрую дюжину ярдов, после чего он поворачивается ко мне:

– Их нет?

Я смотрю ему прямо в глаза, ища ответа, но не нахожу.

– Нет.

У Графа перехватывает дыхание. Он закрывает глаза. На миг мне кажется, что он сейчас закричит.

– Ты хочешь сказать, что ничего не знаешь? – спрашиваю я.

– Первый раз слышу! Ты вообще что обо мне думаешь? Да я в жизни такими вещами не занимался! Вот дерьмо. Вот черт. Бедный старик. Постой-ка, – он внезапно принимается буравить меня взглядом, – а ты-то где был?

– В другом месте.

Потаращившись на меня еще, Граф опускает взгляд. Уперев руки в боки, он вздыхает, качая головой и размышляя.

– Ну ладно, – говорит он. – Пойду разузнаю, от скольких еще бедолаг отделались. Но прежде вот что тебе скажу. Циркачей не выкидывают. Даже самых никудышных. Если сбросили Уолтера, то на самом деле им был нужен ты. На твоем месте я бы сбежал прямо сейчас и ни разу не оглянулся.

– А если я не могу?

Граф резко поднимает на меня взгляд и двигает челюстями. Вдоволь наглядевшись, он наконец произносит:

– Если ты и будешь где в безопасности, то только на площади и среди бела дня. Если собираешься провести эту ночь в поезде, держись подальше от вагона с лошадками. Переходи с платформы на платформу, спи под фургонами. Никому не попадайся и ни на минуту не расслабляйся. И делай отсюда ноги, как только сможешь!

– Непременно. Уж поверь. Но прежде мне надо доделать кое-какие дела.

Напоследок Граф останавливает на мне долгий взгляд.

– Попробую тебя потом найти, – говорит он и уходит в сторону кухни, где уже кучкуются, бросая косые взгляды, перепуганные рабочие из Передового отряда.

Кроме Верблюда и Уолтера, недостает еще восьмерых – троих из основного состава и пятерых из Передового отряда. Значит, Черныш со товарищи разделились на бригады и теперь шуруют в разных частях поезда. Понятное дело, раз уж цирк на грани краха, рабочих будут скидывать все равно. Но не на мосту – тут явно целились в меня.

Мне приходит в голову, что в тот самый миг, когда совесть помешала мне убить Августа, кто-то исполнял его приказ убить меня.

Интересно, что он почувствовал, когда проснулся и увидел рядом с собой нож. Надеюсь, понял, что это больше не угроза, а зарок. Ведь я в долгу перед всеми теми, кого все-таки сбросили с поезда.

Все утро я прячусь по углам, упорно разыскивая Марлену. Но ее нигде нет.

Дядюшка Эл в алом жилете и штанах в шахматную клетку обходит свои владения, отвешивая подзатыльники всем и каждому, кто не успевает убраться с его пути. Заметив меня, он замирает. Нас разделяют восемьдесят ярдов. Я не отвожу от него взгляда, в который вкладываю всю свою ненависть. Вскоре губы Дядюшки Эла складываются в холодную усмешку. Он резко сворачивает направо и в сопровождении свиты продолжает свой путь.

Издалека я замечаю, что над кухней взметнулся флаг, зовущий всех на ланч. В очереди вижу Марлену в городской одежде. Она осматривает толпу. Я понимаю, что она ищет меня – и, надеюсь, знает, что я цел. Стоит ей сесть, как откуда ни возьмись появляется Август и усаживается напротив. Еды он не взял. Что-то сказав, он хватает ее за запястье. Она отшатывается, проливая кофе. На них начинают оборачиваться. Отпустив ее, он вскакивает так резко, что скамейка падает в траву, и выбегает с кухни. Я тут же бегу туда со всех ног.

Марлена поднимает взгляд, замечает меня и бледнеет.

– Якоб!

Я ставлю скамейку на место и присаживаюсь на край.

– Он не сделал тебе больно? Ты как? – спрашиваю я.

– В порядке. А ты как? Я слышала… – слова застревают у нее в горле, и она прикрывает рот ладонью.

– Сегодня мы делаем отсюда ноги. Я буду держаться неподалеку. Уходи, как только сможешь, и я уйду следом.

Она, вся бледная, смотрит прямо на меня:

– А Уолтер с Верблюдом?

– Мы вернемся и посмотрим, удастся ли их отыскать.

– Мне нужно еще несколько часов.

– Зачем?

У входа в кухню появляется Дядюшка Эл. Он щелкает пальцами, и с противоположной стороны шатра к нему подходит Граф.

– У меня в купе припрятано немного денег. Я зайду, когда его там не будет, – отвечает она.

– Не стоит. Лучше не рисковать.

– Я осторожно.

– Нет!

– Эй, пойдем-ка, Якоб, – говорит Граф, беря меня под руку. – Боссу не нравится, что ты тут.

– Граф, дай мне еще минутку, – прошу я.

Он глубоко вздыхает.

– Ладно, тогда поборись чуток. Но только пару секунд, не больше, а потом я тебя отсюда выведу.

– Марлена, – в отчаянии шепчу я. – Обещай, что ты туда не пойдешь.

– Не могу. Половина денег – мои, и если я их не заберу, у нас ни гроша за душой не будет.

Я вырываюсь из объятий Графа и встречаюсь с ним лицом к лицу. Ну, то есть к груди.

– Скажи мне, где они, и я заберу их сам, – рычу я, тыча Графу в грудь пальцем.

– Под диваном у окна, – торопливо шепчет Марлена. Обойдя стол, она подходит ко мне. – Сиденье открывается. Деньги в банке из-под кофе. Но, думаю, мне легче будет…

– Ладно, хватит, – говорит Граф. Развернув меня, он заламывает мне руку за спину и подталкивает так, что я сгибаюсь пополам.

Я поворачиваю голову к Марлене.

– Я сам. А ты к вагону даже не приближайся. Обещаешь?

Я принимаюсь извиваться, и Граф меня выпускает.

– Обещай, слышишь? – шиплю я.

– Обещаю, – отвечает Марлена. – Только осторожней.

– Эй ты, сукин сын, отпусти меня сейчас же! – ору я Графу. На публику, разумеется.

Мы с ним устраиваем великолепный спектакль. Не знаю, догадывается ли хоть кто-нибудь, что руку он мне заламывает совсем не больно, однако отыгрывается тем, что отшвыривает в траву на добрые десять футов.

После ланча я только и делаю, что выглядываю из-за углов, проскальзываю за крыльями шатров, прячусь под вагонами. Но ни разу мне не удается незаметно подобраться к вагону номер 48. Кроме того, Августа я не видел с самого ланча, так что, вполне вероятно, он там. Короче говоря, я выжидаю удобного момента.

Дневного представления нет. Около трех часов пополудни Дядюшка Эл взбирается на ящик посреди площади и провозглашает, что на вечернем представлении каждый должен выложиться, как никогда прежде. Что будет в противном случае, он не говорит, да никто и не спрашивает.

В город отправляется импровизированный цирковой парад, после которого животных возвращают в зверинец, а продавцы сладостей и прочие лоточники раскладывают свои товары по местам. Толпа, подтянувшаяся вслед за парадом из города, собирается в центре площади, и вскоре Сесил принимается обрабатывать простофиль у входа в паноптикум.

Прижавшись снаружи к зверинцу, я проделываю дырочку в стянутом шнуром шве и заглядываю внутрь.

Вот Август вводит Рози, угрожающе помахивая у нее под животом и рядом с передними ногами тростью с серебряным набалдашником. Она послушно следует за ним, но глаза у нее светятся неприязнью. Подведя слониху к ее обычному месту, он пристегивает ее цепочкой за ногу к колу. Она вглядывается вдаль над его склоненной спиной, прижав уши к голове, и, похоже, примиряется со своим положением. Покачивая хоботом, смотрит, не найдется ли чего интересного на земле. Обнаруживает что-то достойное внимания, поднимает и, подогнув хобот, пытается понять, что же это такое. И, наконец, запихивает в рот.

Марленины лошадки уже выстроились в ряд, но ее самой пока нет. Лохи уже вовсю тянутся в шапито. Пора бы ей появиться. Ну же, ну же, где же ты…

Мне приходит в голову, что она могла нарушить обещание и отправиться в их купе. Вот черт, вот черт, вот черт. Август все еще возится с цепочкой, но недалек тот час, когда он заметит, что Марлены нет, и займется этим вопросов вплотную.

Кто-то тянет меня за рукав. Сжав кулаки, я оборачиваюсь.

Это Грейди. Он поднимает руки вверх, показывая, что вовсе не собирается нападать.

– Эй, полегче, парень.

– Малость нервничаю, вот и все дела, – опускаю кулаки я.

– Ну да. Имеешь право, – говорит он, оглядываясь по сторонам. – Слушай, а ты уже поел? А то видел я, как тебя вышвырнули с кухни.

– Нет, – отвечаю я.

– Тогда пойдем. Поедим в закусочной.

– Нет. Не могу. Я на мели, – говорю я, не чая, когда он наконец уйдет. И, снова повернувшись к шву, раздвигаю его края. Марлены нет.

– Ладно, угощаю.

– Да нет, я правда не хочу. – Я продолжаю стоять к нему спиной, надеясь, что он поймет и отвалит.

– Послушай, нужно побалакать, – тихо говорит он. – Там безопаснее.

Повернувшись, я встречаюсь с ним взглядом.

Мы идем на площадь. Из шапито доносится музыка, сопровождающая парад-алле.

Добравшись до закусочной, мы присоединяемся к толкущимся там людям. Человек за стойкой молниеносно готовит и мечет на прилавок гамбургеры, обслуживая хоть и немногочисленных, но явно спешащих клиентов.

Мы с Грейди обходим очередь спереди. Он поднимает два пальца:

– Пару бургеров, Сэмми. Да не торопись.

Проходят считанные секунды – и человек за стойкой протягивает нам две оловянные тарелки. Одну из них беру я, другую – Грейди. Продавцу он сует свернутую купюру.

– Пошли отсюдова! – отмахивается тот. – Ваши деньги тут не в ходу.

– Спасибо, Сэмми! – Грейди запихивает купюру обратно в карман. – Вот спасибо.

Он подходит к обшарпанному деревянному столику и перекидывает ногу через скамейку. Я захожу с другой стороны.

– Ну, и в чем дело? – спрашиваю я, ковыряя дерево.

Грейди украдкой оглядывается по сторонам.

– Несколько парней, которых выбросили ночью, вернулись, – говорит он и, подняв гамбургер, ждет, пока жир с него стечет на тарелку.

– Что, они здесь? – я выпрямляюсь и осматриваю площадь. Если не считать горстки застрявших у входа в паноптикум мужчин, которые не иначе как ждут встречи с Барбарой, все лохи уже в шапито.

– Эй, тише, – одергивает меня Грейди. – Ну да, пятеро.

– А Уолтер… – сердце у меня колотится быстро-быстро. Но стоит мне лишь вымолвить его имя, как Грейди моргает – и я уже знаю ответ.

– Господе Иисусе, – я опускаю голову, не в силах сдержать слезы, и сглатываю. Взять себя в руки мне удается не сразу. – Как все было?

Грейди опускает свой бургер на тарелку и молчит не меньше пяти минут, а когда наконец заговаривает, голос его звучит глухо и напрочь лишен интонации.

– Их выбросили на мосту, всех. Верблюд ударился головой о камни. Умер сразу. Уолтер напрочь разбил ноги. Им пришлось его оставить. – Сглотнув, он добавляет: – Они думают, что он и ночи не протянул.

Я пялюсь в пустоту. На руку мне садится муха. Смахнув ее, я спрашиваю:

– А остальные?

– Выжили. Кто-то ушел бродить, а другие нагнали нас. – Он стреляет глазами по сторонам. – Среди них Билл.

– И что они хотят делать дальше?

– Он не говорит, – отвечает Грейди. – Но, так или иначе, собираются проучить Дядюшку Эла. И я им помогу чем могу.

– А зачем рассказываешь мне?

– Чтобы ты держался подальше. Ты дружил с Верблюдом, и мы этого не забудем. – Он наклоняется вперед так, что вжимается грудью в стол. – А кроме того, – тихо продолжает он, – сдается мне, сейчас тебе как никогда есть что терять.

Я резко поднимаю взгляд. Он смотрит мне прямо в глаза, подняв бровь.

Боже мой. Он знает. А если уж он знает, то все знают. Нам надо бежать, бежать сию минуту.

Купол взрывается громом аплодисментов, и музыканты плавно переходят к вальсу Гуно. Я инстинктивно перевожу взгляд на зверинец, ведь Марлена либо готовится взобраться к Рози на макушку, либо уже там.

– Мне надо идти, – говорю я.

– Сиди, – отвечает Грейди. – Ешь. Если хочешь сделать ноги, неизвестно еще, когда тебе удастся поесть в следующий раз.

Упершись локтями в грубо сработанную серую столешницу, он вновь принимается за гамбургер.

Я пялюсь на свой, размышляя, смогу ли проглотить хоть кусочек.

Но стоит мне протянуть к нему руку, как музыка взвизгивает и обрывается. Медные духовые сливаются в леденящем душу хоре, а вслед за ним слышится глухой лязг тарелок. Вырвавшись из-под купола шапито, звук проносится над площадью и отлетает в небытие.

Не донеся гамбургер до рта, Грейди замирает.

Я оглядываюсь по сторонам. Немногие окружающие как будто застыли – все взоры прикованы к шапито. Ветер лениво кружит по сухой земле несколько клоков соломы.

– Что это? Что стряслось? – спрашиваю я.

– Шшш, – резко обрывает меня Грейди.

Музыканты начинают играть снова, на сей раз марш «Звезды и полосы навсегда».

– О господи. Вот черт, – Грейди вскакивает, опрокидывая скамейку.

– Что там? Что случилось-то?

– Аварийный Марш, – кричит он, припуская в сторону шапито.

Все цирковые несутся туда же. Я слезаю со скамейки и в оцепенении стою за ней, не понимая ровным счетом ничего. Наконец резко поворачиваюсь к продавцу, который как раз снимает с себя передник.

– О чем это он, черт возьми? – кричу я.

– Аварийный Марш, – отвечает продавец, отчаянными рывками стягивая передник через голову. – Значит, произошло что-то ужасное. Взаправду ужасное.

Кто-то на бегу заезжает мне по плечу. Это Алмазный Джо.

– Якоб, зверинец! – орет он. – Звери на воле! Скорее, скорее, скорее!

Мог бы и не повторять. Когда я приближаюсь к зверинцу, земля гудит у меня под ногами. И я чертовски пугаюсь, поскольку шум этот крайне необычен. Все ходит ходуном, дрожит от ударов копыт и лап о сухую землю.

Ворвавшись внутрь, я первым делом натыкаюсь на яка и тут же прижимаюсь к брезентовой стене, чтоб не попасть на его кривые рога. За его загривок, в ужасе вращая глазами, уцепилась гиена.

Да тут самая настоящая паника! Клетки нараспашку, а в середине зверинца все слилось в пятно; вглядевшись, я различаю в этом клубке шимпанзе, орангутана, ламу, зебру, льва, жирафа, верблюда, гиену, лошадь – на самом деле, не одну дюжину лошадей, среди которых и Марленины. И все эти божьи твари, обезумев от страха, мечутся, торопятся, визжат, раскачиваются, мчатся галопом, рычат и ржут. Они повсюду: качаются на веревках и скользят по шестам, прячутся под фургонами, жмутся к стенам и носятся по всему зверинцу.

Я обшариваю глазами шатер в поисках Марлены, но вместо нее вижу пантеру, которая как раз проскальзывает в туннель, ведущий к шапито. Когда ее гибкое черное тело исчезает в туннеле, я замираю в ожидании. И правда, проходит лишь несколько секунд, и вот он – пронзительный крик, а за ним еще один, и еще, и, наконец, все вокруг заполняют громыхающие звуки: зрители пытаются через головы друг друга выкарабкаться с трибун.

Господи, сделай так, чтоб они выбрались через задний вход. Прошу тебя, Господи, лишь бы они не пытались пробраться здесь.

За разбушевавшимся морем зверей я замечаю двух рабочих. Они раскачивают веревки, приводя обитателей зверинца в еще большее исступление. Один из них – Билл. Он ловит мой взгляд и некоторое время не отводит глаз. А потом вместе с подельником проскальзывает в шапито. Музыка вновь взвизгивает и обрывается, на сей раз окончательно.

Взгляд мой мечется по шатру, и я совсем теряю голову. Где ты? Где ты? Господи, ну где же ты?

Заприметив наконец розовые блестки, я тотчас же поворачиваю голову. А увидев Марлену рядом с Рози, вскрикиваю от облегчения.

Август стоит прямо перед ними – ну конечно, где ж ему еще быть? Марлена зажимает рот руками. Меня она пока не видит, а вот Рози уже заметила. Она смотрит на меня долгим и строгим взглядом, и что-то в ее глазах заставляет меня застыть на месте. Побагровевший Август, не обращая ни на что внимания, лютует, размахивая руками и вращая тростью. Цилиндр с выбитым дном, как будто продырявленный ударом ноги, валяется на соломе.

Рози вытягивает хобот, пытаясь что-то достать. Между нами проносится жираф, чья длинная шея кажется грациозной даже в этой суматохе – и тут я вижу, что слониха вытаскивает из земли кол. Она держит его непринужденно, возя концом по сухой земле. Цепочка все еще болтается у нее на ноге. Рози бросает на меня мечтательный взгляд, который тут же соскальзывает в сторону маячащего перед ней затылка.

– О боже, – бормочу я, вдруг сообразив, что к чему. И тут же бросаюсь к ней, но наскакиваю на заднюю ногу несущейся мимо лошади. – Не смей! Не смей!

Она поднимает кол, словно соломинку, и раскалывает его голову одним-единственным ударом – хрясъ! – словно яичную скорлупку. Придержав кол, пока ее мучитель не начнет заваливаться вперед, она лениво опускает железяку на землю. И, отступив на шаг назад, открывает содеянное Марлене, которая, быть может, видела, а может, и не видела, что случилось.

Тут же прямо перед ними проносится табун зебр. Среди мчащихся черных и белых полосок мелькают человеческие руки и ноги. Туда-сюда, нога-рука, они завихриваются и отскакивают, словно напрочь лишенные костей. Когда табун уносится, вместо Августа на земле остается ком из плоти, потрохов и соломы.

Марлена таращится на него широко раскрытыми глазами и оседает на землю. Рози машет ушами, улыбается и делает шаг в сторону, закрывая Марлену собственной тушей.

И хотя конца панике не видно, я могу не сомневаться: пока я до них не доберусь, Марлену не затопчут.

Увы, зрители пытаются покинуть шапито тем же путем, каким вошли – через зверинец. Я стою на коленях около Марлены, баюкая в руках ее голову, и вдруг туннель, соединяющий зверинец и шапито, начинает извергать людей. Еще несколько шагов – и они поймут, что тут творится. Самые первые застывают как вкопанные – и тут же падают наземь под натиском наседающих сзади. Их бы наверняка затоптали, но задние ряды теперь тоже видят панику в зверинце.

А животные внезапно сворачивают, и огромное стадо из самых разных тварей – львы, ламы и зебры бок о бок с орангутанами и шимпанзе, гиена плечом к плечу с тигром, дюжина лошадей и жираф с болтающейся у него на шее паукообразной обезьяной, белый медведь, неуклюже ковыляющий на всех четырех лапах – устремляется теперь навстречу людям.

Публика с криками и визгом разворачивается и пытается вернуться в шапито. Замыкающие, не так давно сметенные наземь, отчаянно подпрыгивают, подталкивая бегущих впереди. «Пробка» в туннеле прорывается, и люди со зверями единой визжащей толпой вваливаются в шапито. Трудно сказать, кто больше испугался: очевидно, что у зверей на уме одно – спасти собственные шкуры. Бенгальский тигр проталкивается под ногами у женщины и отрывает ее от земли. Она смотрит вниз и теряет сознание. Муж хватает ее под мышки, стаскивает с тигра и волочет в шапито.

За считанные секунды в зверинце, помимо меня, остается только три живых существа: Рози, Марлена и Рекс. Облезлый старый лев уполз обратно в свою клетку и, дрожа, забился в самый угол.

Марлена стонет. Поднимает и тут же роняет руку. Я мельком оглядываюсь на то, что некогда было Августом, и решаю, что с нее довольно, больше тут смотреть не на что. Поэтому я поскорее беру ее в охапку и выношу через входные ворота.

Площадь почти пуста, внешний ее контур задают люди и животные, улепетывающие изо всех сил куда подальше, расходящиеся и исчезающие подобно кругам на воде.