Провинция... После...

Я человек, которому нечего терять. Тело онемело, словно я напился спиртного и наглотался таблеток.

Солнце на небе светит слишком ярко, и в голове у меня слишком ясно для того, что только что случилось.

Держа руку в кармане, я кручу надетое на мизинец обручальное кольцо. Те часы, что я провел вчера вечером в его безнадежных поисках в васильках, целиком и полностью стоили того.

Крепко сжав другую руку в кулак, я ударяю дважды, трижды с такой силой, что чувствую боль. Я не останавливаюсь. Не могу. Жжение в костяшках с каждым ударом резкими толчками распространяется по руке. Каждый удар говорит мне, что я не должен был сюда приходить, что мне нужно уйти. Но я, блядь, не могу остановиться.

Дверь распахивается, и это не тот, кого я хочу. Не тот, кто мне нужен.

Она напугана моим присутствием. На её крыльце, рядом с горшком с жёлтыми нарциссами.

Она протягивает ко мне руку, словно я могу быть призраком. Но останавливается, вспоминая о манерах.

Переминаясь с ноги на ногу, я выдавливаю слова:

- Белла дома?

Она отвечает не сразу. Её глаза изучают меня. На её лице смущенное выражение, но это та жалость, которая душит меня. Она не смотрит на меня так, как я рассчитывал. Так, как мать смотрела бы на мужчину, который сделал её дочери то, что сделал я. Может, это потому, что она не знает. А, может, она тоже лгунья.

- Боюсь, её нет.

Я зажмуриваюсь, потому что не знаю, что ещё делать.

- Мне не следовало сюда приходить.

- Эдвард…

- Простите, миссис Свон.

Когда она качает головой, я отворачиваюсь от неё. Я осторожно иду по вымощенной камнем дорожке, ведущей обратно на улицу, стараясь не задеть ни один из её цветов.

Я чувствую на себе её взгляд.

Иду до тех пор, пока земля под ногами не становится знакомой. Я стою у высокой сосны, растущей в палисаднике, той, которую я всегда, когда был маленьким, хотел украсить гирляндами на Рождество, и смотрю на дом.

Я не хочу входить здесь. Я обхожу дом и поднимаюсь сзади на террасу, которая проходит по периметру всего дома. Я задаюсь вопросом: кто его построил. Сколько деревьев пошло на эти доски. Чертовски напрасная трата.

Рядом с перилами есть место, где дерево прогнило и стало рыхлым. Каждый раз, когда я прохожу мимо, поднимаясь на верхний ярус террасы, я надеюсь, что провалюсь.

Пристально глядя на поле, я нажимаю носком туфли на мягкое место в древесине.

На столбе изгороди сидит, широко расправив крылья, гриф.

Когда я был маленьким, олени приходили сюда умирать. Не знаю, почему. Я не знаю, зачем кому-либо хотеть здесь умирать.

Возможно, оленей здесь больше нет. Или, может, эти мерзкие птицы просто сделали это место своим домом.

Мой отец, увидев на изгороди машущих крыльями грифов, ругаясь, пошёл бы через высокую траву с дробовиком, чтобы избавить умирающее животное от страданий. По крайней мере, так я говорил себе тогда. Много лет спустя я понял, что ему нужно было точно знать, где лежит туша, прежде чем от неё останутся одни кости, обглоданные койотами. Так он мог собрать кости до того, как они попадут в лопасти его садового трактора.

Чёрные-чёрные крылья. Эта скотина смотрит на меня. Даже отсюда он выглядит зловеще.

Мне хочется кричать во всю мощь лёгких: «Мне плевать, кто там умер! Можешь и меня забрать!»

Это чувство, эта боль – мне хочется её выбить. Проглотить. Мне хочется, блять, её проглотить.

Я с силой сдвигаю до упора тяжелую раздвижную дверь на кухню, отчего сотрясается весь дом. Я рыскаю по шкафам, содержимое вываливается на стойку, на пол, в пыль.

До тех пор, пока не нахожу её.

Сотня голосов кричит мне послушать, остановиться, вспомнить, кто я есть сейчас. Но один голос кричит громче остальных. С издевкой говоря мне, что это я и есть.

Спиной к кухонным шкафам, я опускаюсь на твёрдый пол. Поцарапанное пожелтевшее дерево не такое холодное, как мне хочется,… как мне нужно.

Я отвинчиваю крышку, сжимая её в руке. Держу бутылку с янтарным грехом в другой руке, в нескольких дюймах от губ. Он пахнет просто чертовски хорошо. Голоса кричат, просят, умоляют. Улетай. Проглоти его. Выпей до дна.

Я прижимаю горлышко бутылки к губам, и у меня на языке легчайший привкус текилы. И всё. Со мной, блядь, уже покончено.

Я наклоняю бутылку. Как раз достаточно. Чтобы почувствовать крик из своего горла. Один глоток. Один грёбаный глоток. Проглоти. Сделай это. Это у тебя в крови.

Я делаю это. Глотаю. Как грёбаный трус, кем я и являюсь. Я чувствую этот крик. Чувствую, как алкоголь бьёт по желудку. Как он обволакивает стенки и жжётся так знакомо и незнакомо.

Это неправильный крик. И всё, что я вижу – это голубоглазого мужика и глаза, которые не закроются.

И теперь я действительно кричу. Прогоняя его криком прочь.

С бутылкой в руке я ползу по грязному полу к раковине. Я поднимаюсь, касаясь пальцами грубой затирки между швами плитки, заставляя себя встать. На ноги.

Я держу бутылку над сливом. Я наклоняю её ровно настолько, чтобы содержимое начало капать. И затем поднимаю её высоко в воздух, в лёгких клокочет ярость.

Развернувшись, я швыряю её изо всех сил. Клянусь – я почти слышу, как она с шумом пролетает по воздуху, словно птица в оконное стекло.

Она ударяется о стеклянную дверь, слышится звон разбитого стекла. Всего через секунду резкий звук стихает, и наступает тишина. И затем дверное стекло начинает трескаться и ломаться. Словно от взрыва маленьких мин. Это почти успокаивает.

Алкоголь растекается по полу среди грязи и осколков стекла.

Очень долго я просто смотрю на это.

Сейчас мне следовало бы уйти. Пойти на автобусную остановку и навсегда уехать. Оставить эти коробки с воспоминаниями и съебаться отсюда.

Но я не могу.

Я нахожу в кладовке пластиковое ведро и оранжевую губку, которой мой отец мыл свой грузовик. И убираю беспорядок.

Я несколько раз обрезаю пальцы, пока собираю всё до последнего осколка.

И затем я драю пол. До блеска. До тех пор, пока солнце не садится ярко-оранжевым заревом. И гриф исчезает со столба.

Вот когда я вижу её. Стоящую у изгороди. Ветер запутывается у неё в волосах.

Мне хочется идти к ней. Хочется, чтобы она пришла ко мне. Хочется повернуть время вспять.

Я вижу нерешительность в её позе. И затем её рациональная часть проигрывает, когда она перебрасывает ноги через белую-белую изгородь.

Она обхватывает себя руками, когда идет через траву.

Я наблюдаю за тем, как она внимательно осматривает землю, дом. Сейчас я к ней ближе, чем когда-либо за несколько лет. И всё равно недостаточно близко.

Я не уверен: предполагает ли она, что я её вижу или молится, чтобы не увидел. Но она идет сюда.

Я отвожу взгляд всего на секунду. Чтобы совладать с дыханием. И когда снова смотрю, она сидит на старом пне ивы. Нашей ивы. Во всяком случае, той, которая была нашей.

Переплетённые корни до сих пор в земле, разбросаны повсюду. Единственная причина, по которой пень ещё здесь – это потому, что мой отец никогда и никому не платил за работу. Он мог сам сделать всё что угодно. Даже если только теоретически. И поэтому этот пень стоит, а корни гниют в земле.

Я стою у окна и наблюдаю за ней. До тех пор, пока не убеждаюсь, что она меня видит. До тех пор, когда больше нет сомнений.

А затем меня и вовсе больше нет в этом доме.

Я медленно спускаюсь по ступенькам террасы позади дома. Проходя мимо, толкаю старые качели, и они касаются высокой травы. Я даю ей все шансы увидеть, что я иду.

За день погода изменилась, воздух холодный и колючий.

Я не знаю, что собираюсь ей сказать, как собираюсь на неё смотреть, и даже позволит ли она мне.

Я останавливаюсь, когда оказываюсь достаточно близко, чтобы слышать её, видеть, но не прикасаться к ней.

Она подбирает гладкую деревяшку от старого пня, и мне хочется, чтобы она что-нибудь сказала. Мне хочется, чтобы сказала она.

Ее волосы развеваются на ветру. Мне хочется схватить прядь и накрутить на палец. Хочется рассказать ей всё. Хочется, чтобы она простила меня. Мне хочется, но мне нечего ей дать.

- Белла, тут холодно. – Это первые слова, что я говорю ей. Вслух.

Она не отвечает, но смотрит на меня. Взглядом, которым сегодня утром смотрела на меня её мать. Мне хочется, чтобы она прекратила. Но я приму то, что могу получить.

- Эдвард, ты в порядке? – И от её голоса мне хочется быть ближе.

- Эдвард?

Этот вопрос разрушает мой мозг. «Ты в порядке?»

- Нет. – Потому что это правда.

- Эдвард…

Но я не хочу её жалости.

- Выглядишь хорошо, Белла.

Секунду она оценивающе смотрит на меня. Я точно знаю, что она делает. Она пытается увидеть это. Увидеть то, что я так долго прятал от неё. Её голос спокойный и беспощадный.

- Эдвард, ты выглядишь… усталым.

Я гораздо больше, чем просто устал.

- Ты вернулась сюда.

Она подтверждает это кивком, слова слишком сильные, чтобы их говорить. Мне хочется спросить у неё, получила ли она мое письмо, тогда, много месяцев назад, но я слишком трушу услышать ответ.

- Что ты здесь делаешь? – спрашиваю я вместо этого.

Она пожимает плечами.

- Я не знаю. – Я теряю её глаза. – Я приезжаю сюда иногда.

- Для чего?

Глаза снова смотрят на меня.

- Чтобы подумать. Посидеть на пне и вспомнить.

Чтобы вспомнить.

Я хочу прикоснуться к ней. Взять её за руку. Я никогда не держал её за руку достаточно.

Она крепче обнимает себя, засовывая руки в рукава, чтобы согреть их.

- Белла, хочешь зайти?

- Эдвард…

Мы продолжаем произносить имена друг друга. Словно пытаемся напомнить друг другу, кто мы есть. Или, может, кем были.

- Белла, пожалуйста. – Я протягиваю руку, но она не берет её. Она спрыгивает с пня, и мне хочется схватить её и умолять не уходить.

Я не прикасаюсь к ней. Не смею.

Почти невозможно держать руки по швам, когда она проходит мимо меня. Но она не уходит. Она идёт к дому. Она не оборачивается посмотреть, иду ли я за ней.

Она без колебания поднимается по задним ступенькам. Открывает дверь и исчезает в тёмной кухне.

Я нахожу её в гостиной, где она проводит пальцами по фоторамке.

Мне не хочется смотреть, как она вспоминает.

Я разжигаю огонь в старой дровяной печи, которой нужно изрядно потрудиться, чтобы обогреть больше, чем эту комнату. Мы сидим на розовом ковре перед печью, греем руки. И не говорим.

В течение нескольких минут единственные звуки в комнате – это потрескивание и шипение дров. Я оставляю дверцу в маленькой печи слегка приоткрытой, чтобы огонь разгорелся, как учил меня отец.

Я наблюдаю за её руками, когда она трёт их друг о друга перед оранжевыми языками пламени.

И теперь я смотрю на её лицо. Я сморю на её ресницы, и невольно вспоминаю ощущение от них на своей щеке. Ощущение от них под моими губами.

Она несколько минут терзает свою губу, прежде чем заговорить.

- Я слышала, твоему отцу плохо. Эдвард, мне очень жаль.

Так вот почему она здесь.

- Он умер.

- Что? – спрашивает она резким шепотом.

- Я сказал, он умер. Сегодня. Он умер сегодня.

- Эдвард… - Она тянется ко мне, кончиками пальцев едва касаясь моей кожи. Легчайшее прикосновение этих знакомых рук почти невыносимо. Мне хочется схватить её и прижать к себе. Более того: мне хочется, чтобы она обняла меня в ответ.

Я тянусь за её другой рукой, и она позволяет.

Я крепко обнимаю её, и она пытается высвободиться. Я крепко держу её до тех пор, пока не вспоминаю, что я не должен, не могу, что она больше не моя. Выпуская её, мне кажется, что я умираю.

Но она все ещё держит меня. Её пальцы всё ещё обхватывают мою руку. Я осмеливаюсь украдкой взглянуть ей в лицо, и она тоже смотрит. На наши сплетенные руки. Я вижу внутреннюю борьбу, которая отражается на её лице. И затем вижу принятое решение. Я отвожу взгляд прежде, чем оно уничтожит меня.

Я смотрю на её руки, когда они медленно отпускают меня. Но она отпускает меня не совсем, её пальцы движутся вверх по моим рукам, и она не сводит с меня глаз.

Рыдания у меня в груди и слёзы на лице почти не чувствуются, пока её руки касаются меня.

- Ш-ш. – Я чувствую её дыхание на лице. Она пахнет как всё, чего я хочу.

И мои прикосновения не так легки, как пёрышко. Я хватаю руками её за бедра. Я не знаю: это я притягиваю её к себе, или она сама забирается ко мне на колени.

Большими пальцами она стирает мои слёзы. Грёбаные слезы человека, который их не заслуживает.

Она тоже так думает? Я – человек, который не заслуживает?

Я боюсь дышать, когда она прижимается лбом к моему лбу. Обхватывая меня ногами и держась за меня так, словно я человек, которого она любит.

Я помню её поцелуи. Лучшие поцелуи. Только её поцелуи.

Мне хочется украсть их. Все их. Всего один.

Она так близко, что, возможно, мне даже не придется быть вором. Но я слишком боюсь, что она отстранится. Я слишком боюсь, что эта секунда станет самой последней.

Прежде, чем у неё появляется ещё одна секунда, чтобы подумать, сбежать, я целую её губы. Всего один раз. Я целую её осторожно и нежно. Я целую эти губы, которые делали лучше всё на свете.

До сих пор делают.

Я не двигаюсь, и она не отстраняется. Наши губы до сих пор соприкасаются, совсем слегка. До тех пор, пока не разъединяются.

И это пытка. Потому что одного поцелуя недостаточно. Мне нужно больше. Мне нужно взять. Проглотить её целиком.

Скажи мне «стоп». Скажи, что всё хорошо. Наши губы так близко, так близко, и я собираюсь поцеловать её ещё раз. Всего раз. И это тот момент, когда не важно, даже если она позволяет мне целовать себя из жалости. Мне плевать.

Прежде, чем я успеваю взять то, что хочу, она целует меня. Это она углубляет этот поцелуй. Нуждаясь во мне. Открыв рот и давая мне то, чего я хочу, но не заслуживаю.

На один краткий миг она целует меня изо всех сил. А затем отводит свои губы от моих губ, а мои руки от своих бедер, быстро и с силой, словно только что поняла, что происходит. Словно только что вспомнила, как сильно меня ненавидит. Я открываю глаза и вижу на её лице абсолютное отвращение и шок от предательства. Секунду я думаю, что она собирается меня ударить.

- Ты пил. – То, как изгибаются её губы и как её сверкающие глаза обвиняют меня в том, что почти правда.

- Нет. Я…

- Блядь, не лги мне. Я чувствую запах.

Ложь, ложь, ложь.

- Я сделал маленький глоток. Один маленький глоток. Белла,… пожалуйста. – Мой голос даже не здесь. Мой рот произносит слова, которых она не услышит. – Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста.

Я тянусь к ней, хватаю за руку. Но она вырывает её.

Она встает и идет от меня. Она уходит.

В прошлый раз я позволил ей. Позволил.

Я бегу за ней, шлепаю ладони на входную дверь, прежде чем она откроет её. И она в клетке моих рук.

Её выражение меняется на испуганное, и её подбородок дрожит.

- Я не могу. Не могу это делать. Больше не могу.

- Пожалуйста, не уходи. Белла, пожалуйста.

Её глаза закрыты.

Мои губы кружат над её лицом.

- Я не прикоснусь к тебе.

Слова вырываются из её приоткрытого рта:

- Ты же прикасаешься ко мне сейчас, Эдвард. Ты прикасаешься ко мне сейчас.

Я тут же отстраняюсь, поднимаю руки вверх. Сдаюсь.

- Я не буду. Я перестану. Обещаю. – И как бы больно не было давать это обещание, я говорю искренне. Я сделаю это.

Не уходи. Останься.

Она отворачивается от меня, её рука на дверной ручке. Я стою, не двигаясь, когда она медленно открывает дверь, когда толкает старую москитную дверь и перешагивает через порог на отжившее свой век переднее крыльцо.

Она не оглядывается.

Я падаю на колени, прижимая кончики пальцев к губам. Входная дверь широко распахнута.

На этот раз она убегает.