Звучные басы клубной музыки пульсом наваливаются на стену, а я жду ответа Эдварда. Бедный дурачок, он позволяет эмоциям просочиться сквозь его взгляд как через призму: раздражение и негодование — я не единственная, кого сегодня повергли оземь собственными тайнами.
Мой вопрос повисает между нами в воздухе, но его ответ обнаруживается в подергивании губ, блеске глаз и напряженном подбородке. А еще я вижу желание, окрашенное в светлые и алые оттенки. Я принимаю его гнев, его страсть и его оскорбления, смотря сквозь них и видя, как складываются эти чувства в слова, которые я знаю, знаю.
— Ты меня любишь, — нахально заявляю я, очарованная ощущением, что власть вернулась ко мне.
Лицо его застывает, и он молчит. Я прикована к месту миром, покоящимся в его волнующемся взгляде: белое незапятнанное небо, ресницы как сучья деревьев — совершенные, темные и пересекающие воздух под натиском зимы, их линии закручиваются вверх, произрастая к свету, как протянутые пальцы молящегося. Или, быть может, они — руки, ласково касающиеся шелковой щеки любимого.
Или галстука Феррагамо.
Минуты опускаются как снегопад, тихий и тяжелый. Он неподвижен, быстро и тихо дышит, веки чуть подрагивают.
— Я права, не так ли? — спрашиваю я, смягчая тон, но это лишь притворное прихрамывание голодного хищника, убеждающего добычу сбросить бдительность преследуемого.
Теперь его лицо безучастное, отрешенное от всего, кроме умышленной скуки. Он спокойно глядит на меня, и он не сбит с толку.
— Как было бы глупо с моей стороны, — возражает он, и его голос — гравий и ржавчина, но чувствуется в нем мерцание, дрожь, натянутость, и я улыбаюсь.
Это его passata-soto, его отражение удара, его лезвие и его броня. Своей защитой он продемонстрировал мне новое оружие. Тьма во мне взирает на власть иных мук.
Я вижу в его глазах, за безупречной панорамой, черный как смоль побег…
… осознания…
… пробуждения…
Salute.
Я — снова я.

Черный Таункар, минуя посольства, музеи и величественные частные дома, тихо и быстро несет меня по улицам Вашинтона, вдоль которых растут деревья. И кажется, я могу припомнить любую деталь, как например сильный запах металла обручального кольца Джейкоба Блэка, которое я зубами снимаю с его пальца, или покалывающие ощущения в ладошках при каждом чудесном и зверском контакте с покрасневшей кожей Тайлера.
Есть и другие воспоминания, но представляя Эдварда, возлежащего на моей подушке, я чувствую, как все внутри обрывается, и закрываю глаза. Пальцы теребят его галстук как четки.
— Вы слишком тихая, — бросает вежливый комментарий Пол Стриклэнд, пока машина везет нас, приближая к Джорджтауну. — Устали?
Я медленно киваю, отчаянно зарываясь мыслями в те времена, когда была не так изнурена, не так побеждена. Во времена, когда я была мифической охотницей, обитающей в этом тихом и кротком теле.
— Почти приехали, — говорит он, и я приготавливаюсь вновь вернуться в прошлое.

Губы мои приподнимаются в улыбке сфинкса. Заметив, Эдвард сощуривается.
Redoublement.
— Я мог бы поинтересоваться, почему ты кажешься такой беззаботной, но, выходит, эта тактика поведения тебе уже знакома. Преследовала мужчин в качестве хобби, вмешивалась в их личную жизнь и рушила личное пространство, чтобы бросить, как только они подберутся слишком близко.
— Похоже, ты уже все обо мне разузнал, — парирую я.
— Думаю, да.
— Хм. А что еще ты думаешь?
Он не моргает и глазом.
— Думаю, ты опасна.
— На твоем месте я бы не волновалась, — весело отвечаю я. — Непоправимого урона я никогда не оставляю.
Он поднимает на меня испепеляющий взгляд.
— Как благородно с твоей стороны.
Легким кивком отвечаю на его едкую похвалу, борясь с желанием отпрянуть, если он сделает ко мне хоть шаг.
— Думаю, да.
— Выходит, мне стоит тебя поблагодарить? — низким голосом спрашивает он. — Так поступали другие мужчины, когда ты с ними заканчивала?
Riposte.
Другие мужчины.
На миг перед глазами вспыхивают лица других моих мужчин, и я хмурюсь. Разоблачающий страх Тайлера, брезгливость Джейкоба.
— Они отнеслись с пониманием, — отвечаю я.
— Серьезно? Или они излишне боялись коснуться и пальцем избалованной дочурки Чарльза Свона, когда ты пошла на них в атаку? Интересно, не правда ли, как такая хрупкая женщина сумела подчинить двух здоровых мужиков.
— Мое прошлое тебя не касается…
— На твоем месте я перестал бы говорить тоном маленькой папиной принцесски, — едко говорит он. — Прибереги его для тех, кто в штаны готов наложить, услышав имя твоего отца.
— Он мог бы тебя уничтожить.
Эдвард смеется.
— О, ну пусть попробует.
— Мой отец…
— Твой отец — посмешище, — с раздражением выплевывает Эдвард. — Особенно, если считает, что сумеет сохранить свою лоснящуюся богобоязненную личину, перетрахав жен чертовой половины своих друзей.
— Ты ничего о нас не знаешь…
Он издевательски улыбается.
— Да что ты? Та сучка-психоаналитик, работающая на твоего отца, так и не вразумила тебя. Ты считаешь своего папулю королем мира, потому что он единственный, кого ты не можешь выкинуть из своей вселенной к чертям собачьим.
Мир высокомерия и власти. Эдвард даже не вздрогнет под моим взглядом, пока я клокочу от гнева от того, какими дерзкими словами он принижает человека, тень которого возвышается над каждым моим шагом.
— Мой отец обладает большим влиянием, чем…
— Это я уже слышал. А теперь оглянись. — Он возводит рукой к холлу. Здесь пусто. Он наклоняется еще ближе, гнев волнами вырывается из него. — Твоего отца нет здесь, Изабелла.
Я молчу, не моргнув и глазом, когда ладонь его поднимается по моей руке, ложится на плечо и останавливается между ключицами, пальцами легонько сжимая горло.
— Мне насрать на твою семью, — резко выпаливает он, смотря на меня стальными глазами и чуть сгибая пальцы. — Это касается нас.
Prise de fer, croisè
Он наклоняется ближе, открывая было рот, чтобы продолжить, и я напрягаюсь в ожидании. Его взгляд обжигает, ядом, гневом и болью скользя вдоль стенок моего черепа.
— И я тебя не боюсь.

«Имея деньги, он обладает властью; обладая властью, он создает собственные правила; создавая собственные правила, он имеет деньги».
Однажды я сидела напротив этих слов, смотрящих на меня с позолоченной таблички, висящей на стене в офисе моего отца. В то время, я, охваченная яростью, слышала, как он звонит мистеру Кроули. «Нет, — заверял того мой отец, — она не опасна. Да, она больше никогда не заговорит с Тайлером».
Позднее я писала, писала и писала, стискивая зубами нижнюю губу до крови и выливая гнев на страницах чернильными линиями. Вспоминала негодование, охватившее меня и отражающееся в поблескивающей металлической табличке, любимой моим отцом.
«Интересно, она до сих пор там висит?» — задаюсь я вопросом, идя вслед за Полом по коридору, ведущему в домашний офис отца. В Бункер, как называла его прислуга.
«Какое подходящее название», — думаю я, слыша, как угрожающие стены из моего детства шепчут, что я наконец-то дома. Непрошеный наплыв воспоминаний минувших лет обостряют мои чувства; каверзы света и усталость показывают тень Илзе, несущей меня в кровать после очередного званого ужина, устроенного родителями, доносят отдаленное эхо язвительного смеха матери, пьяно пританцовывающей под музыку и говорящей своей юной дочери, что мужчинам нужно только одно, а Чарльз Свон никогда не вернется.
Кругом — звуки, олицетворяющие работу отца: звон телефонов, тихие разговоры его подчиненных и низкий ропот новостей, чей бесконечный гул доносится из медиа-комнаты. Мимо проходят пошитые на заказ костюмы с накрахмаленными воротничками и отворотами с прикреплёнными американскими флагами — это умные молодые специалисты и много повидавшие на своем веку боевые товарищи по политике. Они объединены почти чудотворной способностью моего отца из любого кандидата сделать почтенного, заслуживающего избрания политика.
Способность превращать в золото все, к чему прикасаешься. «Политика и Власть Чарльза Свона», — гласит заголовок Newsweek, заключенный в рамку. Под ним фотография отца и Джейкоба Блэка, радостно пожимающих друг другу руки и стоящих под дождем из серпантина.
Десятки точно таких же статей и снимков испещряют стены, ведущие к святая святых Создателя королей.
Пол замирает перед дверью кабинета, с торжественным выражением на лице повернувшись ко мне.
— Он знает о вашем прибытии, — сообщает он. — В полдень у него встреча с юристами, выходит, у вас час на разговор.
Я киваю, впечатлившись суровостью отцовского графика — притом, что ему предстоят похороны жены.
На мгновение Пол глядит на меня с выражением, похожим на жалость, а потом моргает, выпрямляется и, отвернувшись, открывает дверь.

— Я тоже тебя не боюсь, — отвечаю я.
Близко, близко, слишком близко. Тепло Эдварда просачивается через его пиджак, опаляет оголенные нервные окончания. Он серьезен как никогда, а я молча стискиваю ткань, смотря на его руку, прижимающуюся ко мне.
— Считаешь, я тебя не знаю, — спустя мгновение бормочет он.
Я резко встаю на дыбы.
— Ты не знаешь.
Говорю смело, но он читал записи, видел мой почерк, мои страхи и фантазии. Я обязана заставить его позабыть об имеющейся у него власти, но пальцы его так тяжелы на моей шее, что я нервно сглатываю образовавшийся в горле комок.
Он замечает.
И настает его черед улыбаться.

Дверь открывается, и слышны звуки музыки, чьи печальные надрывы дополняют офис отца, выполненный в стиле Золотого века темно-серыми, голубыми и черными тонами.
Cet air qui m'obsède jour et nuit...
— Обожаю Пиаф, — напевает призрак моей матери.
Я зажмуриваюсь, стряхивая с себя ее голос, и закрываю тяжелую дверь из грецкого ореха, сосредотачиваясь на дыхании: вдох-выдох, снова и снова.
В горле пульсирует, и я отталкиваю воспоминания о мужчине, что последний его касался, о его лице и ощущении его кожи. Воспоминания эти заполняют мои пустоты. Пальцы подергиваются, упиваясь его призрачной явью и страстно желая ощутить его тепло в холодных покоях Создателя королей.
Мир высокомерия и власти...
Теперь эта власть принижена, приглушена склоненной фигурой отца, сидящего в кресле возле камина. Поза его сгорбленная и уставшая, напряжение вырисовывается в резких линиях морщин. Напряжение живо вырисовывается в его профиле, пока вокруг разносятся звуки музыки, любимой матерью.
Padam... padam... padam...
Il me fait le coup du souviens-toi...
Он не замечает меня, голова его почти покоится на груди в дремоте или молчаливой задумчивости. Я прочищаю горло.
Тогда отец медленно поворачивает голову, являя мне измученность, красноту глаз и пепельный цвет кожи.
— Изабелла, — тихо приветствует он.
— Здравствуй, — так же беззвучно отвечаю я.
— Полагаю, твой полет домой прошел удачно. Присядь, пожалуйста.
Я киваю и повинуюсь, вспоминая морозный полет, холод иллюминатора. Отец глубокомысленно смотрит на огонь, невозмутимый к моему молчанию.
— Все кончилось быстро, — говорит он, и я хмурюсь. — Твоя мать, — поясняет он, видя мое непонимание. — Несчастный случай… врачи заверили, что она умерла мгновенно.
— Как…
— Гололед, — резко отвечает он. — Машина потеряла управление.
Я застываю, мысли скучиваются, бегут, прежде чем я успеваю схватиться за них. Их преходящие обрывки то тут, то там, и странным образом я не чувствую того, что должна.
— Я приказал Полу не давать никакой информации.
Растерявшись, я киваю.
Некоторое мгновение мы молчим, неподвижно застыв среди надрывного голоса Пиаф и потрескивающего в камине огня.
— Выглядишь уставшей, Изабелла, — наконец говорит отец.
— Плохо спала вечером.
— Если считаешь, что сегодня подобное повторится, позвони, пожалуйста, одному из сотрудников доктора Баннера, чтобы он выписал тебе лекарство. Завтра ты нужна мне отдохнувшей и полной сил.
Сконфуженная, я не мигая смотрю на него.
— Зачем?
— Возьмешь на себя роль своей матери, будешь хозяйкой для наших гостей, — спокойно заявляет он.
— Гостей?
— Ничего особенного, — видя мой недовольный взгляд, объясняет он. — Знакомые, которые хотели бы конфиденциально почтить ее память.
Я вспоминаю дневные чаепития и вечерние мероприятия по сбору денег, устраиваемые матерью, ее завтраки в загородном клубе и посещения церкви. И не могу припомнить лиц, которые в данную минуту заливались бы слезами, вспоминая ее.
— Пол проинформирует тебя, кого ждать, — тихо продолжает отец. — Он достоин доверия. Он сообразительный. Верный. Образованный.
Я открываю было рот, чтобы ответить, но он перебивает:
— Присмотрись к нему.
Пол Стриклэнд.
Минуты мне хватает, чтобы представить этот союз, воображая сообразительного, верного, образованного помощника отца, стонущего надо мной, подо мной, сзади меня. Интересно, сумела бы я погубить его тоже?
«Мне что, предстоит делить тебя с другими мужчинами?» — спрашивал Эдвард, и я мыслями переношусь в тот вечер, когда чувствовала, как врезаются в меня его бедра, как одержимо впиваются его пальцы в мою кожу.
И хмурюсь, прогоняя воспоминания.
— Он меня не интересует.
— Из вас вышла бы отличная пара: у него есть стремления, познания, рвение. Ты многому могла бы научиться у него. Кроме того, он одинок. — Отец устремляет на меня взгляд — пронизывающий, проницательный. — Как и ты.
Я смотрю на него, желая безразличием, как маской, закрыть лицо.
— Я никогда не упоминала, что одинока, — равнодушно отвечаю я.
— Разумеется, нет, — вздыхает он. — Но вот что мне любопытно, Изабелла: кто такой Эдвард Каллен?

Сердце грохочет в груди напротив прижатой ладони Эдварда — как нетерпеливая, жалкая домашняя зверушка, и с каждым липким ударом он молча и с ухмылкой меня разглядывает.
— Говоришь, что не боишься меня, — спустя долгие мгновения говорит он. — Похоже, ты лжешь.
— Я не лгу.
Он недоверчиво фыркает.
— Да наши отношения целиком и полностью — ложь.
— Я никогда тебе не лгала.
— Тогда к чему все эти тайны?
— Потому что они тебя не касаются.
— Что именно? Что женщина, с которой я встречаюсь, знает меня пятнадцать лет? Что наши семьи многое связывает? Что до нашего знакомства ты несколько недель следила за мной?
Слова легко, очень легко слетают с его губ. Я пытаюсь не съежиться, слыша упоминания о тех днях, тех холодных днях, когда я преследовала фантом, мечту о прошлом.
Подчини или разорви. Нагни эту гордую выдержку частной школы.
Преподай ему урок и уходи.
— А почему ты сердишься, Эдвард? — усмехаюсь я. — Потому что я так легко тебя соблазнила или потому что именно твоя младшая сестра поведала тебе, что я не из тех шлюх, что готовы внимать каждому твоему слову?
Он сжимает челюсти.
— Сестра об этом не говорила, — рычит он. — Он рассказала, что женщина, с которой я провожу все свободное время, — душевнобольная, которая была одержима мною с детства.
Touché.
Тон его и слова бьют наотмашь, жалят, врезаются в плоть, и я начинаю истекать кровью. Но будь я проклята, если покажу ему пламя, которое он каждым вдохом распаляет все больше.
— Еще и лучше, — парирую я. — Ты позволил себя одурачить и оттрахать сумасшедшей.
— Для тебя до сих пор происходящее — игра, — с долей скепсиса замечает он. — Даже сейчас.
— Я побеждаю?
Его лицо покрывает темная завеса, над которой лучше бы мне не шутить.
— Играешь здесь только ты.

— Позволь я задам вопрос иначе, — вежливо повторяет отец, поскольку я не отвечаю ему. — Кем для тебя является Эдвард Каллен?
Я собираюсь с мыслями, молчание мое эхом отражается от стен, слова застревают в горле как мыльный пузырь. Он моя добыча, моя молитва и мой пленник. Мой военный трофей, мой завоеванный город и огонь по своим. Он вор моей кожи, мой монстр из лабиринта.
Он — мой поверженный бог солнца.
— Безусловно, ты понимаешь, почему я задаю подобный вопрос.
— Безусловно, — безучастно вторю я.
— Твое прошлое… Опрометчивость мешает мне дать тебе презумпцию невиновности. Тем более, если подобные связи могут поставить под угрозу мою работу. Потому, пока ты обдумываешь ответ, позволь мне просветить тебя относительного того, кем является Эдвард Каллен для меня. Он — сын человека, являвшегося самым успешным девелопером в стране. Он — сын человека, который в прошлом году заработал больше сорока миллионов долларов за взносы в избирательные кампании нескольких моих клиентов. Он — сын человека, который позволяет моим клиентам устраивать успешные переизбирательные кампании. А это, в свою очередь, дает им возможность и дальше работать со мной и выдерживать национальный политический диалог в верном направлении. — Отец делает паузу, пригвождая меня взглядом к спинке кресла. — Едва ли у меня будет возможность так часто устанавливать дружеские отношения с этими людьми, Изабелла.
Он шумно вздыхает, раздражение пронизывает его и без того хмурый взгляд.
— Потому я повторю свой вопрос: кто для тебя Эдвард Каллен?
Вспышка — и два фрагмента накладываются друг на друга: залитый лунным светом силуэт Эдвард в лабиринте и его лицо, когда он в экстазе приподнимается, выгибая спину на моих подушках.
Призрачное прикосновение, воспоминание о длинных линиях его тела, прижимающегося ко мне, тепло его руки, ложащейся на мою грудь, руки, ласкающей мой подбородок, руки, сжатой в кулак, когда я ударяю его ладонью.
Тень стеклянно-зеленых глаз, в отражении зеркала встречающихся с моим взглядом, наблюдающих и запоминающих.
— Это уже не важно, — еле слышно отвечаю я, и слова блеклым эхом проносятся у меня в сознании, будто ветер в пустоши.
Отец сурово поджимает губы. Он всегда не любил уклончивые ответы.
— Больше ты с ним не увидишься.

Я смотрю на аристократичные черты бледного лица Эдварда. Воздух холодным потоком проносится по моей тонкой коже, печальной песнью оборачиваясь вокруг костей. И все же я стряхиваю его, оттряхиваю ноги от пыли этого места.
— Тогда почему ты еще здесь? — задаю я вопрос.
Подушечки его пальцев ложатся на мой пульс, я вижу, как проносятся эмоции по его лицу вспышками раздражения, досады, отвращения, гнева.
— Потому что кое-что изменилось, — наконец отвечает он низким и хриплым голосом. — А кое-что — нет.
Желание. Отчаяние, страсть и, быть может, жестокое разочарование.
Воспоминание о моих словах, шепотом произнесенных зубцах, брошенных в него, пока он корчился снизу. «Я буду твоей», — дышала я в его кожу, а он шипел от удовольствия.
«Ты несвободна», — поддевает материнский голос, тихая поступь звука над моим сердцебиением и резким дыханием Эдварда. Я не буду ею, я не смогу.
«Смотри на меня, — приказываю я омерзительному призраку Рене Хиггинботэм—Свон. — Смотри, как я свободна».
— Завтра я уезжаю, — говорю я Эдварду.
Arrêt à bon temps.
Он смотрит, молчит, но пальцы его еще сильнее стягиваются вокруг моей шеи.
— Нет, — решительно заявляет он, опровергая мое решение.
— Ты не сможешь меня удержать силой.
Он хмурится.
— Я никогда и не собирался кого-либо удерживать силой, — отвечает он, голос его льется брезгливостью.
— Даже ты?
— Нет!
— Тогда отпусти меня.
Его смех — короткий сердитый взрыв звука и дыхания, обжигающего мое лицо.
— Не выйдет.
Я хочу рассмеяться ему в лицо, доказывая, что я не боюсь. Хочу, чтобы он увидел, как я сбрасываю еще одну пару кандалов.
— Отпусти. Я уеду.
— Перестань повторять одно и то же, — отрезает он. — У тебя… у тебя не получится перевернуть все вверх дном и попросту уйти.
— Я там, где хочу находиться, — мой бесчестный ответ. — Здесь я больше быть не хочу.
Он выпрямляется, возвышаясь надо мной.
— Ты довольно смелая для женщины, чья судьба в руках того, кто в два раза тебя сильнее.
— Я не верю, что ты причинишь мне вред.
Он с негодованием глядит на меня.
— Верь мне: я хочу, — выдавливает он из себя. — Верь.
Его губы, побелевшие от гнева, в нескольких вдохах от моих. Он держит себя в руках, но еле-еле, а я вывожу его из себя. Дракон, которого я держу за хвост, в любой момент может опалить меня огнем.
Balestra.
Мое сердцебиение — лихорадочный стук большого барабана. Сознание на пределе, отточено как никогда. Никогда меня еще не загоняли в угол. Никогда я не чувствовала себя более живой.
Я могу вдохнуть собственный огонь.
— Ты хочешь причинить мне вред?
Он молчит, но взгляд его — пушечный выстрел.
— Это всё, чего ты хочешь? — низким голосом спрашиваю я, видя, как высовывается кончик его языка, словно он хочет попробовать на вкус мои слова.
Я медленно опускаю руку вниз — туда, где возле моего живота виднеется его возбуждение. Его глаза — напротив моих.
— Почему ты не хочешь меня удержать? — с ухмылкой спрашиваю я. — Один мой взгляд — и у тебя член встает.
Я хватаю за него, и он стонет.
— Давай напоследок, — шепчу я.
— Нет, — резко говорит он.
Но я продолжаю.
— Тебе же нравится, — мурлычу, улыбаясь и лаская его, ликуя от его страсти.
По его телу пробегает легкая дрожь.
— Перестань, — повторяет он. Пальцы его еще крепче сжимают сухожилия на моей шее.
— Ты в два раза меня сильнее, — дразню я, но голос мой безжалостен. — Так заставь.
Мимолетное сомнение — и он слышит в моем голосе вызов: я вижу, как суживает он глаза, в коих какие-то эмоции набирают обороты.
А потом мелькает головокружительная панорама холла, когда меня разворачивают резко и быстро, прижав к холодной стене. Челюсть болит, грудь вдавлена в стену, а он безжалостно обрушивается на меня сзади, членом подталкивая в спину. Я хватаю ртом воздух, пока он рывком тянет мои руки вверх, пальцами-зажимами обхватывая запястья — и свобода, свобода, свобода; я лечу и захвачена в плен одновременно.
— Как же ты любишь все усложнять, — шипит он, обжигая дыханием мою шею, лицо.
— И ты это любишь. Любишь меня.
— Заткнись.
Но я, запыхавшись, в эйфории все равно повторяю эти слова, а он в гневе и муках рычит возле моего плеча.
Свободная рука его бредет по моему телу, а я позволяю, упиваюсь ощущениями. Теперь он огонь, он ярость, поглощающая все на своем пути. Я вбираю этот огонь в себя, позволяю языкам пламени облизывать мое тело и показываю всеми своим видом, что выстою, даже если он сам себя испепелит.
Удушье, стон, его пальцы дергают за кромку моего платья, нетерпеливо ныряя под юбку, и плавно скользят вверх, к пульсирующему жару между моими ногами.
А потом наступает темнота.
Внезапное исчезновение люминесцентных огней на мгновение меня ослепляет. Глазам требуется несколько секунд, чтобы привыкнуть к тускло-красному свечению таблички запасного выхода.
Наше дыхание резкое, громкое — стаккато, бьющее по инертному пространству. Мои запястья крепко удерживаются рукой Эдварда, но я смогла бы бороться с ним, смогла бы вырваться.
Но предпочитаю ждать.
— К черту свет, — резко шепчет он, прижимаясь ко мне еще сильнее. — К черту все.

Приступ острой боли, рывок и треск — и я сглатываю против удавки цепи, которую носила всю жизнь. Слова отца врезаются в кожу, горечь и желчь резко поднимаются по горлу, хотя я знаю, знаю, что так было всегда.
«Свобода ли это?» — шепчет моя мать, пока на заднем фоне скорбно продолжает завывать Пиаф.
Et je crie de douleur, de fureur et de rage
Et je pleure
Entraînée par la foule qui s'élance.
— Я ничего плохого не сделала, — жалобно шепчу я, презирая свой мир и свою слабость.
— Это не вопрос о плохом против хорошего, — раздражается отец. — Вопрос добрый деловых отношений. Вопрос репутации. Я не смогу работать, если ты продолжишь подрывать мой авторитет. Любое взаимодействие между моей семьей и моими клиентами или сыновьями тех, кто спонсирует моих клиентов, может плохо отразиться на моей карьере. Эдвард Каллен — табу. — Он делает глубокомысленную паузу. — Как и его семья.
Его семья.
Передо мной Эсме, холодная улыбка матери и первый неосторожный смех отца.
— А если он меня любит? — с вызовом спрашиваю я. Отец смеется коротко и резко, а потом вздыхает — угрюмое увеселение уступает место жалости.
— Любви недостаточно, Изабелла.

Тело Эдварда по-прежнему плотно ко мне прижато, его свободная рука ползет по моим плечам, груди, силой опуская мои руки вниз, вниз, вниз, пока они не висят по бокам, а он полностью окружает меня собой.
Одной рукой он касается выреза платья, накрывает мою грудь, сжимает, скручивает ее почти болезненно и продолжает прижимать меня к себе. Его бедра трутся о мои короткими, резкими толчками.
— Что ты хочешь знать? — неистово шипит он, чувствуя лихорадку, охватившую мою кожу. — Что ты знаешь о любви?
Пригвожденная к стене, я разражаюсь безумным смехом — легкая, свободная и летящая; ребенок, с восхищением хлопающий в ладоши при виде ужасающей прелести краха, природы, трескающейся по швам.
— Ты не знаешь… — рычит он. — Я на все готов был ради тебя. На все…
— Этого недостаточно, — усмехаюсь я, издавая стоны, издавая стоны и выгибаясь ему навстречу.
Свобода, свобода.
Он сердито бурчит, убирая руки на достаточно долгое время, чтобы вздернуть мою юбку выше бедер и забраться под нижнее белье.
— Проклятье, — грохочет он, чувствуя теплую влагу. — Проклятье.
Беспомощная под его неумолимым захватом, жадными пальцами я царапаю стену, пока он несколько торопливо трет клитор, но деликатность сейчас не имеет значения, я все равно извиваюсь, все равно хочу.
Ненадолго он отстраняется, и я перевожу дыхание. Прижимаю руки к стене. Грудь внезапно распирает от порыва воздуха, но он кончается слишком быстро: Эдвард цепляется за ткань на моих бедрах, разрывая ее, хватаясь за меня и снова вдавливаясь в мое тело. Его губы на моих губах, лице, шее.
Он быстро расстегивает и свою ширинку, и я тянусь, чтобы ухватиться за его шею, как вдруг он резко шлепает по моим рукам. Грубо мнет мою задницу, после чего прижимается к ней.
— Я знаю тебя, — хрипит он. — Я всегда тебя знал.
«Он видит, — яростно думаю я. — Он видит, видит и продолжает смотреть».
— Ты любишь меня, — шепчу я. — Признайся.
Он с силой держится за мои бедра, бесцеремонно разводя ноги, а потом оказывается во мне, издавая утробные звуки и бессловесные стоны, врезаясь в меня до конца. Я начинаю дрожать, тихонько поскуливая. Влагалище обхватывает его, сжимаясь вокруг члена, а его пальцы продолжают крепко стискивать мои бедра.
Я прижимаю к руке губы, произносящие его имя.
— Я на все был готов, — хрипло шепчет он, быстро, глубоко и блаженно входя в меня.
И я слышу его, рот мой беззвучно произносит слоги, а щека прижимается к грязной стене.
Подчини, разорви.
Я опускаю руку в свой карман.

— Мы друг друга поняли? — спрашивает отец, но я мыслями не здесь.
Запрещено, — теперь говорит он, и сквозит во мне оттенок гордости от осознания того, что на сей раз я не обману его надежд.
Но я вспоминаю свет фар, когда он нас бросил, и тень внутри дрожит от негодования. Я отступаю в прошлое прикосновений и слез, где я снова маленькая девочка, бледная и миленькая, одетая в безупречное накрахмаленное платье, локоны цвета красного дерева, там заботливо расчесанные Илзе, струятся по спине. Мои ноги, обутые в черные туфельки, высоко раскачиваются над полом, мои худенькие ножки свисают с края дивана, не предназначенного для детей. Рядом со мной сидит напряженная мать.
Напротив — мужественное лицо отца смягчается незнакомым подобием улыбки, его голос выражает оттепель привычного равнодушия, пока Эсме развлекает его анекдотами о годах, проведенных ею в швейцарской школе-интернате. Рядом наблюдают за этим обменом любезностями Карлайл и моя мать.
«Любви недостаточно», — теперь говорит он, и слова этих эхом проникают сквозь прошлое, отражаясь в линиях холодной улыбки Рене Свон.
Резкий удар в дверь стряхивает меня с облака задумчивости.
— Что, Пол?
— Звонил Флэтчер, сэр.
С лица отца слетают любые признаки усталости, черты лица выражают тревогу.
— И?
— Говорит, что Шарп теряет голоса. Избиратели сомневаются, что он ориентирован на семейные ценности.
— Шарп уже звонил?
— Да, сэр. Сегодня дважды.
— Хорошо. Сообщи ему прибыть в два часа.
Я слышу, как стоящий сзади Пол колеблется.
— Что-то еще? — спрашивает отец.
— Гм… да, сэр, я подумал… Вы сказали, что хотите на несколько дней остаться одни. Похороны…
— Господи, — вздыхает отец. — Ты прав. Пусть приезжает завтра вечером на отпевание. Тогда с ним и переговорю.
Пол плотно закрывает за собой дверь, но перед глазами проносятся годы, и я слышу другой отъезд, приглушенные крики, хлопок двери, сопровождаемый мучительным криком матери.
«Я разрушена», — рыдала она в ладони, пыль вздымалась с гравия, на котором оставались следы от шин отцовской машины, а на лице матери — следы слез.
Но мой отец отводит взгляд, говоря о семье Эдварда, об Эсме. Внезапно в голове у меня формируется вопрос, и отец снова нетерпеливо на меня смотрит.
— Изабелла, — говорит он, но вопрос еще не задан, он только готовится соскочить с натянутого каната — моего языка — и прыгнуть в разделяющую нас пропасть.
— Ты любил Эсме Мейсен?

Пальцами я нахожу выигрыш, сжимаю его шелк и пытаюсь побороть в себе желание сдаться, сдаться, чтобы почувствовать его в себе. Эдвард громко, резко, рвано дышит возле моей шеи, но рука его все там же, пальцы сжимаются вокруг моей трахеи довольно сильно, чтобы я задохнулась.
Тогда я кончаю, выгибая спину, как бездомная кошка, а он изрыгает проклятия, чувствуя, как мои мышцы сжимают его.
Но не заканчивает.
Он выходит из меня и разворачивает к себе. Бисеринки пота испещряют его виски и воротник рубашки. С секунду он смотрит на мою ленивую улыбку с негодованием, а потом резким и сердитым движением толкает вниз. Я лежу на полу, твердая плитка прижимается к лопаткам, пальцы сжимаются вокруг длинных шелковых лоскутков, а Эдвард накрывает меня своим телом и возвращается в исходное положение.
— Проклятье, — как дикарь, кричит он, морщась. В его лице страсть и страдания, и я облизываю губы, довольно вздыхая, пока он ритмом наказывает мое тело. Я обхватываю ногами его бедра, руками — его шею, и вбираю, вбираю в себя.
Его взгляд не оставляет мой, а сам он рычит, чертыхается, трахает меня будто шлюху, но я не возражаю.
— Ты хочешь, чтобы я тебя любил, — стонет он, издавая рык. — Ты хочешь иметь всё. — Свободной рукой веду по горному хребту его широких плеч, чувствуя, как они напряжены. — Но я тоже кое-чего хочу.
— Чего? — шепчу я, но он, похоже, сомневается, взглядом обводя мое лицо, после чего снова ожесточается.
— Пошла ты, Изабелла, — с яростью говорит он.
А затем возобновляет движения, уткнувшись лицом мне в шею, и больше ничего не говорит.
Но губы его и зубы рисуют на моей коже слова яркими цветовыми ударами.

Мои слова все падают и падают, проскальзывая в глаза отца, падая как камни и вызывая рябь. Он моргает.
Тихие напевы Пиаф продолжают наполнять пространство звуком.
C'est peut-être ça
Qui fait pleurer de rire
Et vous fait courir
À minuit sous la pluie.
«Ответь, — думаю я, руки и ноги подергиваются, пробудившись в бешенстве и энергии, объяснения которым я не могу дать. — Признайся».

— Признайся, — приказываю Эдварду, выгибаясь и вбирая его еще глубже. — Громко.
Он меня игнорирует, кривит губы, не теряя ритм, заданный бедрам. Он хочет показать мне свой контроль, власть.
Потому я покажу ему свои.
Его шея под моей свободной рукой изгибается. Это приглашение.

Время течет вяло и медленно. Отец, по-видимому пораженный до глубины души, просто сидит. Впервые я вижу его потерявшим дар речи.
Внутри приосанивается моя крылатая тень, замечая его неподвижность, секунды продолжают тянуться. Каждый нейрон и синапс гудят от потребности в его ответе.
— Долгие годы Мейсены были нашими верными сторонниками, — спустя несколько мгновений говорит отец. — Мы с твоей матерью неизмеримо уважали и Карлайла, и Эсме. — В голосе его слышна тревога и надрыв. Завеса за взглядом аккуратно надорвана, остатки ее свисают. — А бездумное повторение злобных слухов не делает тебе чести.
Все это ухищрение извечного политикана. Но его тон. Его глаза.
Non, rien de rien
Non, je ne regrette rien
Он трет переносицу, демонстрируя волнение, а потом внезапно роняет руку, испуская тяжелый вздох. Выпрямляется в кресле.
— Думаю, на сегодня достаточно экскурсов в прошлое, — без обиняков говорит он, рукой потянувшись к стерео, чтобы вовсе выключить музыку.
Он снова встречается со мной взглядом, и глубина его глаз превращается в бесконечное однообразное пространство дикой природы. Но он не первый виденный мною человек, отрицающий очевидное, я умею толковать его.
Умею.
— Ты любил ее, — говорю я, но отец смотрит на огонь и молчит.

«Ты любишь меня, — отчаянно думаю я. — Ты любишь меня».
Эдвард опускается на меня, руками обхватывая снизу, прижимая наши тела друг к другу. Движения его становятся бешеными, стоны — протяжными, низкими слогами сталкивающимися с моей шеей, по которой проходятся его зубы, дегустируя и касаясь кожи языком.
Я чувствую, как сжимается влагалище вокруг его члена. Берегись, говорю себе. Берегись.
— Изабелла, — стонет он.
Я трепещу и начинаю сердиться.
Покажи ему, покажи.
Он не сможет меня удержать, я не буду пленницей.
Я не шлюха из садового лабиринта.
Я не слабовольная женщина, умоляющая о его любви.
Быстро, быстро.
Вот сейчас.
Рукой хватаюсь за галстук, закидываю ему за спину и тяну вниз, вниз.
Преподай ему урок.
Небольшой урок.
И уходи.
Пальцы подергиваются и сжимаются вокруг концов, дрожат от чего-то более темного, чем ожидание.
Покажи ему, покажи!
Покажу, — решаю я, а затем…
Эдвард замирает надо мной.
Поднимает голову, заставляя меня замолчать взглядом, полным любопытства и подозрения.
Я хладнокровно встречаю этот взгляд, желая, чтобы он продолжил движения, оголил шею. Тогда я покажу ему все способы давления на него.
Он опирается на локоть, другой рукой лаская мое плечо, быстро пуская ее по моей руке, запястью…
И пальцами соприкасаются с моими пальцами, запутавшимися в шелке.

Лицо отца — медленно разрушающаяся опора, стены Иерихона, падающие под седьмым звуком труб. Я наблюдаю за ним, за тем, как он дышит. Он кажется спокойным, уверенным и холодным в свете камина.
Наконец он встает.
— Если извинишь, у меня встреча с юристами.
— Да, в полдень.
— Разговор окончен, Изабелла.
— Разве ты не собираешься сделать меня свидетельницей твоего звонка Карлайлу Мейсену? — раздраженно спрашиваю я.
— Нет необходимости. Завтра он будет здесь.
Я застываю.
— Продолжим обсуждение позже, Изабелла, — строго заявляет он, махнув рукой в мою сторону и усаживаясь за стол.
Я встаю, выхожу за дверь, бреду по коридору, цокая каблуками, теперь быстрее, еще быстрее, хотя никто за мной не гонится.
Он разберется со мной позже. Позже, всегда позже.
Но позже здесь будет Карлайл Мейсен.
Стены молчат, молчат, рушась в моем сознании. Все терпит крах, скрипит, падает в море, сердитыми волнами прибиваясь под моими ребрами.
Теперь быстро, очень быстро вверх по лестнице, пока очередная ловушка не сомкнулась на твоей шее. Укрыться, я должна защититься, уехать подальше из дома — туда, где Создатель королей не сможет меня найти…
— Мисс Свон?
Я останавливаюсь на полпути от резкого оклика Пола Стриклэнда.
Идея, призрачная мысль — и я вижу лицо, знакомое и далекое. Тянусь к нему, пока не потеряю самообладание.
— Мне нужна кое-какая информация.

Я леденею, глазами и телом ожидая реакции Эдварда, хмуро перебирающего пальцами галстук, вырывая его из моей руки. В тусклом свете он разглядывает его, лицо его преисполнено волнения.
Адреналин выбрасывается в кровь, сотрясая ноги и руки. Его взгляд вновь встречается с моим. Теперь, сильнее прежнего, я разоблачена.
Миг, мгновение — он рассматривает ткань. Я сжимаю ногами его бедра. Я оставлю его, — сердито думаю, но мышцы бедер мятежно прижимают его, а я жду, когда он с омерзением на лице отскочит от меня подальше.
Ну а потом его лицо светлеет, и он смеется — коварно, зло, задыхаясь. Его рука снова находит мою, насильно раскрывает кулак и вкладывает в ладонь галстук.
Его улыбка мрачная, он снова начинает движения — теперь еще более жестокие. Пойманная на месте преступления, я широко раскрытыми глазами наблюдаю за ним.
— Если собираешься задушить меня — дерзай, черт возьми, — смеется он язвительно, подминая меня под себя.
Толчок, еще толчок.
— Давай, — снова рычит он, подстрекая.
Вдох, еще вдох.
Но я в растерянности.
Он снова двигается, потянув за шелк, который как якорная веревка течет по моим пальцам, пока в руке не остается пустота, пока я не начинаю хвататься за воздух.
«Почему?» — думаю я снова и снова. Начинаю задыхаться, когда он яростно прижимает губы к моему рту.
— Ты единственная, — стонет он. — Единственная…
Я еле справляюсь с дыханием — извращенная копия Святой Терезы Бертини. Тепло его рук обхватывает мою голову.
Я не чувствую шелка возле рта, пока он не потягивает за оба конца галстука, пока ткань не оказывается между моими зубами, растягивая углы рта в карикатурной улыбке.
— Единственная, — снова рычит он, облокачиваясь на руки, прижимая лоб к моему, входя в меня. Я беспомощно цепляюсь руками за его спину, впиваясь ногтями в ткань, покрывающую его плечи. Его дыхание быстрым и горячим потоком вливается в мой широко раскрытый рот.
Он не закончит предложение, пока я не закончу с ним. Мои руки без толку падают вниз, к полу, я кончаю, дрожь разрывает мое тело. Я — сильнее, чем была прежде, умнее. Сверхновая звезда падает, летит вместе с ним, ревущем мне в волосы слова, которые я не могу разобрать. Двигаюсь, двигаюсь. Образ его, возвышающегося надо мной, врезается мне в память как негатив снимка.
А затем мы превращаемся в ничто. Я — суммарный итог конечностей, легких и пролитого в меня семени. Его дыхание замедляется, опаляя и забираясь мне под кожу.

Свобода, свобода, свобода.
Пол сконфужен, услышав просьбу, но что-то в моем голосе, похоже, пробуждает в нем ту же жалость, с которой он ранее смотрел на меня. Он лишь кивает.
Я бреду по своему детскому дому быстро и тихо, как призрак, бродящий по руинам Старого Света. Я устала, безумно устала от холода.
Моя сумка, собранная в Нью-Йорке, уже распакована, содержимое ее аккуратно развешено в гардеробе. Я выхватываю одежду, снимаю ее с вешалок и кидаю обратно в чемодан. Тело гудит как живой провод, руки не могут удержать то, что им нужно. Пальцы трясутся и ноют, пока я торопливо собираю вещи.
Галстук.
Блокнот.
Паспорт.
Минутами позже я застегиваю сумку, и легкие сжимаются, заполняются кислородом возможностей. Надежда — из пернатых, альбатрос, готовящийся вырваться из груди. Но быстрее, быстрее, пока не замерзну, пока не превращусь в известь. Пока не останусь навеки симпатичной статуэткой в доме Создателя королей, одинокой реликвией забытой эры.
Свобода, — что-то напевает, и теперь свобода обретает идеальный смысл. Как глупа я была…
— Готово.
Вздрогнув, я поднимаю голову, увидев рядом Пола. В его руке листок бумаги.
— Я вам не помогал, — тихо говорит он. — И не видел, как вы уезжали.
Бездыханно оцепенев, я беру бумагу, мельком кинув на нее взгляд и увидев небрежным почерком набросанную информацию. Под ней номер такси.
— Спасибо, — шепчу, и он уходит. Я даю ему секунду, может, две, но тоже ухожу.
Вдох, вдох и еще вдох…
Я возвращаюсь домой.

Я снова велю ему произнести слова, но он дарует мне лишь печальное молчание и выходит из меня.
Застегивает брюки, пока я лежу на полу, не в силах двинуть рукой и ногой под призрачным весом его тела. Музыка с противоположной стороны стены не прекращается, ее настойчивые удары бьют по моему мозгу как шаги, исчезающие в неизвестном направлении.
«Подчини и оборви», — думаю я, но они звенят слабыми отзвуками далекого эха, моим криком свободы, исчезающим в одинокой тишине.
Бесхарактерная, бездыханная — я не победила и не проиграла.
Парю, отмечая, что его дыхание подобно метроному. Вот оно успокаивается и даже замирает. Возможно, я тоже замру, но лишь ненадолго — пока не разгадаю его. Или, возможно, я уже разгадала, возможно, давно нашла выход из лабиринта, возможно, мужчина рядом не хищник и не добыча, а приз…
— Я действительно любил тебя, — тихо признается Эдвард, уставившись на стену напротив.
Легкие замирают, останавливаются неподвижно в груди. Я смотрю на его профиль, заостренные черты лица, на которых в этой алой темноте отпечаталось нечто серьезное, печальное.
Что-то во мне вопит от негодования. Пронзительное и сбитое с толку.
Нет. Неправильно.
Не такой финал я планировала.
— Ты победила, Изабелла. Надеюсь, тебе этого достаточно.
Он уходит.
И на сей раз я не следую за ним по пятам.

Ваши версии и впечатления жду на ФОРУМЕ