Небеса обрушиваются. Земля движется по своей оси.
Зыбучие пески, подвижные плиты, трение камней, линия георазлома — раскаты молнии крушат поваленные деревья. Каждый звук обладает тембром голоса моей матери.
Тени в небе изворачиваются и пляшут в суровом пейзаже, пока я стою на вершине развалин башни из слоновой кости. В груди жарко от того, как хаотично бьется мое жестокое сердце о тонкую плоть шеи, запястий, бедра.
Стоны угасающего мира словно погребальная песнь эхом проносятся по моим костям, и откуда-то из глубин груди варварски прорывается острая и упрямая боль.

Тают проведенные дни в “Au Chien Pèlerin”, безоглядно превращаясь в ленту каторжного труда и непривычную компанию Илзе и ее семьи. Исчезли отполированные углы Манхэттена, гардеробные, полные мягких тканей, шепот, эхом отражающийся от украшенных произведениями искусства стен в огромных современных апартаментах. Каждый час я провожу в причудливой истоме: сплю, ем и занимаюсь делами в ожидании, что стены станут привычнее.
Каждое утро похоже на предыдущее: я просыпаюсь на холодном рассвете, босыми ногами касаюсь прохладного деревянного пола, монотонно одеваюсь и стараюсь не замечать свое бледное отражение в старом зеркале спальни. Иду по дому и спускаюсь по лестнице как призрак на рассвете.
Днем я хожу за Лораном по их земельной собственности, забредая в постройки из серого камня, где он знакомит меня с царящим на ферме ритмом жизни. Подобранные им для меня рабочие комбинезоны пахнут навозом и потом — совсем не той жизнью, с которой я рассталась. Теперь я могу переступить через себя и сбросить прошлое как запоздалую мысль.
Он ведет себя так, словно я для него и помощник, и помеха. Легкомысленно представляет меня пятерым братьям Виньи как домашнюю любимицу своей бабушки, а потом запрещает им флиртовать со мной.
— Вообще-то я говорю по-французски, — сообщаю ему я, когда молодые мужчины уходят, чтобы приняться за работу.
— Чудесно. Тогда мне не придется повторяться.
Между Лораном и фермой заметна непринужденная синхронность: существование этого мужчины сливается с ней как единое целое, как теплые и плетеные нити гобелена. Он идет в быстром и легком темпе, мускулистые руки и широкие плечи излучают уверенность уроженца здешних краев. Иногда мозолистые пальцы делают передых от работы, чтобы потрепать по загривку собаку Сашу, чтобы почесать за ухом одну из коз Илзе или украдкой погладить какую-нибудь кошку из той дюжины, что беззаботно скитается по округе.
Иногда я отрываю взгляд от работы и вижу, как он наблюдает за мной; его лицо притом глубокомысленно хмурое.
Однако сегодня утром он ловит на себе мой взгляд.
— Bonjour, маленькая бездомная кошечка, — окликает он и расплывается в улыбке, замечая, как я пялюсь на него из-за поцарапанного стекла запыленного комнатного окошка. — Выходи и промяукай за ужин.

На много лет раньше, далеко в океане, по Потомаку гарцует освежающий бриз, нетерпеливо налетая на парус «Гора» и развевая мои волосы длинными дикими прядями. Отец хмурится, видя, как я руками пытаюсь укротить непослушные локоны.
— Илзе стоило забрать твои волосы наверх, — вздыхает он.
— Я не хотела их заплетать.
— Тогда убери назад, чтобы они не закрывали обзор.
— У меня нет обруча.
— Вот. — Он тянется под сиденье, вытаскивая поношенную соломенную шляпу. — Это твоей матери.
— Не хочу.
— Тогда не научишься управлять яхтой.
Скрепя сердце я беру предложенную мне шляпу, небрежно спрятав волосы под шляпой.
— Хитрость заключается в следующем: надо знать снасти, — отвлекается отец, махнув рукой в сторону фалового стопора. — Помнишь, что это?
— Это трос паруса-грота.
— Нет, это трос-риф. Теперь ответь, что мы делаем перед поднятием грота?
— Находим ветер, — отвечаю я.
Он улыбается мне и отводит взгляд, направляя нас навстречу ветру.

В конце каждого дня мышцы дрожат от усталости, я изо всех сил стараюсь не отставать от быстрого шага Лорана. Единственные звуки рядом — одышка вечно отирающейся рядом Саши и неровный ритм наших шагов по грунтовой тропинке, ведущей к дому. Я без сил и грязная, но стреляющая боль в моем утомленном теле — приятный отвлекающий маневр от терзающей тоски позади легких, которую я еще не готова признать.
В небе цвета индиго солнце тает до узкого сияющего мазка бархатцев, животные “Au Chien Pèlerin” тихонько затаились. Крепкие коричневые коровы бредут к своим стойлам в старом каменном амбаре, а курицы прячутся по своим насестам. Даже кошки затихают, отказываясь от своего дневного ора ради таинства ночной охоты.
Но пока в ночной тишине стихает на ферме шум, в “Au Chien Pèlerin” кипит жизнь, комнаты залиты теплым светом и разговорами постояльцев Илзе. Первый этаж пропитан насыщенными ароматами ужина, мы сидим вокруг длинного обеденного стола, пока Каролин заканчивает с последними приготовлениями. Сидящий рядом со мной Лоран оживленно что-то рассказывает и смеется над забавными случаями. Илзе одобрительно на него смотрит.
Я киваю и улыбаюсь, когда того требует этикет, отталкивая от себя воспоминания об иных, более официальных вечерах, где юный дерзкий Эдвард расхаживал в компании друзей своих родителей, где тонкие наманикюренные пальцы Тани Дено вальяжно покоились на его руке во время Благотворительного бала.
Что бы сказал Создатель королей, увидев свою дочь в комбинезоне, испачканном грязью и навозом? Что бы подумал Эдвард, увидев свою красивую чопорную штучку, неумело обращающуюся с парой садовых ножниц Лорана?
Тоска усиливается, разъедая мою грудь, и я улыбаюсь, стараясь не думать о мужчинах из своего прошлого.

Руки моей матери гладкие, белые и холодные – обнимая ими мое лицо, ладони вжимаются в кожу как камни. Ее губы изогнуты в улыбке, она смотрит на меня. Она настолько рядом, что я вижу поры под идеальным слоем пудры. Из прически выбились волоски, ноздри ее раздуваются, пока мы позируем на камеру. В воздухе стоит аромат ее парфюма и запах пота, под полуденным солнцем фотограф по имени Джеймисон снимает ежегодный портрет семьи Свон на лужайке позади их дома.
За кликом затвора я слышу голос отца, стоящего за спиной Джеймисона. Его тон исключительно деловой.
— Кто это был? — спрашивает мать, когда отец завершает разговор по телефону.
Клик. Клик.
— Люди Бюшена, — отвечает он, отдавая телефон своему помощнику.
— Миссис Свон, извините, что вмешиваюсь, но не могли вы снова повернуться к дочери лицом…
Она подчиняется, но на меня даже не смотрит.
— Что им нужно? – вопрошает она, деланно улыбаясь.
— Он раздумывает о девяносто шестом.
— Что ты им ответил?
Отец пропускает ее вопрос мимо ушей, встав рядом с нами.
— Красивая девочка, — ласково произносит он, легонько пощекотав мой подбородок. — Как тебе мы, Джеймисон?
— Прекрасно, сэр, — с почтением отвечает фотограф. — У вас чудесная семья. А теперь не могли бы вдвоем повернуться ко мне… Я хочу, чтобы Изабелла встала впереди вас.
Я занимаю идеальное положение в центре, выпрямив спину и оскалив зубы в улыбке. Стоя по бокам от меня, оба родителя кладут мне на плечи свои руки.
— Надеюсь, ты не собираешься тратить впустую все свое время, потворствуя каждому богобоязненному напыщенному индюку из республиканской партии, посчитавшему, будто у него есть шанс, — шипит моя мать.
— Рене, — тихо отвечает отец, это предупреждение.
Клик. Клик. Клик.
Джеймисон улыбается мне из-за своей камеры.
— Расслабь личико, Изабелла.
— Не веди себя так, будто меня твои дела не касаются, Чарльз. Если я помогу тебе с твоими ценными попечителями…
— Рене.
Молчание.
Проходит несколько секунд: мы стоим, замерев в одной позе, пока фотограф щелкает затвором. Я улыбаюсь и стараюсь не замечать гладкой, белой и холодной руки матери, пальцы которой впиваются в мою плоть.
Когда съемка подходит к концу, Джеймисон пожимает руку моему отцу и еще раз повторяет, какая у нас чудесная семья, вот только при прощании в глазах его таится жалость.

— Пять гектаров и тысяча деревьев, — с гордостью сообщает мне Лоран. Он весь подрагивает от радостного возбуждения, когда мы бредем в тени фруктового сада, над нами простираются голые ветви, предвещающие скорый урожай зимних яблок. — Четыре сорта яблок, хотя для приготовления кальвадоса используем только самые кислые и горьковато-сладкие.
— Что такое кальвадос?
— Яблочный бренди. Источник нашего существования.
— Каким образом?
— Туристы, — он пожимает плечами. — Тебе известна история этой деревни?
— Отчасти.
— Тогда тебе известно и о ее роли во Второй мировой войне. Десантник Джон Стил при высадке упал на верхушку церкви… — Лоран закатывает глаза, видя, как я передергиваю плечами. — Ладно, скоро узнаешь. Туристы приезжают, видят ферму, гуляют в саду, пробуют наш кальвадос, а потом уезжают домой с припасами.
— И где вы его готовите?
— Здесь к северу от нас есть вискарня. Там и выдерживаем. Весной нанимаем работников, но сейчас… — Он обводит рукой вокруг нас. — Обходимся своими силами.
Я оглядываюсь и хмурюсь: величавая симметрия лесной полосы уравновешивается щипающими траву коровами.
— Своими, включая домашний скот?
— Да, коровы или козы. Они хватают червивые фрукты, как только те падают на землю. Вот, видишь? – Он тянется, схватив ветку в центре. – Ствол Le leader centrale. Подрезая дерево, мы должны оставлять эту самую высокую ветку, чтобы дерево сохранило свою крону.
— А чем подрезать?
Он бредет назад к грузовику.
— Сейчас пока ты воспользуешься этим. — Он демонстрирует что-то среднее между электрокосой и газонокосилкой.
— Faites gaffe! — восклицает он, когда я тянусь к ней, и бьет меня по руке. — Надо для начала научиться, иначе прикончишь нас обоих.
Я ни за что не признаюсь, что гордость задета сильнее, чем кожа на моей руке.
— Если перестанешь относиться ко мне как к ребенку, я научусь гораздо быстрее.
— Ты и есть ребенок, — смеется он, закинув на плечо инструмент и направляясь к одному из деревьев.
— Проклятье, не смей надо мной насмехаться, — шиплю я.
— Почему? — спрашивает Лоран, останавливаясь на полпути и повернувшись ко мне.
— Это грубо.
— Нет, не грубо — ты смешная.
Я смотрю на него, скрежеща зубами.
— Тогда вперед, — вздохнув, говорит он. — Я подожду.
— Чего подождешь? — спрашиваю я.
— Ты обязательно… взбесишься. Как маленькое дитятко. — Он с пренебрежением машет рукой в мою сторону. — Подожду, когда ты закончишь.
— Да пошел ты, — рычу я.
Но он лишь кивает, кивнув в сторону деревьев, растущих за его спиной.
— Хорошо. Тогда пойдем, за работу.
Я киплю от его издевательств, а от невозмутимости Лорана во мне образовывается жгучая скала. Я вспоминаю ушедший в небытие разрастающийся гнев Эдварда. Злость распускалась красными знаменами на его скулах и в сжатых кулаках. Тогда я была богиней, сдерживающей его нрав в своей ладони, и пульс наших сердец галопом бежал вкупе с рваным дыханием.
А ныне я фермерша, компанию которой составляет беспристрастность дерзкого французского садовода.
Куда запропастилась власть разрушительницы Аммут, задаюсь я вопросом? Где Афина-воительница?
— Изабелла, — снова зовет Лоран, — можешь дуться, а можешь работать, но ты никогда не научишься, если не увидишь все собственными глазами. Так что пойдем, потом постреляешь в меня своими злющими глазками.
В глубине души что-то слабое возмущенно шипит, но гнев рассеивается, оставляя в моей груди пустое пространство. Я хватаюсь за нанесенную мне обиду, желая, чтобы гнев вернулся, а в голове раздается шипение: «Сделай что-нибудь, сделай! Ты совсем другая».
Но и огонь, и лед пропали, а власть, которая когда-то жила на кончиках моих пальцев, покоится у ног как мертвый тупой камень, чье тепло исчезло где-то очень-очень далеко.
Лоран ждет, пока я, застыв, стою под бесплодными ветвями садовых деревьев, и с предвкушением подобострастно меня изучает. Наконец я встречаюсь с ним взглядом, и он вопросительно изгибает бровь.
С тяжелым вздохом я иду за ним.

— Расскажите еще о своей матери, — предлагает доктор Коуп.
— Нет.
— Почему?
— Вы когда-нибудь встречались с моей матерью?
— Это к делу не относится.
— Встречались. Тогда расскажу вам то, что, без сомнений, вы и так уже знаете: она идеальна. Идеальная жена. Идеальная хозяйка. Идеальный политический вклад.
— Идеальная мать?
Я улыбаюсь, и мой ровный голос звучит как крик:
— Несомненно.

— Ты ее нервируешь, — с раздражением бубнит Лоран.
— А меня нервируешь ты, — огрызаюсь я, смотря в круглые как бусинки глаза курицы.
— Она не будет клевать тебя, если перестанет бояться. А бояться перестанет, если ты перестанешь стоять у нее над душой с протянутыми … как вы там говорите по-английски, клешнями?
Я не говорю, что нужное ему слово — когти.
— Вообще-то я предлагала помощь только в саду.
Он пожимает плечами.
— Мы работаем везде, где понадобится.
— Терпеть не могу куриц.
— И все же ты здесь.
Сидящая в коробке упитанная бело-коричневая курица по имени Матильда подозрительно на меня посматривает. Я снова пытаются подлезть под нее, дернувшись, когда она тянется ко мне.
— Оми рассказывала о тебе. — Он театрально вздыхает. — Храбрая малышка Изабелла. Какая досада, что она выросла и испугалась обычной несушки.
Насупившись, я пережидаю момент, а потом быстро ныряю под возмущенную Матильду. Пальцами сжимаю теплое гладкое яйцо и спешно вынимаю руку.
— Ой, — рычу я, почувствовав очередной болезненный клевок на запястье.
Лоран насмешливо улыбается.
— Превосходно. А теперь пойдем к остальным.

Через два дня ко мне домой заявляется Пол Стриклэнд, и я смотрю на блестящий американский флажок на лацкане его пиджака, слыша известие о том, что моя мать мертва. Но сейчас я об этом не знаю, потому что будущее лишь тень на горизонте. Эдвард прижимается грудью к моей, обхватывая меня за плечи, рисуя на моей коже нечестивую литанию каждым своим тяжелым вздохом. Мне нравится, когда он такой отчаянный, требовательный и грубый, и потому я приподнимаюсь навстречу его движениям, сжимая, пульсируя, принимая глубже и ближе…
Он останавливается.
Чертыхнувшись, Эдвард встает на колени, на миг оставив меня на холоде, а потом приподнимает, вжимает в себя и возобновляет медленные томные движения.
— Быстрее.
Он качает головой.
— Я почти кончил.
— Ты касаешься меня, будто я чертова фарфоровая кукла. Я не разобьюсь.
Его руки тянутся, хватают, пальцы обхватывают мои бедра и резко переворачивают так, что моя спина оказывается прижатой к его груди. Простыни сминаются, когда Эдвард подтягивает нас к центру кровати, толкнув меня вперед. Я наклоняюсь, впиваясь зубами в простыни, он раздвигает мои ноги так широко, что обнаженное влажное, трепещущее влагалище оказывается прямо перед ним. Дыхание у него рваное и быстрое, и, может быть, это он извивается сзади и надо мной, но жар как победа несется по моим венам словно ртуть. А он тем временем представляет собой лишь обломки контроля, трахая меня подобно дикому зверю.
— Просто… черт, будь хоть раз податливее, — рычит он, скользя во мне.
— Не медли.
Он подчиняется, входя меня с силой, такой силой, что могло бы быть больно, но это приятно, и я хочу больше. Внезапно я соскальзываю в глубину, в темноту, в красный туман и знакомый лабиринт, который разворачивается как смятое знамя. Нет здесь никакого монстра, крови или победы — ничего кроме освобождения и воли. Вверх, вверх, вверх, пока я не достигаю поверхности такого далекого солнца и, задыхаясь, кончаю. Звук этот неприятен и пронзителен.
А потом я падаю плашмя на живот, переводя дыхание, но Эдвард продолжает двигаться сзади в болезненном отчаянном ритме.
— Ты не разобьешься, — говорит он снова и снова, и снова.
Пока он в это верит, пусть трахает меня как дикарь.

Илзе сидит рядом со мной за тесным кухонным столом, натирая мазью из старой железной банки мои потрескавшиеся и покрывшиеся волдырями руки.
— Лоран говорит, ты работала так же усердно, как мальчишки Виньи.
— Он не предоставил мне выбора.
— Изабелла, ты не обязана.
Я пожимаю плечами, поморщившись от ноющей боли в плече и шее.
— Тогда надо найти тебе перчатки.
— Лоран сказал, что кожа должна огрубеть.
— Quoi! Он забывается. Ты можешь работать как фермер, но ты не одна из них.
— У меня на пальцах начинают появляться мозоли.
— Я не отпущу тебя домой с руками как у старухи. Возьмешь мою пару.
Я застываю при ее случайном упоминании о доме.
— Почему в доме так тихо? — спрашиваю я, меняя тему. — Каролин вроде говорила, что все номера заняты.
— Так и есть. Тишина — правило для наших гостей. Шум – во время ужина, тишина – в течение дня.
— Почему?
— Самая главная причина — так сердце работает в паре с телом.
— Как… сентиментально.
— Не сентиментально. Практично.
— Не понимаю.
Она задумчиво смотрит на меня.
— Нет, — тянет она. — Возможно, не понимаешь. Но скоро поймешь, думаю. Потому-то я и попросила Лорана, чтобы он не мешал тебе работать в тишине.
— Как бы не так.
Она смеется.
— Думаю, удивляться не стоит. Он не выносит, когда ему говорят, что делать.
— Я заметила.
— Но будь к нему снисходительна. Он добрый малый, и, похоже, ему нравится твоя компания.
— Он и его мать относятся ко мне как к ребенку.
— Лорану до сих пор нравится доставать красивых девушек. А Каролин… о ней судить не могу. Может, ты напоминаешь ей ее умных и упрямых детей. Временами ты очень непримиримая в своих суждениях девочка. Любопытно наблюдать за тобой сейчас, — с тоской продолжает Илзе. — Любопытно в приятном смысле, ты должна понимать… и хотя следы той упрямой маленькой девочки, конечно, видны, но иногда я очень отчетливо вижу твою мать.
— Мне говорили, что я больше похожа на отца.
— Да, у тебя его глаза и волосы, но эти черты лица, — говорит она, легонько щелкнув меня по носу, — это нос твой матери – он так же немного задран вверх. Форма глаз и рта, и даже стрелка бровей. Все это Рене.
— Не уверена, что это можно счесть за комплимент.
— Изабелла, вы обе красивые женщины. Твоя мать сделала все, что могла.
— Я думала, ты презираешь мою мать.
— Она не особо мне нравилась, это правда. Но она несчастная женщина, а не дьявол во плоти.
С моих губ срывается невеселый смешок.
— Теперь она ничто. Она мертва.
От наступившей тишины легко задохнуться.
— Я не знала, — спустя миг изрекает Илзе. — Мне жаль.
Я дергаю плечом.
— Когда это произошло?
— Три недели назад.
Она хмурится.
— И поэтому ты сбежала?
— Отчасти да. — Отрывки моего прошлого мира мелькают в сознании: молниеносные образы Эдварда, дневники в кожаных переплетах и застывшие семейные портреты. — Мне нужно было уехать, так я и поступила.
— Как просто.
— Да.
— Вернешься?
— Не знаю. Я не… для начала мне нужно стать снова самой собой.
Сидя на другом конце стола, Илзе являет собой идеально замершую фигуру. В эти тихие мгновения неисчислимых секунд смотрю на пропитанных мазью пальцы.
— Наверное, тебе будет в помощь, если хотя бы попытаешься понять свою мать.
— Илзе, — фыркаю я.
— Она поступила неверно, но думаю, со временем…
— Моя мать сделала то, что считала нужным, — сухо перебиваю я. — Я не историк, не психиатр и не могу переписать прошлое.
— Но сможешь ли ты когда-нибудь ее простить?
— Глубоко в этом сомневаюсь.
Она с грустью улыбается.
— Может, у тебя гораздо больше общего с Каролин, чем тебе кажется.
Не успеваю я обдумать ее слова, как раздается смачный грохот, рывком открывается дверь, и в кухню вваливается Лоран, с ног до головы провонявший конюшней.
— Вот ты где, — восклицает он, посмотрев на меня. — Чем занимаешься?
— У нее потрескалась кожа на пальцах, — с укоризной сообщает Илзе. — Ты даже перчаток ей не выдал.
— Нонсенс. Посмотри, ее руки теперь достойны уважения.
— Ты ее утомил, — возражает она.
— Все хорошо, Илзе.
Лоран поворачивается, пристально в меня вглядывается.
— Может, Оми права. Ты похожа на пугало.
— Лоран!
Он закатывает глаза.
— Я согласен с тобой, Оми. Тогда хорошо, Изабелла, иди отдыхай.
— Я не устала.
— Иди, — настаивает он.
— Ты хотел научить меня готовить компост.
Он беспечно отмахивается от меня.
— Матье этим и займется.
— Спать я все равно не буду.
— Тогда найди себе другое занятие. Счастлива, Оми?
Илзе улыбается.
— Отдохнешь, и тебе станет лучше, Изабелла.
— Да, — соглашается Лоран. — А это тебе понадобится, потому что вечером мы пойдем в деревню.
— Зачем?
— Сюрприз, — подмигнув, отвечает он.
— Я не люблю сюрпризы.
— Полюбишь.
— Неужели?
Он пожимает плечами.
— Возможно. А возможно и нет. В любом случае, отправляемся после ужина.

Величавые корпуса Дартмута укрыты снежным покровом, каждая крыша украшена зимним безмолвием. Десятилетиями растущие перед домом Сигма-Альфа-Эпсилон деревья иногда стонут и ломаются под накопившимся на своих ветках грузом. Однако элегантная красота этого дома не соответствует шумному действу, происходящему на его территории.
— Привет.
Я перевожу взгляд с пейзажа на мужчину, стоящего рядом со мной. В целом привлекательный, в чистой рубашке и с не сильно заплетающимся языком. Он не пьян, но скоро будет.
— Привет.
— Ты Изабелла Свон, верно?
— Да.
— Я Патрик Доннели. Веселишься?
— Не особо.
Он хмурится.
— О. Извини?
— Не извиняйся. Я и не ждала от вечеринки многого.
— Где твой спутник?
— Я тут одна.
Он оживляется.
— Могу я тебя угостить?
— Нет, спасибо.
— О, — снова произносит он.
«Делу - время, а потехе - час», — думаю я.
— Знаешь, твой отец – мой герой, — сообщает с улыбкой Патрик, находясь в счастливом неведении о моем к нему презрении.
— Правда?
— О да. Он тут большая шишка.
— Слышала об этом.
— Ты была вчера на открытии?
— Да.
— Что твой отец думает о портрете?
— Ему понравился, — холодно отвечаю я, вспоминая аплодисменты толпы, свет на небольшой сцене, самодовольный блеск в глазах моего отца, когда его бывшие друзья по братству Сигма, а ныне известные преподаватели факультета открыли огромный помпезный портрет Создателя королей.
Тот самый портрет, который теперь висит над камином за нашими спинами.
— Классно, — восторгается Патрик, хорошенько отпив из своего стакана.
«Да», — мрачно думаю я. Классно.
Большую часть вечера Патрик проводит рядом со мной, уходя лишь для того, чтобы наполнить стакан. Вернувшись, он снова принимается рассказывать о своих занятиях, родителях, надеждах и мечтах. Я киваю и время от времени хмыкаю. Вечеринка в самом разгаре, и я холодно улыбаюсь опьяневшим знакомым, размахивающим камерами на своих телефонах.
— Значит… ты не пьешь? — через час заплетающимся языком спрашивает Патрик, хмуро глядя на свой опустевший стакан.
— Вообще-то нет.
— Ты верующая?
Я улыбаюсь, чувствуя, как впивается мне в шею застывший нарисованный взгляд Чарльза Свона.
— Проводи меня домой.
Он таращит глаза.
— Что?
— Я устала. Хотела бы пойти домой и хотела бы, чтобы ты меня проводил.
И вот он голодный щенок, улыбающийся и такой услужливый, когда предлагает сходить в гардероб за моим пальто.
Я быстро трахаю его на полу, поднимаясь на влажных от дождя сапогах, накрыв ему рот одной рукой, чтобы заглушить его стоны. Комната провоняла потом и носками, и влажностью зимы. Я слышу громкие беседы по ту сторону двери. Скомканная обертка от презерватива зажата в моей ладони, а Патрик отчаянно и жалко пытается придерживать меня за бедра, пока я прыгаю на нем.
— Отпусти, — рычу я, ударив его по рукам. — Я знаю, как тебя трахать.
Мои слова подводят его к пику. Беспорядочными движениями он входит в меня, а потом с протяжным низким воем опустошается. Я чувствую волну триумфа в пику раздражения, когда он кончает — беспомощный и удовлетворенный, павший так низко, что пришел в гардеробную ради быстрого перепихона.
Патрик Доннелли так и лежит на полу, глупо улыбаясь, пока я, как всегда хладнокровная, оправляю юбку и собираюсь уйти.
— Можно тебе позвонить? — переводя дыхание, спрашивает он. Брюки от Brooks Brothers спущены до колен. Член комичным образом вяло прижимается к бедру, а содержимое использованного презерватива пролилось ему на кожу. Вот он — идеальный член братства, будущий капитан бизнеса, лидер завтрашнего дня.
— Безусловно нет, — спокойно отвечаю. — Спокойной ночи.

После ужина я забираюсь в кабину старого белого грузовика с надписью на двери, провозглашающей его собственностью «Садов Летолье».
— Куда едем? — в очередной раз спрашиваю у Лорана.
— Намекаю: в дело замешана выпивка.
— Обычно я не пью.
— Тогда сомневаюсь, что тебе понравится цель нашей поездки.
Через пять минут я сижу, зажатая между Лораном и двумя парнями Виньи, а Дени, самый крупный из братьев, запрыгивает на подножку. Левое бедро притиснуто к теплой ноге Лорана. Он ведет грузовик по узкому переулку, и я чувствую свежий живительный аромат его мыла.
— Etienne, détends-toi, — подтрунивает Лоран, посмеиваясь над Этьеном Виньи, который нервничает справа от меня, стараясь не касаться моей ноги. — Теперь она одна из нас, да?
Этьен краснеет, смущенно мне улыбаясь.
Эту короткую поездку я сижу молча. Мой разум пытается разобрать местный диалект, который окрашивает их молниеносную французскую речь.
— Прибыли, — вскоре оглашает Лоран, кивнув в сторону небольшого пивного заведения в закоулке, над входом простирается название бара "Le Neptune". Внутри слышна мелодия резвой скрипки.
— Я показал тебе, как мы работаем, — продолжает он, заходя в бар следом за братьями Виньи. — А теперь покажу, как мы пьем. — Увидев выражение моего лица, он хмурится. — Что не так?
— Я не пью.
— Изабелла, ты слишком молода, чтобы быть такой серьезной. Наслаждайся жизнью, и пусть весь мир подождет.
— Один бокал, — уступаю я.

— Всякое познание — сила, — цитирует мой отец, стоя за величественной трибуной.
Этот афоризм Ральфа Уолдо Эмерсона он использует в каждой своей речи, почти безобидной, если она не вдохновлена амбициями моего отца.
Каждое слово, каждое движение, взгляд, обмен рукопожатиями, улыбка и гримаса имеет значение. Все манипуляция, результат стратегии.
Это изматывает.
Это безопасно.

Лоран покупает мне выпивку.
— Кальвадос, — говорит он, протягивая бокал у бара. Я решаюсь пригубить янтарного цвета жидкость, судорожно заморгав, когда бренди обжигает мне глотку. Лоран смотрит. — Вкусно?
Я киваю, сделав еще глоток. И еще.
Рюмка опустошается быстрее, чем я то ожидаю. Я поднимаю взгляд и замечаю, как Лоран ухмыляется, видя выражение моего лица.
— Еще по одной?
— Еще.

— Оставь ненадолго маму одну, — предостерегает меня Илзе, осторожно подталкивая к лестнице, которая увела бы меня подальше от спектакля, в котором разыгрывается скорбь матери, но слишком поздно, слишком, потому что музыка прерывается, и появляется моя мать, нечленораздельно произносит мое имя и утягивает в гостиную к нежному голосу Эдит Пиаф.
— Подойди и сядь, Изабелла, — говорит она, толкая меня на диван. Она красивая, подтянутая и элегантная в своем красном коктейльном платье. Она насильно усаживает меня — зрителя, свидетельствующего о взрыве ее вселенной.
"Un jour cet air me rendra folle
Cent fois j'ai voulu dire pourquoi
Mais il m'a coupé la parole
Il parle toujours avant moi
Et sa voix couvre ma voix…"
— Мужчинам нужно только одно, — говорит она, безучастным взглядом смотря на портрет над нашим камином, где навечно запечатлены она и мой отец. Водка развязала ей язык, и она с горечью разглагольствует о статусе мужчин и любви.
— И посмотри, где я теперь оказалась, — вздыхает она, через мгновение объявляет себя разрушенной и закрывает глаза. Ее великолепие меркнет до мрачного мерцания мертвой звезды.

— Еще, — взгромоздившись на старый барный стул, говорю бармену, упиваясь теплом, которым окутало мои ноги из-за бренди. Спиной чувствую, как Лоран испепеляет меня взглядом, сидя вместе с братьями Виньи за столиком в нескольких ярдах отсюда.
На другом конце зала их небольшая банда производит столько шума, что сидящим вокруг меня завсегдатаям приходится повысить голос, разговаривая друг с другом. Музыка и смех смешиваются в какофонию деревенских знакомых.
Ни с того ни с сего рядом возникает Лоран.
— Сколько ты выпила? — весело спрашивает он.
— Две.
— Жиль, — зовет он бармена. — Сколько?
Жиль бросает в мою сторону осторожный взгляд, потом снова смотрит на Лорана и показывает четыре пальца.
— Да пошли вы оба, — бурчу я.
Он смеется.
— Посиди с нами.
— Нет.
— Почему?
— Вы напеваете пьяные песни. Это вульгарно. Это… — Я икаю. — Неприлично.
— Неприлично? Ты единственная здесь не поешь.
— Мне они не нравятся.
— Хорошо, больших никаких пьяных песен. Пойдем посидим.
Ведя меня их к столу, он почти полностью обхватывает меня за талию своей широкой лапищей.
— Жаль, что я не настолько мила, — говорю ему через плечо, ужасаясь тому, как невнятно произнесены слова.
— А кто хочет, чтобы ты была милой? — смеется он и, подойдя к столу, выдвигает для меня стул. — Матье, Дени une autre chanson
— Ты сказал, больше никаких пьяных песен, — грубо отвечаю я.
Но Лоран лишь смеется надо мной, запевая над нашим столом вступительные строки “La Boiteuse”.

— Скажи, что это значит? — с улыбкой спрашиваю я, ведя указательным пальцем по груди Эдварда. У него даже дыхание перехватывает, когда я миную его пупок.
— Что значит что?
— Слова, которые ты выцарапал на своем рояле Бёзендорфер. Не будь идиотом.
Он закатывает глаза, перехватив мой палец прежде, чем он успеет опуститься ниже.
— Может, я и есть идиот. Может, ты затрахала меня до умопомрачения.
— Но не затрахала тебя настолько, чтобы ты потерял память. — Я переворачиваюсь, садясь на него верхом и прижимаясь грудью к его торсу, ртом выводя поэтические линии на ключице. — Скажи, — настаиваю я.
Он угрюмо смотрит на меня.
— Почему тебе интересно?
— Потому что, — отвечаю я, целуя его грудь и прижимаясь к полутвердому члену, — я любопытная.
— Тогда око за око. Расскажи что-нибудь и о себе.
— Разве я не рассказывала?
— Поведай что-нибудь еще.
Он не видит моего сердитого взгляда – я прижимаюсь губами к его груди.
— Я первая спросила.
— А я не хочу об этом говорить.
Взбесившись, я резко выпрямляюсь.
— Сегодня с тобой очень сложно. — Я приподнимаюсь, возвышаясь над его эрекцией. Он дергается и вздрагивает, когда я провожу ногтями по его члену, а потом беру его в свою руку и подношу к себе. — Почему бы тебе просто не дать мне то, что я хочу?
— Может, я устал постоянно давать тебе то, что ты хочешь.
— Несомненно, нет, — вздыхаю я, приняв его в себя наполовину.
— Когда-нибудь, — хриплым голосом говорит он, смотря вниз — туда, где исчезает внутри моего тела, — я перестану быть таким любезным.
— О, рассказывай.
— Помяни мое слово. Ты постоянно настаиваешь… господи…
Я сжимаю мышцы и скольжу ниже, вбирая его в себя дополна и улыбаясь тому, как крепко зажмуривает он веки.
— Не сегодня, — с издевкой напеваю я.
— Не сегодня, — подтверждает он и опять сдается.
Я еще зла на него, мышцы мои горят от усталости, когда наши бедра в безумстве фрикций и азарта обрушиваются друг на друга. Его жадные пальцы впиваются в мою плоть, и я ухмыляюсь, трахая его медленно и неспешно, пока оба не забываем до сих пор витающее над нами обещание одного прекрасного дня.

Я бреду и смотрю на море, блаженствуя под резкими порывами ветра. За спиной раздаются пьяные песни Лорана и его товарищей, но мысли мои поглощены иным мужчиной – тем, с заносчивым смехом, хитрой улыбкой и волосами цвета старого пенни.
— Изабелла!
Я поворачиваюсь, увидев, как босиком по холодному песку ко мне направляется размашистым шагом Лоран.
— О чем думаешь? — подойдя ко мне и встав лицом к морю, спрашивает он, задыхаясь.
— Слишком темно, ничего не видно.
— Тогда поверь мне, когда я скажу, как ты красива.
Я, еще томная от бренди, киваю.
— Где Виньи?
— Оу. — Лоран неуверенно жмется, смотря в пространство над океаном. — Я рад, что сегодня ты съездила с нами.
— Как же тебе тяжело пришлось в компании скиталицы Илзе, — парирую я.
Он откидывает голову назад и смеется, и мой взгляд падает на его худую загорелую шею.
— Кошечка, которая не забывает о своих коготках.
— Никогда.
— Как твои руки?
— В порядке. Завтра надену перчатки.
Он кивает.
—Для того чтобы покончить с компостом, они тебе пригодятся. Если захочешь. — Он замечает мой недоуменный хмурый взгляд и смеется. — Оми не хочет, чтобы я уработал тебя до смерти. Я пытаюсь быть обходительным.
— Я же сказала, что буду трудиться – и точка.
— Почему?
— Почему?
— Почему ты приехала к нам, Изабелла? Почему богатая американка приехала во Францию, чтобы пахать как обычный работяга?
— Сложно объяснить.
— Могу я кое-что тебе сказать? — вдруг говорит он.
Я пожимаю плечами.
— Если хочешь.
— Ты бывала в Вайсензе?
— Что, прости?
— Разумееется, не бывала. Может, в Панкове тогда? Или Восточном Берлине?
— Я о них слышала, - настороженно отвечаю я.
— Американцы любят вести беседы о Восточном Берлине и Рейгане. Показывать съемки о падении Берлинской стены, празднующих людях, гудящих в клаксоны, машущих флагами и пляшущего в кожаной куртке Дэвида Хассельхоффа.
— И?
— Знала ли ты, сколько людей в ГДР вышло, чтобы за одну ночь построить Стену? Она проходила через центр города, прямо напротив дома моей бабушки на Бернар-Штрассе. Оми взяла с собой сестер и мать и перебежала на другую сторону, пока стену не достроили, до того как охрана на границе успела бы их задержать. Через два дня ее мужа застрелили при пересечении границы.
— Этого я не знала.
— Спустя несколько лет она встретилась с моим дедом, вышла за него и переехала сюда с моей матерью. Конечно, об этом она рассказывать не любит.
— Почему тогда ты мне рассказываешь?
— Потому что мне казалось, что тебе не все равно. Ты не единственная, кто испытал горе, Изабелла. Нужно жить дальше, а способов для этого уйма.
Горечь поднимается по горлу, наполнив рот кислотой и переливаясь как отравленный ручей.
— Тогда заклинаю, скажи как, — резковатым тоном восклицаю я. — Раз уж ты в этом мастак.
— Не мастак, — поправляет он. — Всего лишь друг.
— Друг, — фыркаю я. — Мы не друзья.
— Конечно, мы друзья. Ты мне нравишься. Мне даже коготки твои нравятся. — Он придвигается ко мне, встав так близко, что я чувствую рукой исходящий от него азарт. — Твоя красота, кстати, тоже этому способствует.
Его слова проникают в мой разум, смешиваясь с бренди, и по коже разливается тепло.
— Лоран…
— Маленькая блудная кошечка, — шепчет он с улыбкой. Своей крупной ладонью он обхватывает мой подбородок, притягивая к себе, и наклоняется. Его губы холодные, сухие, потрескавшиеся от солнца и ветра. Прошло всего несколько недель, но такое прикосновение кажется совсем незнакомым.
Боль в груди становится острее, и внезапно я свирепею от того, что она вообще до сих пор там таится.
Я поднимаю руки, обхватывая ими шею Лорана, чтобы притянуть к себе. Он издает стон одобрения, а когда раскрывает губы, я делаю то же самое.
Все возвращается на круги своя: мои измученные болью мускулы вспоминают, каково это — тянуть, хватать, гладить и ласкать. Кожа покрывается мурашками, чувствуя касания его пальцев. Это я могу. С этим я справлюсь.
Мы медлительные и томные от выпивки и усталости. Лоран не противится, когда я толкаю его на песок и сажусь верхом.
Он снова обрушивается на меня с поцелуем, его тяжелые руки медленно скользят по моим плечам вниз и обхватывают задницу. Я чувствую, как его член становится тверже у меня между ног. Я в безумном темпе начинаю двигать бедрами.
Издав рык, он переворачивается, спускаясь поцелуями по моей шее, и я с отчаянием дергаю тазом, моля о соприкосновении, но он не поддается, не пристраивается ко мне бедрами, и потому я раздраженно стенаю.
Его юркие пальцы спускаются вниз, расстегивая мои джинсы, и скользят под пояс. Я впиваюсь пальцами ему в скальп, когда он начинает ласкать меня.
— Все хорошо? — спрашивает он, и я киваю и запрещаю ему останавливаться.
Мужественные пальцы вырисовывают круги, и я больше не могу, не могу остановиться, иначе сердце разорвется от боли.
А потом его пальцы опускаются еще ниже, и я кусаю губы, чувствуя его внутри себя. Плотно зажмуриваюсь, ближе и ближе, и ближе придвигаясь к нему…
— Лоран! Qu'est-ce tu fais?
Чертыхнувшись, Лоран застывает, вытаскивает пальцы, когда смех Дени и Матье становится ближе.
— Va chier! — кричит он в ответ. — Уходите.
Они держатся на расстоянии в несколько ярдов, но находятся слишком близко, чтобы я увидела, какие жесты они делают, чтобы привлечь внимание Лорана.
— Мы можем вернуться в дом, — непринужденно предлагает Лоран, рассмеявшись, когда Дэнис на какой-то коряге прикидывается, будто делает ей минет.
— Просто вели им уйти.
— Нет, так будет лучше. У меня с собой ничего нет.
Я падаю навзничь на песок, исторгнув стон отчаяния.
— Ты в порядке? — спрашивает он.
Я открываю глаза и смотрю на него. На его мужественном лице заинтересованное выражение, поза слишком расслаблена. Ничто его не тяготит, нет в нем никакой печали, боли и гнева. Если не брать в расчет его возбуждение, он выглядит так, словно нас прервали посреди рукопожатия.
— Я хочу побыть одна, — решительно говорю я.
Боковым зрение вижу, как он глядит на меня.
— Я сообщу тебе, когда мы будем уезжать, — через какое-то время произносит он, вставая на ноги. Он поправляет одежду и бредет по пляже к пронзительно выкрикивающим Дени и Матье.
Я смотрю, как он уходит, как его широкая спина исчезает в темноте.
В груди у меня отчаянно, зло и недовольно бурлит.
— Она как я, — когда-то объявил городской бродяга, смеясь над маленькой девочкой, держащейся за руку Илзе; его глаза блестели от сумасшествия. — Одна из холодных. Другая. Страсть! Страсть! Ты погибнешь во имя страсти!
Я смотрела, как молодой мужчина берет в садовом лабиринте какую-то девушку, считала его первоклассным чудовищем, поверженным оземь, крепко держалась за свой триумф ценой его гордости, ощипала ему оперение, чтобы украсить собственные крылья, морозила своим прикосновением даже тогда, когда стремилась обжечь.
— Я любил тебя, — сказал мне Эдвард и ушел, и понуро склоненные его плечи вопили о поражении.
Поражении, потому что это я поразила его.
«Я победила», — горько смеясь, говорю я себе.
Я победила.
Но рядом с незнакомым морем видение Эдварда прогоняет тепло ласк другого мужчины.
Холодная. Самая неудачливая страстная счастливица.
Он по-прежнему неотступно преследует меня.
Резкий вопль разносится над водой и пляжем, кусая меня через пальто, и я вздрагиваю, дрожу и понимаю: больно или нет, но я всегда буду его желать.
И трепеща, я сгораю.

[c][size=10][b]Всем привет! Перевод "Сущности" возобновляется и будет закончен в ближайшее время ;) Всем заинтересованным - мое приглашение на форум, всегда рада обсудить.