И потому шелки возвращается в море, оставляя за спиной силуэт того, кто прогнал ее, между тем как смеющаяся луна поднимается ввысь.
«Взгляните на свою дочь, — кричит она в небеса. — На эту слабовольную и легкомысленную девицу, чье лицо омрачено черными, как сажа, прядями, с которыми она не может справиться».
И все это ради чего —
мужчины?
Одного-единственного мужчины.
Конечно, ради единственного.
И в конце он отнимает все.
Эдвард, алтарь, его кинжальный взгляд и мое пока бьющееся сердце…
и я, пошатываясь, ухожу, истекая кровью.
«Как он жесток, — думаю я, — оставляя свою жертву такой раненной. Бесчеловечно».
Но я ухожу, молясь, чтобы он не заметил дорожку крови, которую я оставляю за собой, эту багровую нить, протянутую над океаном и связующую темный иней садового лабиринта с кирпичом и сталью нижнего Манхэттена¹. Я возвращаюсь к истокам, снова заняв свое место у головы змия без возможностей уехать. Даю задний ход и снова подчиняюсь.
Ничто не вечно. Этот нанесенный им удар прикончит меня рано или поздно. Я не похожа на других девушек — тех, что поправляют волосы, смеются и заливают воспоминания алкоголем.
Я составила эти правила, подчинялась своим собственным законам, играла в игру, которую смастерила исходя из детских фантазий.
И проиграла.
Он разрушил меня.
Обескровил.
И я вновь холодна.

— Нью-Йорк, — однажды сказал мне отец, на лице которого отразилось бремя разрушения после того, как я подпортила безупречную репутацию нашей фамилии, — отличное место, чтобы начать сначала.
Тогда я откинула мысли отца как тень, его улыбка была мрачной из-за имен вроде Тайлер Кроули и Джейкоб Блэк. «Тебе нужно сменить место», — сказал он мне. И посему — Нью-Йорк.
Я снова отступаю в этот лабиринт, в это спутанное скопление высоких зданий, замусоленных такси и безликих людей. На тротуаре возле моего прежнего жилища по-прежнему роятся призраки прошлых месяцев, но Билли все равно улыбается, завидев меня.
— Мисс Свон! — окликает он. — Как я рад снова вас видеть! Вы надолго в город?
Я качаю головой.
— Нет ничего постоянного.
— Как жалко слышать. Но я рад, что вы вернулись.
— Правда?
— Конечно. Люди здесь не знают Сократа и песен Синатры.
Я улыбаюсь наперекор себе.
— Не может же быть все так плохо.
— Может. Я приготовил одну цитату, как только вы уехали.
— Какую?
— Можно сорвать все цветы, но остановить весну невозможно.
— Это Неруда.
— Верно, — восхищается он, покачав головой. — Конечно, приятно снова с вами увидеться, но вы слишком много читаете.
— Только Неруда. Он любимый.
— Э, ну да, неплохой. А у вас что наготове?
Я задумываюсь на секунду.
— Надежда — корень всех страданий.
Он хмурится.
— Шекспир?
— Ты как всегда в точку, — удивленно хвалю его.
— Хорошо, тогда вот вам еще одна: «Ты навсегда в ответе за всех, кого приручил».
Антуан де Сент-Экзюпери, думаю я, но молчу. Язык внезапно становится тяжелым, неповоротливым и скованным. Я чувствую себя беззащитной идиоткой, разум притупляется страхом, который я когда-то обуздала и устранила.
— Хотите подумать? — спрашивает Билли, увидев выражение моего лица. — Я дам вам время. Но помните правила? Не подглядывать.
«Конечно», — с трудом произношу я, поспешив скрыться в доме.
— Добро пожаловать домой, мисс Свон, — говорит он в мою удаляющуюся спину.

Сейчас стены молчат.
За время моего отсутствия квартиру убирали, но мебель не тронули, и потоки солнечного света ничуть не изменились. Этого хватает, чтобы стать прежней, чтобы снова почувствовать себя как в склепе.
И вот я провожу дни, безучастно передвигаясь по этим красивым комнатам, касаясь и открывая двери и шкафы, проводя пальцами по корешкам книг и перилам.
В результате мышцы мои начинают кричать от инертности в этом доме. Интересно, что бы сказал Лоран, увидев меня сейчас, живущей вдали от яблонь в путах Парк-авеню, как избалованный ребенок, чествующий небывалую меланхолию потому, что кое-кто ее не хочет.
Может, я вернусь в сады, думается мне один раз или дважды. А потом приходят мысли, что должен существовать лимит моего появления на пороге Илзе в качестве скиталицы без гроша в кармане.
Через шесть дней приходит обслуга; две хрупкие женщины шокированы, увидев, что квартира снова занята, и шепчутся на испанском, заметив мои спутанные волосы и померкший взгляд.
Одна начинает задавать вопросы об алом галстуке, найденном во время уборки, и я выхватываю его из ее руки, пропуская между пальцами шелк и не замечая, каким взглядом обмениваются эти женщины, думая, что я их не вижу. Я помню большой органайзер для галстуков в квартире Эдварда, каждый образец, который я запоминала издалека, теперь спрятан в кедровом ящике. Теперь они кажутся не такими представительными.
Отец знает, где я; на третий день после моего возвращения он оставляет у консьержа сообщение — ничего существенного, но краткое: «Срочно позвони мне».
Я понятия не имею, что он знает, о чем думает, чего хочет. И потому пропускаю его сообщение мимо ушей, отбрасывая его вместе с остальным миром подальше и храня воспоминания только о том мужчине, что когда-то учил меня ходить под парусом.

Эти первые дни ослабляют меня.
Кожа бледная, брови хмурые.
Пальцы прижимаются к окну,
все они направлены на тонкую фигуру по ту сторону стекла.
«Ты проиграла», — кричат ее глаза, двойные бездны обвинения.
«Да», — говорю ей я.
Я проиграла.
Проиграла.
«О, что за скорбь! И что за пламя, — писал Лорка, — в моей бушует голове!
Что за стекло в язык вонзилось!»
Я вывожу на оконном стекле его слова, мои пальцы вырисовываются на фоне города.

Весной быстро становится тепло, жара набрасывается отовсюду: волной поднимается с асфальта, спускается лучами с неба. Часы и дни стекаются воедино, вокруг раздается городской шепот, увлекая мир в вечно растущий поток промышленности, деловых сделок и жизни.
Скоро все смышлёные жители Нью-Йорка окажутся в Хэмптоне, своих винодельнях, предоставив город во власть летних туристов и вони мусора. Ну а пока сезон приемов медленно подходит к концу — впереди всего несколько встреч, после чего начнется бегство богачей.
А для меня жара привносит неведомое возбуждение, и молчаливые призраки в квартире начинают липнуть и царапаться.
Порой я стою на пороге гардеробной комнаты, смотрю на ассортимент платьев, туфель и думаю, как надену что-нибудь короткое, что-нибудь облегающее, на шпильках сяду в такси и покину его, заходя в набитый людьми клуб. Глазами буду рыскать по толпе, пока взгляд не падет на нечто стоящее моего внимания и времени.
Я думаю, как выведу его на улицу, улыбаясь и чувствуя ладонью его эрекцию через джинсы или строгие брюки, вонзаясь ногтями и позволив незнакомцу трахнуть меня у стены в переулке, чтобы забыть имя, что тянет меня за язык, обжигает горло.
Скоро, говорю себе. Когда нить наконец порвется, когда у меня в груди исчезнет пустота, когда я перестану быть жалкой сатирой на ходячую развалину.
А пока я просто решаюсь выйти на улицу. Мускулы помнят искусство маневрирования по городу.
Я бреду в тени старых промышленных зданий, их каркасы выкопаны давным-давно, чтобы юные художники сами стеклись к Нижнему Ист-Сайду². Я иду мимо строительных площадок и старых фабрик, испытывая отвращение к диссонансу, вызванному ветхим кварталом и вторгнувшимся модернизмом — пара золотых арок наслаивается на архитектуру неоренессанса.
Я брожу так часами, изо всех сил стараясь обрести прежнее ощущение легкости и уверенности. Раньше это было несложно — город казался старой игровой площадкой. А теперь это незнакомая пещера, стены которой молчат невыраженным горем, аморфным гневом.
Лицо Эдварда Каллена в каждой витрине, в профиле каждого мимо проходящего человека. Его идеальные губы издеваются надо мной звуком чужого смеха.
Иногда я тоскую по тишине и поспешно иду по тротуару, каждый шаг быстрее другого, чтобы скорее вернуться к анонимности моих молчаливых стен.
Я борюсь с ощущением, что за мной следят, меня оценивают и находят желанной. Каждое стекло в машине скрывает пару надменных глаз, и каждый прохожий легко может прочитать прошлое, как будто оно вырезано уродливыми шрамами на моем лице. Я уличная крыса, я ханыга из переулка. Я мерзкая реальность одиночества.

«Это уже не просьба, — вещает вчерашнее сообщение от отца. — Бранч в “The Garden”. Встречаемся завтра внизу ровно в десять».
Я вздыхаю, вспоминая Илзе, Лорана и яблони.
Думаю о багровых нитях, о сгорании мира дотла, чтобы можно было выстроить его заново, высечь из этих руин место непритязательнее.
И все же я застегиваю молнию на платье, припудриваю носик и готовлюсь вернуться в мир красивых лиц, скучных сборищ, демонстрации власти, бессмысленной болтовни и всему остальному, что любит в этом городе мой отец.
«Так вот что значит приручение», — язвительно размышляю я, и эти мысли так же легки и равнодушны, как опавшие листья в саду Лорана.
Когда я выхожу на улицу, рядом с тротуаром припаркован черный «Таун Кар», Билли придерживает мне дверь, и я сажусь на заднее сиденье.
Напротив находится мой отец, одетый в один из своих безукоризненных костюмов, его фигура кажется такой же внушительной как обычно. Я разглаживаю юбку, пока машина едет по оживленным городским улицам к “Four Seasons”.
— Спасибо, что пришла, — ровным голосом говорит отец, словно это рутина. Словно я не сбегала на три месяца к холодным земным объятиям яблоневого сада.
— Я не знала, что был выбор.
Он вздыхает, и в этом звуке отражается вселенская усталость.
— Выбор есть всегда.
Я киваю, смотря на улицу.

Бранч посвящен сбору пожертвований ветеранам войны. Отец произносит речь, заканчивая ее тостом, в котором упоминает, как он признателен стране, женщины и мужчины которой сражаются за самое главное.
— За семью, — заявляет он в битком набитом зале. — В конце концов, семья — единственное, что имеет значение.
Потом поднимает бокал в мою сторону, и я, послушно улыбаясь, киваю под гнетом обилия взглядов, щелканья затворов фотоаппаратов.
«Твое здоровье», — шепчет моя мать, и я снова вспоминаю Сент-Экзюпери.
«А где же люди? — вновь заговорил наконец Маленький принц. — В пустыне все-таки одиноко».
«Среди людей тоже одиноко», — заметила змея.
Позже, когда мы отъезжаем от отеля, в машине стоит тишина.
— Я рад, что ты пришла сегодня, — говорит отец, изучая невидимое пятнышко на своем галстуке. — Люди про тебя спрашивали. Хорошо, что нас снова видели вместе.
Вездесущие люди. Всегда спрашивают, всегда болтают.
— Как приятно, что они заметили мой отъезд, — парирую я.
Если отец и замечает сарказм в моих словах, он не показывает вида.
— Все всё замечают. Изабелла, репутация полностью зависит от чужих взглядов. Нашу легко уничтожить за одну минуту.
— Твою, — отрешенно вздыхаю я.
— Что это значит? — резко спрашивает он.
— Твою, — повторяю я. — Твою репутацию.
Спустя мгновение ответ:
— Да.
— Изменило бы это что-нибудь? — вслух задаюсь я вопросом, пытаясь представить мир, в котором Создатель королей вынужден существовать вне черно-белых рулад, прямых линий, стабильности и американского совершенства.
— Ситуация иная, чем десять лет назад, — сухо отвечает он, его взгляд устремлен в окно куда-то вдаль. — Игра изменилась. Все изменилось. Перемена — единственная константа.
Он смотрит на меня, и я вижу землистые тени под его постаревшими глазами, которые многое повидали на своем веку. Их мудрость стерегла разум, который слишком долго торговал грязными деньгами.
— Именно перемены превращают абсолютные принципы в денежное довольствие. Помни, что мы существуем, чтобы служить во благо, Изабелла.
Оставшийся путь мы проводим в тишине.
Несмотря на эту тишину, я — комок нервов, страшный шторм сдержанной фурии. Когда я выхожу из «Таун Кара», ноги на шпильках неуверенно подкашиваются на асфальте. Я киваю дежурящему этим утром портье и бреду к лифту.
Как только двери закрываются, я запускаю ногти в волосы, распуская пучок, снимая накладные пряди и невидимки.
«Перемена — единственная константа», — раздается у меня в голове голос отца, и я снова бездыханное и проклинающее животное. Я громко захлопываю дверь своей квартиры, скидываю эти чертовы туфли, бросаю клатч, и, направляясь по коридору, слышу удовлетворяющий грохот чего-то.
Я тоже могу измениться. Я изменюсь.
Не снимая пошитого на заказ платья, я подхватываю сумку, стоявшую в углу с момента возвращения в Лондон несколько недель назад. Я просто вываливаю ее содержимое на кровать.
Черное вечернее платье, потрепанное и мятое после того, как столько дней пролежало скомканным на дне сумки. От него несет глупостью, вечерним разочарованием и Эдвардом. Подобранные специально под платье туфли.
Вот наряд, в котором я была, убегая из отчего дома, и показалась на пороге Илзе. Здесь же несколько предметов одежды, приобретенных во Франции.
Паспорт, кошелек, в котором лежат остатки моей платы за работу в “Au Chien Pèlerin”.
Экземпляр «Забытого солдата» Зайера, принадлежащий Илзе.
Вышитый платок.
Решение ложится на мои плечи как мантия. Дыра за легкими болит от эха, раздающегося в ее собственных камерах.
Довольно этой независимости, этой злой самонадеянности.
Сожги все дотла,
выброси старье,
приготовь комнату к чему-то новому,
чему-то ужасному.
Я беру все, что напоминает о нем, собираю в рассыпающийся сверток, несу в гостиную квартиры, купленной моим отцом. На меня как рана на трупе смотрит холодный и пустой камин. Я швыряю все в него, беру из каминной вазы зажигалку и щелкаю, щелкаю, щелкаю.
Сначала пламя охватывает юбку вечернего наряда, облизывает ее как любовник. Получает новую жизнь, находя алый галстук.
Пальцы теребят зажигалку, и я смотрю, замечая такт нервно бьющегося пульса.
«Помни прошлое», — нещадно подтрунивает Афина, и я вспоминаю.
Но некуда идти — ни в прошлое, ни в будущее.
Назад: к Илзе, Лорану, абсурдному побегу в деревню.
Вперед: в полумрак, на одинокую дорогу, которая мне не знакома.
Неизвестность: мучительная по своей силе, глубокая и безграничная.
Но это неважно. Я буду выжидать удобного случая, возмещу должное в чистилище мира моего отца и стану лучше, стану той, кто не хандрит, не дуется из-за отказа как капризный ребенок.
Огонь пожирает все, я смотрю.
И не думаю об Эдварде.
Я даже имени его не вспоминаю.

— Антуан де Сент-Экзюпери, — через несколько недель говорю Билли, называя автора заданной мне цитаты. Он недоверчиво смотрит на меня.
— Долго же вы думали. Подсмотрели?
— Нет, это… цитата из книги, которую я когда-то читала в детстве.
Он улыбается.
— Хорошая история. В прошлом я читал ее своей дочери.
— У тебя есть дочь?
— Сесиль, — отвечает он, но улыбка меркнет, когда он произносит ее имя, а взгляд становится печальным. Он молчит какое-то время, устремив взор куда-то вдаль, но потом продолжает: — Она умерла.
— Мне жаль, — говорю я, мои слова безжизненные и никому не нужные.
Проходит еще несколько секунд, и остается лишь молчание и грусть, которой я не могу коснуться. Потом он моргает, приходит в себя и с добротой смотрит на меня.
— Спасибо, — тихо произносит Билли. Прочищает горло: — А вы мне что заготовили?
— Давайте читать, — отвечаю я, — и танцевать — вот два развлечения, от которых вовеки не будет никакого вреда миру³.
И Билли снова улыбается.

Снова сообщение от отца: на сей раз приглашение на «Турандот» в Метрополитен-опера.
Снова «Таун Кар».
Снова рассеянные фразы от отца и угнетающее молчание.
Снова холодные улыбки на лицах людей, которых мне даже знавать не хочется.
Я выжидаю, — повторяю себе, с улыбкой и прямой спиной входя в лобби, держа отца под руку. Ничто не вечно, и когда некуда станет идти, охрана благодушия Создателя королей станет малой ценой за собственное благополучие.
Яркие цвета фрески «Триумфа музыки» Шагала смотрят на нас, пока мы идем в залу Бельмонт, чтобы перед представлением пропустить по стаканчику. Суровые цвета и резкие контрасты искоса смотрят на покрывающую меня серую бледность. Каждая тень сейчас, сейчас, сейчас кричит о непредотвратимом настоящем, источнике жизненной энергии, режет глаз и разрывается жизнью.
Я отвожу взгляд и поднимаюсь по покрытой коврами лестнице, чувствуя себя хрупкой, незаметной и слабой. Условия окружающей обстановки удерживают меня как старые цепи, натирая кожу. Мои ноги немеют. И все же, на самом деле меня не удержать банкнотами мира моего отца. Я достаточно сильна, чтобы уехать.
«Ну и куда ты пойдешь?» — самодовольно спрашивает моя мать.
Я игнорирую ее, сделав глоток водки, пока отец приветствует своих почитателей.
— Какая досада, что Каллен покидает Нью-Йорк, — вздыхает своей подруге женщина, стоящая рядом со мной у бара. Я столбенею, услышав его имя. — Лорен была безутешна, когда услышала эту новость.
— И не только она, — отвечает находящаяся с ней дама, ее губы надуты ботоксом и осуждением. — Сара тоже была к нему привязана.
— Сара Хэммонд? Дохлый номер.
— Я слышала, теперь он проводит отвратительно много времени в компании Тани Дено.
— Кто тебе об этом сказал?
— Таня Дено.
Смех. Я чувствую легкую дрожь в своих руках, крепко обхвативших бокал.
— Кстати о дохлых номерах…
— Может, он и взял фамилию матери, но он Мэйсен. Тане следовало бы задуматься.
— Им всем стоило.
Снова смех.
— Нам всем.
Допивая водку, я молча с ними соглашаюсь.

Голос Джиордани разносится над огромным количеством лиц, текст Пуччини заполняет все свободное пространство, отражаясь эхом в моих ушах.

Заключенная в тюрьму оперной ложи отца, я возбуждена, раздражена. Неугомонна. Не могу успокоиться.
Моих обнаженных плеч и спины касается плюшевый материал кресла; неважно, что я нервничаю — он не перестает мне досаждать.
Кто-то сзади меня раздраженно вздыхает.
— Замри, — грозно шепчет отец.
Я скрежещу зубами, приподнимаясь с кресла и поднося к глазам бинокль, чтобы увидеть, как Калаф Джиордани кричит свою арию посреди сцены. Его грузное тело окружено задрапированным декором дворцового сада в древнем Пекине.
Я снова ерзаю, чувствуя жар, а расшатанные нервы упрямятся, мучают, сводят меня с ума. Я разглядываю ложи напротив нас, вдруг кто-нибудь так же нетерпелив, как я. Но вижу лишь профили восхищенных зрителей, чье внимание полностью сосредоточено на представлении.
Кроме одного.
Там, точно напротив и на этаж выше, среди очарованных музыкой лиц, мужчина, сердито нахмурившись, встречается со мной взглядом.
Он не смотрит в бинокль.
И все же я чувствую, как его взгляд сжигает мою кожу,
два огня под взъерошенными волосами цвета пени:
Эдвард.

Я не отвожу взгляд.
Лицо горит от удивления, гнева. Мысли в голове сталкиваются, разбиваются на темно-красных и зубчатых краях от смятения, предвкушения, обиды и ярости.
Он меня нашел, последовал за медной нитью, трепещущей, сочащейся и обагренной жизнью, которая с каждой минутой истекает кровью только сильнее. Теперь, при виде Эдварда, нить напрягается, натягивается и гудит как опасный провод.
Пошел он к черту за то, что глядит на меня сквозь пролегающее между нами расстояние, сквозь пустоту, созданной из слов, тайн, забвения и его непомерной гордости. Пошел он к черту за то, что подарил мне такое будущее — время, бесконечно тянущееся в тени его отсутствия. Пошел он к черту за то, что победил и ушел.
Тенор на сцене раскланивается, и зал взрывается аплодисментами, последние ноты арии «Пусть никто не спит» еще разносятся над просцениумом.
Я вдруг начинаю дрожать, вырвавшись из страны своих грез аплодисментами толпы.
На другом конце зала Эдвард еще смотрит на меня, его губы сложены в строгой угрюмой гримасе.
«Холодно», — думаю я.
Самопроизвольно в памяти всплывают слова из проповеди, читающейся монотонным голосом священника:
«И воззвали люди к горам и скалам: «Спрячь нас! Укрой от его лица…»
— Пардон? — спрашивает сидящая рядом женщина. Я смеряю ее взглядом, осознав, что произнесла эти слова вслух.
— Я замерзла, — отвечаю я, проталкиваясь мимо нее. — Простите.

Я поспешно бегу по покрытому коврами коридору, подгоняя время к частоте дыхания. Я не уверена, что ищу. Напиток, чтобы заглушить эту боль, глоток свежего воздуха, миг, чтобы вспомнить, что он всего лишь мужчина, что перемена — константа, что были другие и будут другие…
Швейцар выпрямляется, увидев меня, его предложение помощи прерывается диким взглядом, который я бросаю на него, проходя мимо.
Я почти у лестницы, ее консольная конструкция спускается к бельэтажу и ниже, к каменной площади за пределами оперного театра. Я замираю, думая, что будет потом, ведь я могу уйти сейчас, притворившись больной, или могу перестать притворяться и бежать, бежать, бежать…
Но это секундное колебание дорого мне обходится, и отбивающий в голове пульсирующий ритм уже не только биение моего сердца, но быстро приближающиеся сзади шаги — спиной я чувствую тепло, а локоть мой обхватывает рука.
Я вспоминаю раненых животных, кровавые дорожки и охотника, заканчивающего начатое.
— Эдвард, — хриплым голосом приветствую его.
— Изабелла, — вторит Эдвард.
— Убери от меня руки.
— Нужно кое-что обсудить.
Я слышу доносящееся из зала сопрано плачущей принцессы Турандот, решительно настроенной оставаться нетронутой.
— Ты ошибаешься, — говорю я. — Отпусти меня.

— И что ты сделаешь, если не отпущу? — спрашивает он.
— Закричу, — отвечаю я.
Он игнорирует мое предупреждение, тащит, толкает, быстро поворачивает к себе лицом и уводит в небольшую нишу коридора.
— Нет, — говорит он. — Не кричи.
Я смотрю на него.
— Зачем ты здесь?
— «Турандот» — любимая опера Элис, — коротко сообщает он, его лицо напряжено и напоминает оскал.
— Ну разумеется. А теперь отпусти меня.
— Я не надеялся сегодня встретиться с тобой, — говорит он, окинув меня взором. — Ты выглядишь… восхитительно.
— У меня нет на это времени, — говорю я, изворачиваясь, чтобы освободиться, но его пальцы лишь сжимают мою руку сильнее. Разозлившись, я толкаю его. — Ты прогнал меня, — сердито напоминаю ему.
— Да, — кивает он. — Я хотел, чтобы ты уехала.
— Теперь это чувство взаимно.
— Правда?
— Да.
— Ты говорила… — он говорит тише. — Ты говорила, что хотела меня. Что это значит?
— Ничего, — надменно парирую я.
— Так вот как ведет себя отвергнутая женщина, — задумчиво произносит он, напряженно смотря на меня.
Я открываю рот, чтобы закричать, но с губ срывается только короткий всхлип, когда он зажимает мне рот ладонью.
— Прекрати, — шипит он, его хмурое лицо слишком близко к моему. — Я пытаюсь поговорить с тобой.
— Ты не хочешь меня, — выпаливаю я, когда он убирает руку. — Я не понимаю, о чем тут еще говорить.
На долю секунды он удивленно смотрит на меня.
— Я тебя не хочу, — повторяет он, его губы сжимаются, будто вокруг лимонного леденца, он отшатывается как ребенок, попробовавший на языке вкус лекарства.
Мою руку по-прежнему крепко удерживают. Я приручаю гнев оскорбленной жеманной улыбкой.
— Ты причиняешь мне боль, — тихо говорю я, на секунду обмякнув в его хватке, голос дрожит от боли.
Но он не поддается.
— О, ты в этом тоже преуспела, — упрекает он.
Застигнутая врасплох, я снова застываю.
— Предупреждаю…
— Ты постоянно меня предупреждаешь, — отвечает он, когда я начинаю извиваться в его руках. — Проклятье, замри.
— Зачем? — ерничаю я. — Будешь удерживать меня здесь, пока не опустят занавес?
— Возможно, — выдавливает он, оттесняя меня к стене, поймав в ловушку своих рук и тела. Мои руки обездвижены, и я дергаю ногой, пытаясь ударить его коленом, но Эдвард удерживает меня ногой. — Не так быстро…
— Пошел к черту, — злобно шиплю я.
— Сама пошла к черту, — отвечает он. — А теперь слушай внимательно, потому что я точно не стану повторять. Я чертовски устал сражаться с тобой.
— Тогда отпусти…
— Не могу, — злится он не на шутку. Я застываю, пригнувшись как тигрица, и он смеется. Но смех его горький. — Думаешь, я не пытался?
— Что это значит?
— Это значит, что я перешерстил все, что мне смогли про тебя найти: каждую страницу каждого дневника, записи твоего психотерапевта. Дьявол, я даже видел табель твоей школьной успеваемости.
Я отшатываюсь, и он прижимается ближе, его дыхание учащается.
— Пытаясь тебя понять, я изучил каждую трещинку, каждую бороздку в твоей голове. Я хотел почувствовать к тебе отвращение. Хотел считать тебя омерзительной. Но не смог. Ничего не вышло. Каждый раз, когда я думаю о тебе, я или в отчаянии, или возбужден.
Тело лихорадит, грудь прижата к его ребрам, и я задыхаюсь, борясь за каждый вдох, но ему все равно, он сжимает меня еще крепче.
— Ты сказал, я была ошибкой, — ледяным тоном напоминаю я, гнев борется обуздать то, что так глупо трепещет за моими легкими.
— Ты и есть ошибка. Ты самая огромная треклятая ошибка, которую я совершал.
— Никто тебя к тому не принуждал.
— Знаю. Но еще знаю, что не хочу интрижек, — шипит он. — Никогда не хотел. Все, что мне было нужно, всегда находилось на расстоянии вытянутой руки.
— И что?
— И то. Я не хочу интрижек, но ты чертова идиотка, если решила, что я не хочу тебя. Конечно, я хочу тебя. Проклятье, я спать не могу из-за этого желания. Я болен тобой.
Я гляжу на него, каждый кадр любого движения, которым я брала его в плен, проносится у меня перед глазами по грубой обрывистой петле.
«Память искусанных губ, — писал Неруда, — и зацелованной кожи,
Память голодных зубов и тел, заплетенных в жгут»⁸.
— Я могу ненавидеть тебя, — шепчу я. — Я хочу.
Он смотрит на меня, с его лица исчезают остатки гнева, теперь его черты изображают невозмутимость, но я вижу, как меняется его взгляд, как расширяются зрачки, когда он бросает взгляд на мои губы.
— Знаю, — тихо говорит он.
Мы стоим так еще несколько мгновений, наши взгляды скрещены в тусклом свете ниши. Плоть, жар и резкие рваные вдохи.
Я думаю об отце, его беспокойстве за каждую минуту моего нахождения в его ложе, оставшемся без ответа. Думаю о мосте, который я могу сжечь раз и навсегда.
— Ответь мне только на один вопрос, — тихо просит Эдвард, заметив, как я смотрю на дверь. — Как все закончится?
Это эхо садового лабиринта, слова давно минувших недель. Но у меня до сих пор нет ответа.
— Все может кончиться сейчас, — отвечаю я, презирая неуверенность в своем голосе, неопределенность этого мига.
— Но закончится ли? — мучает он.
— Не знаю. Да и могу ли я?
Он смотрит на меня немигающим взволнованным взглядом.
— Решайся, — упорствует он.
— Что?
— Я поделился с тобой, рассказал о себе. Так что твоя очередь. Расскажи мне все.
Его пальцы не отпускают мою руку; я рассеянно думаю, долго ли синяки будут покрывать мою кожу, и где окажется Эдвард, когда они наконец исчезнут.
— Когда я увидела тебя впервые, — рассказываю я, — я даже не знала твоего имени. Но мечтала о тебе.
— Так все начиналось, — хрипло отвечает Эдвард. — Скажи, как все закончится.
Расскажи мне все.
Глупая девчонка, думаю я. Глупая одураченная девчонка.
Мои легкие испускают вздох, и это последний обряд, вымученный гимн:
Каким он был в начале,
сейчас,
и когда-нибудь будет.
На веки вечные, Аминь.
Мы змеи, хочу сказать я.
Мы клинок и кости.
Мы вечная погоня охоты,
вечные поиски хищника,
вечное логово жертвы.
Мы схожие преисподние. Мы ядерная зима.
Но притом мы — это мы.
«Падай и мы подхватим тебя», — кричат острые скалы.
И я падаю, произнося слова и смотря, как они, две хищные птицы, срываются с моих губ:
— Не закончится.
Языки пламени облизывают свет в его глазах и эти безупречные остатки, их пыл истончает нить, сжимает устье моего пульса, который начинает ускоряться, ускоряться, ускоряться, ударяясь о мои ребра как бой кельтского бубна.
— Обещай, — выдыхает он.
Но я не могу.
И потому мой ответ быстрый, тихий:
— Поцелуй меня.
Он хмурится, желая слышать еще. Его взгляд обжигает меня, когда я закрываю глаза, запрокидываю голову — белый королевский цветок, тянущийся к солнцу.
Через несколько напряженных секунд он наклоняется, легонько касаясь моих губ.
Это самый ласковый поцелуй, который он мне дарил. Всюду, где мы касаемся друг друга — тепло, но когда он с нежностью касается моих губ, я начинаю трепетать и взлетаю, падаю, разбиваюсь. Теперь я, безжизненная, лежу рядом со своим возлюбленным на холодных и залитых кровью камнях.
Аммут, Афины, вы посмешище, думаю я. Вы никогда его не коснетесь. Вы никогда им не завладеете.
Но мое сердце окружено его пальцами, изящными и бледными скобками.
Это погибель — так сильно нуждаться в ком-то. Это безумие.
Сумасшедшая, сумасшедшая, сумасшедшая.
Самая неудачливая страстная счастливица.
И эта мысль становится моим похоронным звоном, звоном приближающейся свободы.

Великий хор завершающего аккорда, актеры шумно приветствуют двух возлюбленных, пока Турандот покоряется своему Калафу.
Когда занавес падает, две одинокие фигуры выбегают через высокие стеклянные двери из оперного театра. Мужчина и женщина мчатся по известковым плитам пустой площади и спускаются на Коламбус-авеню.
Внутри исполнители главных ролей кланяются, по холлу разносятся аплодисменты.
— Она не сказала, куда направилась? — спрашивает у кого-то на вечеринке Чарльз Свон, повышая голос, чтобы заглушить аплодисменты.
— Она лишь сказала, что замерзла, — отвечает та озадаченная женщина.
«Браво! — выкрикивает публика, хлопая и восклицая: — Encore!»

«Ты безумна», — кричит моя мать, ее призрак смотрит из-за ярких люстр театра, когда Эдвард вызывает такси.
Но я не отвечаю.
Потому что она, без сомнений, права.
Я безумна.
Совершенно и непростительно безумна.
Настолько безумна, что могу раздеться ради мира и его ожиданий.
Настолько безумна, что могу быть свободной.
Настолько безумна, что могу удерживать его.
Я безумна, но не одинока.
Уже нет.
И никогда больше не буду.
Потому что все чему-то поклоняются.
Все едят, пьют, умирают…
Все.
И есть только одно различие между мной
И ними:
Я уже выбрала свой яд.