Я сижу, вглядываясь в рисунок Эдварда.

А он вглядывается в меня.

Эти светлые возможно-голубые-или-зелёные-или-серые глаза с пугающей прямолинейностью буравят мои. Я всегда знала, что Элис талантлива, но не осознавала в какой мере. Взгляд Эдварда настолько полон жизни, что мне становится неловко, тревожно, словно он может прочесть мои мысли, словно бы в точности знает, о чём я думаю. Я отклоняюсь то вправо, то влево, но не могу избежать его взгляда.

Он встревоженный.

Пристальный.

Грустный.

Этот мальчик-мужчина смотрит на меня так, словно я то, в чём он нуждается, то, чем он никогда не сможет обладать. Держу рисунок прямо перед собой, и он – это я, выражение его лица – отражение моего собственного. За исключением того, что его сторона зеркала воплощение совершенства. Понятия не имею как это возможно – по отдельности его черты неидеальны. Тяжёлые брови, чуть полноватый нос, слегка тонкие губы. И всё же в сумме этих недостатков получается совершенство. Его лицо неидеально идеально.

Слишком идеально.

Ни у кого нет такой внешности.

Никто не будет так смотреть на меня.

Вопрос в том: Я вообще на Эдварда смотрю? Или же я смотрю на Элис? Может Элис нарисовала мне картину идеального мужчины, олицетворение её собственных желаний, её личных заблуждений? Может, я смотрю на эмоции Элис, может, это её боль сочиться из этих чувственных глаз?

Я не знаю.

Но зато я знаю и абсолютно уверена, что рисунок, покоящийся на моей постели, не может здесь оставаться. Как бы мне ни хотелось, чтобы он всегда вот так смотрел на меня, чтобы рисунок был первым, что я вижу с восходом солнца и последним с его закатом, я не могу этого допустить. Как и сам Эдвард, он не может существовать. Быть видимым.

Нельзя допустить, чтобы родители увидели и стали задавать вопросы.

Нельзя и дальше тешить себя бессмысленными надеждами.

Поэтому я начинаю заново заворачивать рисунок в жалком подобии повторить искусное творение Элис. Но края не получаются такими ровными, уголки не выглядят аккуратными. Последнее, что я вижу, сгибая последний отворот бумаги – скорбь в этих прекрасных глазах.

Я прячу рисунок в самый дальний угол шкафа в коробку из-под обуви, где хранятся вещицы из моего детства.

От меня не ускользает символизм ситуации.

Вот она я, убираю Эдварда прочь, как поступила со всеми детскими вещами. Я не могу и дальше бегать за ним, словно ребёнок с вечно распростёртыми руками. Даже если он видит меня, то не поднимает на руки. Не утешает. Он позволяет мне падать.

Я должна сама себя поймать для разнообразия.

К выполнению плана я приступаю на Рождество.

Не знаю - может праздничное воодушевление, всеобщая доброжелательность на земле, яичный коктейль помогут рассеять бомбу, которую я планирую сбросить на родителей. Я уже успела наврать с три короба, убедить Элис, что не верю в существование Эдварда и Джаспера. Теперь Моисею пришло время спуститься с горы; я обязана поделиться своим посланием с остальным миром.

Для начала я готовлю специальный праздничный ужин, наполненный миндальными сластями, которые Чарли так любит в это время года. Подбиваю Рене приготовить инжирный пудинг и даже искусно постанываю от удовольствия, пробуя первый кусочек.

Рене потчует нас рассказами об их первом совместном Рождестве с Чарли. Видимо свечи в те года были последним писком моды, и Рене так увлеклась, что дом напоминал литургическую службу в Католической Церкви. Не говоря уже о том, что в те времена не выпускали огнестойких ёлок.

Никогда не видела, чтобы Чарли так смеялся, рассказывая, как огнетушитель в мгновение ока покрыл гостиную «снегом». В его глазах сияют смешинки, и он похож на юного повесу, в которого когда-то влюбилась мама.

Возможно, после сегодняшнего дня я больше никогда не увижу его улыбку.

- Ещё клюквенного соуса? – спрашиваю я. - Может пирога? Яичного коктейля?

Не хочу, чтобы это мгновение когда-нибудь кончалось.

Но, безусловно, это невозможно.

Слишком скоро Рене уже не может съесть ни кусочка. Слишком скоро Чарли предлагает переместиться в гостиную. Они хотят посмотреть окончание фильма «Эта замечательная жизнь», который до этого служил фоном нашему ужину. Атмосфера, - поясняла Рене, хотя на самом деле просто хотела пропустить печальную часть. Я не смотрела этот фильм, с тех пор как была ребёнком.

Я отмахиваюсь от их попыток помочь мне убрать со стола, надеясь выторговать себе ещё немного времени. Гремя тарелками и кастрюлями в раковине, намыливая и очищая их от грязи, я слышу их смех похожий на перезвон серебристых колокольчиков. Слышу, как Джордж Бейли восклицает «Счастливого Рождества», пробегаясь по улице. Слышу, как Кларенс получает свои крылья.

И я стараюсь изо всех сил не думать об Эдварде.

Одиноком. В темноте и холоде. Как всегда.

Возможно, какой-нибудь ангел спустился с небес и стёр Эдварда с лица земли. Возможно, он наблюдает сейчас за мной через кухонное окно, согревающее темноту желтоватым светом, вспоминая какую-то альтернативную забытую мной реальность, в которой мы были друзьями, любовниками даже. Возможно, он видит мою улыбку, и с какой-то извращённой логикой, как и в фильме за моей спиной, понимает, что без него моя жизнь намного лучше.

Пожалуйста, не дай бог, мораль моей истории такова.

Нашей истории.

Не могу думать об Эдварде.

Не могу думать об Эдварде из-за того, что мне предстоит сделать.

Когда вымыта последняя тарелка, последняя кастрюля отполирована до блеска и насухо вытерта, я бросаю последний взгляд в темноту ночи за окном. Я вижу собственное отражение, щёки, порозовевшие от напряжения и вымученного смеха. Как бы я ни старалась, не могу не акцентировать внимание на своём отражении.

Потому отворачиваюсь и стою у края гостиной, впитывая в себя каждую мелочь. Контраст между этим годом и предыдущим – разителен. В том году гостиную заполняли разве что звуки спортивного матча, запах жаренной рыбы и пива и еловая веточка в углу с одинокой, но огромной игрушкой.

В этом году по комнате пляшут огоньки мерцающих свечей, свет подмигивающих гирлянд и чёрно-белые отблески экрана с традиционным рождественским фильмом. Витают ароматы свежей ели, которую мы по настоянию Рене самолично срубили на земельном участке Кроули, корицы в сплетённых венках, пряностей фруктового пирога и прочих вкусностей.

Стою и греюсь в этом тёплом пузыре счастливой семьи бесконечно долгий момент, или два, или три.

А затем:

- Мам, пап, мне нужно с вами поговорить, - говорю я, едва по экрану ползут финальные титры, сразу после того, как старый добрый Джордж вновь напоминает, что мир стал бы мрачным местом, не будь в нём нас.

Рене и Чарли вытягивают шеи, чтобы взглянуть на меня, на их лицах по-прежнему светится надежда.

Прохожу в гостиную и выключаю телевизор. И хотя вряд ли у меня возникнут проблемы с привлечением внимания родителей, когда я начну, мне нужно дать им понять, что это серьёзно. Они обмениваются встревоженными взглядами. Хоть они понятия не имеют, чего ожидать, но по-моему лицу видят, что это непременно нечто неприятное. Я стою перед ними, абсолютно уязвимая. Кофейный столик между нами служит импровизированным подиумом.

Делаю глубокий вдох.

- Мне нужно сказать вам кое-что важное, - начинаю я. – Об Эдварде.

Тотчас родители застывают, раскрыв рты, и примёрзнув к месту. Их глаза молят: «Ох, нет, пожалуйста, только не эта безумная карусель сумасшествия». Я почти вижу, как праздничный дух покидает их встревоженные лица.

- У меня никогда не было шизофрении, - говорю я. Мои слова находят отражение в Чарли, но он по-прежнему выглядит настороженно. Рене остаётся напряжённой, пытаясь вымученно улыбаться, потому я продолжаю. – Я принимала наркотики.

Слово на «н».

Последнее слова на земле, которое родители хотят услышать из уст собственного чада.

- Что? – Рене кажется, что она неверно расслышала.

- Мои галлюцинации об Эдварде, - поясняю я. - … вызваны препаратами.

- Но… но… - бессвязно лопочет Рене. Взгляд Чарли тяжелеет, и он смотрит мимо меня на тёмный пустой экран телевизора. – Но тебя ведь проверяли… ты же говорила, что это есть в медицинской карте…

- Я соврала, - лгу я. – Я уже не употребляла несколько недель. Но принимала, когда всё это только началось.

Наблюдаю, насколько эта информация потрясает моих родителей. Чарли откидывается на спинку дивана, словно бы не в силах сидеть прямо.

- Наркотики… - ослабшим голосом изрекает Рене, её лицо бледнеет, словно её мутит. – Моя дочь…

- Почему ты просто не сказала нам? – подаёт голос Чарли, по-прежнему глядя в экран телевизора, как будто хочет дотянуться до него и воскресить волшебство, витавшее в воздухе пару мгновений назад.

Это самое трудное. Именно этого вопроса я боялась от Чарли и того, как он будет задан. Этого отстранённого взгляда, пугающе спокойного лица, дрожи в голосе.

- Потому что не хотела вас разочаровать.

- То есть ты думала, намного лучше, если мы будем думать, что у тебя неизлечимые психические расстройства? – встревает Рене. – Что ты закончишь, как моя мать? – требовательно спрашивает она. – О чём, чёрт возьми, ты думала?

- Я не думала… не ожидала, что всё зайдёт так далеко.

Рене пристально смотрит на меня. А Чарли напротив совсем на меня не смотрит, что в десятки раз хуже.

- Ох, Белла, - стенает Рене, начиная вышагивать по комнате. – Ты хоть понимаешь последствия того, что натворила?

Понимаю. Я тщательно обдумывала различные последствия этой конкретной лжи, тщательнее, чем другие расклады. И прекрасно знаю, что последствия, которые придётся испытать, будут самыми болезненными за всю мою жизнь. Я вполуха слушаю перечень Рене в её представлении.

- Мы потеряли целое состояние на страховке, - изрекает она.

- Твои учителя и ровесники уже никогда не будут смотреть на тебя, как раньше, - стенает она.

- Это навсегда останется в твоих медицинских записях, - убивается она. – Можешь распрощаться со стипендией в колледже. Тебе трудно будет отыскать работу…

Слушаю её бормотание, но с ужасом жду другой «пощёчины». Значимой. «Пощёчины» от Чарли.

Рене продолжает переживать о том, как люди будут воспринимать её и меня, и имя Свон/Двайер, и я перестаю слушать. Просто наблюдаю за Чарли, который, похоже, видит призрачные картинки, мелькающие на погасшем экране.

Когда словесный понос Рене иссякает, подобно ребёнку, выплакавшемуся вдоволь перед сном в колыбельке, я вижу, что Чарли готов заговорить. Я задерживаю дыхание.

- Это серьёзно, Белла, - говорит он, не отрывая взгляда от телевизора.

- Знаю.

Молчание. Мне остаётся только ждать.

- Я стыжусь тебя, - Его тихий тон, поражает меня с силой тысячи отбойных молотков. Я едва не пошатываюсь под их тяжестью. Он продолжает говорить – тихим, убийственным голосом. – Я стыжусь, что ты даже подумать могла, пичкать себя какими бы то ни было запрещёнными препаратами, и особенно того, что ты это делала. Стыжусь, что ты врала, чтобы скрыть это. Но больше всего я стыжусь, что ты так долго тянула, прежде чем сказать нам правду.

Моя голова слишком тяжёлая, подбородок склоняется к груди. Я сама себя стыжусь. Чарли довольно долго молчит, позволяя мне мариноваться в этом стыду.

- Вот, что мы сделаем. Во-первых, ты извинишься. Ты извинишься перед своими докторами, перед другими детьми, посещавшими терапию, перед всеми, кто знает. Перед каждым, кого это затронуло.

Живот болезненно сжимается, но я киваю. Я надеялась, что смогу просто исчезнуть с их радаров. Перестану посещать терапию, перестану общаться с бывшими друзьями. Видимо так и будет… после того, как совру им ещё один раз.

Чарли ещё не закончил.

- И мне нужно знать все подробности. Мне нужно знать: какие наркотики, как долго и от кого.

Впервые страх впрыскивается в моё тело, словно инъекция жидкого азота. Я подготовилась к вопросам «какой наркотик» и «как долго», но понятия не имела, как отвечать на «от кого». И я отчаянно хочу отыскать лёгкий способ выкрутиться. Хочу назвать Чарли имя того, кто, скорее всего, имеет отношение к наркотикам и кто большую часть времени проводит под кайфом и вряд ли вспомнит, что, по факту, никогда не имел дел со мной.

Хочу сказать Эрик Йорки.

И хотя я почти уверена, что Йорки связан с наркотиками и что в своей особой излюбленной манере предлагал их мне, больше чем однажды, по совести не могу утянуть его за собой. Это только моё падение. Не хочу навредить кому-нибудь в процессе.

Я поднимаю голову, взглянув на Чарли.

- Я скажу всё, что ты хочешь знать. Но единственное, чего я сказать не могу, от кого их получала.

Впервые за всё это время Чарли смотрит на меня. Он глядит на меня, но вовсе не отцовским взглядом. Он буравит меня взглядом, словно я свидетель противников.

- Продажа и распространение наркотиков – уголовное преступление, это неприемлемо.

- Да, сэр, - беспомощно соглашаюсь я, сжимаясь под его взглядом. Взглядом, который прежде никогда не был обращён на меня.

- Ты расскажешь, кто тебе дал наркотики, чтобы мы могли помочь этому человеку, если это ребёнок, или посадить за решётку, если взрослый, - рявкает он.

Он пронзает меня взглядом, а я изо всех сил пытаюсь не отводить глаза. Как я и сказала, глазами лгать труднее всего. Но сейчас им и ненужно притворяться напуганными. Чарли-коп – самое страшное, что мне приходилось видеть.

- Не могу сказать, - шепчу я.

- Не можешь или не скажешь? – Слова, одно за другим, звенят словно пощёчины.

Я отворачиваюсь. Мне казалось, что испытывать больший стыд просто невозможно, но я ошиблась.

- Это Элис? - сквозь зубы спрашивает он.

- Нет! – с чувством восклицаю я. Я шокирована и потрясена, что он мог даже подумать об этом. – С чего ты это взял?

Чарли и Рене обмениваются взглядами. Затем Рене поясняет:

- Элис была на медикаментозном лечение из-за собственной… болезни.

Элис рассказывала про таблетки, но только во время лечения в Италии. Она и словом не обмолвилась, что принимает что-то в последнее время. И всё же…

- Элис не имеет к этому отношения.

- Доктор Кей считает, что Элис как раз-таки имеет к этому отношение, - вставляет замечание Рене.

- Ну, да, а ещё доктор Кей диагностировал мне шизофрению, так что…

И, конечно же, Рене тут же бросается на его защиту:

- Просто у него не было всех сведений…

- Это тот паренёк – Йорк? – перебивает Чарли.

Я замираю.

Наступает момент истины. Или нет… зависит от моего решения. Как же легко просто однажды мотнуть головой вверх-вниз. Мне даже не придётся ничего говорить вслух, за меня всё скажут жесты.

- Нет, - твёрдо заявляю я, взглядом показывая, что говорю правду.

А взгляд Чарли ясно говорит, что он не верит моей правде. В его взгляде читается злость, обида и печаль. Но самое главное, его взгляд чётко даёт понять, что он мне больше не доверяет. И, возможно, никогда не будет доверять вновь.

- Иди к себе в комнату, - говорит он. – Не хочу тебя видеть прямо сейчас. И ты наказана на… всю оставшуюся жизнь.

Из всех последствий, эти хуже всего. Не наказание, конечно. А то, что теперь само моё присутствие причиняет отцу боль. И что я потеряла его доверие – вероятно, навсегда.

Позже я сижу в вечной темноте собственной комнаты. Неважно, какое сейчас время суток. Неважно луна или солнце правят на небосклоне за моим окном. Неважно Рождество сейчас или Новый год или любой другой день в промежутке. Отныне это неважно – темнота всегда здесь.

И в темноту я произношу своё финальное прощание созданию, которое навсегда поселилось в черноте забытой части моей души.

И моё прощание гласит:

- Ненавижу тебя.

Темнота не отвечает.

Спасибо огромное за ваши комментарии и интерес к истории!
Белла придумала выход, не самый лёгкий, но, пожалуй, единственно-возможный в её ситуации, на мой взгляд...