Я не отправляла заявление в Дартмут, но именно в Дартмуте буду учиться. Небольшом колледже, расположенном в маленьком городе – Гановер, в небольшом штате Нью-Хэмпшир. Нью-Хэмпшир более чем в трёх тысячах миль от Форкса.

Идеально.

Наконец, я буду свободна. Свободна от Форкса, от фантазий, от призрачных преследователей.

Всего за три дня до самолёта, который должен унести меня за три тысячи миль от города, в котором я прозябала всю жизнь, мне, наконец, удаётся отыскать группу из трёх старшекурсниц, которые готовы сдать новенькой свободную комнату. Посреди учёбного года в Дартмуте весьма трудно найти жильё, особенно первокурснице. Особенно если первокурсница несовершеннолетняя. Лишь при условии, что данная первокурсница согласна готовить и убираться усердней, чем её соседки. А точнее усерднее, чем все они вместе взятые.

А эта первокурсница более чем готова.

Готовить и убираться я могу даже во сне.

Я не говорила Рене о проблемах с поиском жилья в Гановере. Не говорила, что общежития переполнены, а студенческие квартиры вблизи кампуса зарезервированы на год вперёд. И точно уж не говорила, что этот конкретный дом нашла через интернет с помощью Craig's List (прим. пер: популярная американская доска объявлений).

Рене продолжает ронять намёки о том, чтобы поехать со мной и помочь устроиться. Но я убеждаю её, что со мной всё будет в порядке, что моя комната уже меблирована и что ей самой пора воспользоваться шансом убраться из Форкса (опять) и устраивать собственную жизнь. Наконец, она обещает не тащиться за мной в Гановер, если и я взамен пообещаю ей одну вещь.

И я обещаю.

Обещаю в течение трёх дней после приземления в сердце Нью-Хэмпшира найти лучшего врача в городе. Обещаю в ближайшую неделю снабдить её именем, рабочим телефоном, номером мобильного и домашним адресом вышеупомянутой персоны. Обещаю всё это разом, не акцентируя внимания, что одна вещь, размножилась в лучших кроличьих традициях.

По пути в аэропорт Рене вновь и вновь повторяет всё, что я ей наобещала. Пока мы едем, я сижу, развернувшись к ней, мои глаза неотрывно следят за её лицом, но я не слышу не единого слова, вылетающего из её рта. Я слишком занята размышлениями о том, что же произойдёт в следующие несколько часов.

И сейчас я говорю не о том, хорошо ли пройдёт мой полёт, или какой будет встреча с моими новыми соседками. И вовсе не о том, каково мне будет на новом месте самой по себе.

Нет, я размышляю об Эдварде.

А точнее размышляю о том, что же он будет делать теперь, когда я покидаю Форкс. Гадаю, что же он думает обо всём этом; волнует ли его, что я оставляю его навсегда. Гадаю, останется ли Эдвард в Форксе.

А также размышляю, что буду делать я, если Эдвард всё-таки останется.

Чарли продолжает поглядывать на меня в зеркальце заднего вида, словно ему есть, что мне сказать, будь на то его воля.

Рене щебечет не переставая.

Как только Чарли притормаживает у одного из выходов к терминалу аэропорта, я выхожу из машины и получаю первый намёк о том, как может поступить Эдвард. Поскольку подняв лицо навстречу моросящему дождю, я не чувствую его. Он не наблюдает за мной, пока я силюсь вытащить самый маленький из двух чемоданов из багажника авто. Не видит, что Чарли слишком долго не разрывает наше объятие и слишком крепко сжимает меня в своих руках. Или как я распечатываю посадочный талон и стою в одних лишь носках, дожидаясь прохождения контроля. Или как я в последний раз оборачиваюсь назад, чтобы помахать родителям.

Он не видит, как одинокая слеза, скатившаяся по щеке, на миг пробивает любовно созданную маску, перед тем как я расправляю плечи и шагаю к нужному выходу.

На борту самолёта Эдварда тоже нет. Я должна бы чувствовать облегчение. Ведь я на шаг ближе к свободе, на шаг ближе к избавлению от кошмарной юности. Но вместо этого мне до странности тревожно. В прошлом в ситуациях, когда я подвергалась смертельной опасности, я всегда черпала успокоение из уверенности, что Эдвард всегда будет рядом, чтобы спасти меня.

Весь полёт меня донимают мысли, что же будет, если у одного из пилотов или у обоих сразу случится сердечный приступ. Если вдруг двигатели откажут. Если в самолёт попадёт молния. Если в винт двигателя угодит птица. Если шасси не раскроется. Если авиадиспетчеры дадут неправильные координаты и рейсы пересекутся.

Кажется, Супермен говорил, что по статистике воздушный транспорт самый безопасный для передвижения. Но без Эдварда я не чувствую себя в безопасности. Чувствую себя в безопасности, только когда самолёт надёжно пристыковывается к нужному выходу, и я миную шаткий зловонный туннель и ступаю на твёрдый бетонный пол Муниципального Лебанонского Аэропорта. Чувствую себя в безопасности, только когда такси в сохранности доставляет меня к милому белому одноэтажному домику с зелёными ставнями.

Трудно не чувствовать себя в безопасности, стоя перед миленьким белым домом с зелёными ставнями.

Дверь открывает симпатичная девушка с блестящими каштановыми волосами и скошенной чёлкой.

- Должно быть, ты – Белла, - говорит она, и я киваю. Она совсем непохожа на человека, способного намеренного завлечь меня в свой дом с целью медленно убивать.

Её зовут Кейт, и она приглашает меня внутрь для ознакомительной экскурсии. Из трёх моих соседок – Кейт, Джен и Розали – я и предположить не могла, что подружусь с последней. Судя по едкому взгляду, который посылает мне Розали, когда нас знакомят, она явно того же мнения. Хотя её недовольство вполне можно списать на то, что Кейт вваливается в её комнату без стука.

Кейт показывает мою комнату, извиняясь, что та такая маленькая и без смежной ванной комнаты. Я оглядываю двуспальную кровать, аккуратно заправленную стёганным лоскутным одеялом, широкий подоконник с подушкой для сидения, окно, затенённое листвой берёзы, возвышающейся на заднем дворе, большое зеркало в полный рост в позолоченной раме.

Идеально.

В Форксе таких домов не бывает.

- Знаю, зеркало – немного чересчур, - говорит Кейт. – Но предыдущий владелец оставил его здесь, а оно слишком тяжёлое, чтобы его перетащить в другое место.

Когда она оставляет меня распаковываться, я набрасываю на зеркало белую простынь. Кейт права; оно дезориентирует, порождая неожиданные блики и движения.

Начав разбирать свои скудные пожитки, я понимаю, что приняла правильное решение. Покинув Форкс. Приехав сюда. Каждая частичка Беллы, которую я достаю из чемодана, раскладывая по комнате, надёжно привязывает меня к этому месту, моему новому дому.

Когда позже вечером кто-то стучит в мою дверь, я знаю, что это, скорее всего, не Кейт. Но уж совсем не ожидаю увидеть Розали. В дверном проёме появляется красивая блондинистая голова, и прохладный взгляд её прекрасных глаз фокусируется на мне. О, только посмотрите, даже над губой у неё маленький, но очень симпатичный шрам.

- Можно зайти? – спрашивает она.

- Конечно.

Я лежу полностью одетая, растянувшись на полностью застеленной кровати, слушаю инструментальную музыку на своём айподе и делаю записи в небольшом синем блокноте, который специально приобрела для своей новой жизни в Гановере. Ведь синий полная противоположность красному. При появлении Розали я запихиваю блокнот под подушку и вытаскиваю из ушей наушники. Она ступает в комнату, словно является полноправной владелицей этого места (возможно так и есть) и разглядывает мои безделушки.

Она улыбается, увидев, что я сделала с зеркалом.

Когда же её взгляд вновь перемещается ко мне, я вижу одобрение. На долю секунды мне кажется, что она присядет на край кровати, но девушка предпочитает прислониться к комоду.

Мы обмениваемся «кто, что, где» любезностями. Я узнаю, что она из Орегона, учиться на предпоследнем курсе, и – что удивительнее всего – её предмет – Английский, как и у меня. Общаться с ней оказывается проще, чем можно было бы предположить по её неприступной наружности. Не заведи она этот разговор, я бы ещё несколько месяцев боялась подступиться к ней.

Мы обсуждаем, где можно нормально поесть на территории кампуса, когда Розали интересуется:

- Ну и кто же он?

- Что? – теряюсь я.

- Парень, который тебя обидел, - поясняет она.

Когда же я продолжаю недоверчиво взирать на неё, у Розали вырывается смешок, и она отводит взгляд к окну.

- Прости, но я вроде как эксперт в этой теме. Твоё лицо, твой голос, даже то, как ты одеваешься буквально вопит – «брошенка».

Стоит ли мне воспринимать это, как комплимент?

В Форксе в этот момент мне пришлось бы лгать, мне пришлось бы отрицать само его существование. Как я отрицала его перед Джейкобом. И Элис.

- Эд… Эдвард, - запинаясь, выдавливаю я. – Его звали Эдвард, - Я горжусь собой; горжусь, что произнесла его имя. Горжусь, что использовала прошедшее время. Это похоже на очищение, словно я вытравливаю его прочь.

Стальной взгляд Розали вновь возвращается ко мне.

- Моего звали Эмметт, - она поднимает с комода одну из статуэток самого большого из трёх медведей гризли, приобретённых когда-то в антикварном магазине Форкса. – Мы встречались в школе. Он был невероятно жизнерадостным, внимательным, заботливым и чересчур преданным, - Она ставит медведя на место, а затем тыкает пальцем в его бок. – Хотя оказалось, что он больше предан футболу, чем мне. Мы должны были вместе отправиться в колледж, но он получил полную стипендию в Пэк-10 (прим. пер: PAC 10 - «Тихоокеанская десятка», спортивная ассоциация университетов Тихоокеанского побережья, объединяющая команды в различных видах спорта).

Пару мгновений мы молчим.

- А что твой Эдвард? – наконец, спрашивает она.

И вновь мне хочется солгать. Хочу сказать, что он изменил мне с другой девушкой. Хочу, чтобы он казался непостоянным, нелогичным.

Но затем говорю:

- Мы выросли вместе. Я ходила за ним по пятам, как щенок. Но он никогда меня не хотел.

- Хм, - изрекает она, чуть нахмурившись. – Не совсем то, что я себе представляла.

- А что ты представляла? – пробуждается мой интерес.

Она всматривается в меня несколько секунд, словно пытается разгадать.

- Я представляла себе любовный вихрь в стиле Ромео и Джульетты. Найти и потерять.

Ах, если бы.

В моём случае лучше уж любить и потерять, чем любить в принципе. Было бы здорово знать наверняка, что мне есть, кого терять.

Розали отталкивается от комода, её тапочки шлёпают по деревянному полу. Взявшись за дверную ручку, она оборачивается и говорит:

- Маленький совет, Свон, - Вскидываю на неё взгляд, гадая, относится ли это к Эдварду. – Избегай доктора Джоунз, преподавателя начального курса английского. Он сущий тиран и скупится на пятёрки.

Ступив за порог, она последний раз смотрит на меня.

- И если тебе что-нибудь нужно, просто дай мне знать.

И именно так я понимаю, что завела на новом месте первого друга. Как только она уходит, я достаю ноутбук и записываюсь к доктору Джоунз на начальный курс английского.

Позже, когда Розали узнаёт, кто преподаёт у меня английский, то заходится в смехе.

- Ты ведь была заучкой в школе, да? – интересуется она.

- А ты в школе была королевой бала, да? – парирую я.

Мы улыбаемся друг другу.

Непредвиденная возможность завести такую подругу, как Розали Хейл, позволяет мне значительно быстрее выполнить оставшиеся обещания, данные Рене. Успешно прохожу собеседование в кампусе для устройства на студенческую работу. Начинаю с понедельника, в первый день учёбы. Нахожу весьма уважаемого доктора и отправляю все его данные Рене.

Одним словом у меня царит тишь, да гладь, да божья благодать. Тишь в колледже, гладь на работе и дома, благодать с друзьями. Новая жизнь благополучно выстраивается с нуля. Эта Свон, наконец, расправляет свои крылья для полёта.

Рене повторяла мне это тысячу раз.

Но впервые я чувствую, что это действительно так.

В колледже оказывается не так уж и сложно. Я без труда привыкаю к новому образу жизни. Исходя из опыта Рене, я совершенно точно знаю, что не нужно делать. И я держу обещание данное Чарли. Я не курю, не пью, и ничего не вдыхаю. Никогда. Вместо этого я посвящаю всё своё время именно тому, чем принято заниматься в колледже. Учёбе.

Беру дополнительный курс по психологии (да, вот такие пироги) и очень многое узнаю. Причудливые термины вроде «диссоциация», «инсайдеры» и «патология». Дотошно изучаю документальные исследования о взрослых и подростках, имеющих опыт схожий с моим. Некоторым из них тоже диагностировали шизофрению. Некоторым диссоциативное расстройство идентичности. Однако некоторые люди вполне нормальные, их воображаемые друзья должны оставаться в прошлом по мере взросления.

Так и было.

После множества проштудированных статей, написанных эссе, тщательного самоанализа я, наконец, прихожу к единственному логичному заключению.

Я прочитала про мужчину, который не мог уснуть без одеяла, сшитого для него бабушкой. Ему тридцать два года отроду, а он спал с головой укатавшись, в безопасный кокон одеяла.

Невольно вспоминаю себя в шесть лет, когда не могла спать без мистера Медведика. Если же ночью он падал на пoл, я металась в постели, с криками просыпаясь. И всё же теперь, столько лет спустя, я оглядываюсь назад на малышку Беллу, но не могу вспомнить, каково это. Я даже не забрала мистера Медведика с собой в колледж.

Впрочем, как и Эдварда. Я оставила его в Форксе вместе с мистером Медведиком. Он – всего лишь небольшая фаза моего детства, которую я запоздало принесла в свою юность. Незначительный дефект на моём жизненном пути. Несколько лет спустя, оглянувшись назад, я буду смеяться над тем, что по наивности думала, будто за мной наблюдает какой-то невидимый ангел.

Мне больше не нужно напрягаться, чтобы не думать об Эдварде. Я просто не думаю и всё. Дни незаметно перетекают в недели, затем в месяцы. Форкс становится не более чем полузабытым дурным сном.

И я счастлива.

Кажется.

Считаю так, пока не записываюсь на факультативный курс Искусствознания.

Теперь я достаточно смыслю в психологии, дабы понимать, что подсознательно выбрала этот курс из-за Элис. Потому что Элис одобрила бы. Возможно, благодаря новому предмету нам будет, о чём поговорить, если мы когда-нибудь…

Да.

Уж лучше бы я не слушала своё подсознание.

Искусствознание изначально не идёт.

Уже после первой пары я понимаю, что мои представления о предмете полностью ошибочны, ибо лёгким его даже с большой натяжкой не назовёшь. Преподаватель – мегаэнергичный парень с конским хвостиком и бешенной жестикуляцией; его руки рассекают воздух в такт каждому произнесённому слову.

Я застываю, когда он начинает вытаскивать холсты и мольберты. Может быть, я не в тот класс зашла.

Он говорит:

- Вы не сможете поистине оценить искусство, если сами не приложите к нему руку.

Очевидно, лишь после того, как прочувствуешь, насколько трудно растушевать краску на чистом холсте, то сможешь понять, почему парня, сумевшего соединить более десяти цветов вместе для создания звёздного неба, считали гением.

Как и ожидалось, в Искусствознании я столь же хороша, как и в йоге.

В течение многих недель я страдаю, рисуя человеческие лица, пейзажи и натюрморты с мисками яблок. Только после того, как мы пытаемся (и довольно провально) создать собственный шедевр, преподаватель позволяет нам анализировать чужие произведения. Мы просматриваем слайды с работами известных художников. Большую часть времени мы проводим за созерцанием глянцевых учебников. Для критики на один из уроков он даже приносит собственные работы. (В этот момент я понимаю, почему он зарабатывает на жизнь, преподавая искусство.)

А затем он отпускает нас на волю, оценивать художественное искусство самостоятельно. Задание: найти картину в местном музее и «приобщиться к ней», как минимум на час. Можно и больше, если наши души переплетутся.

Самый долгий час в моей жизни.

В музее искусств я подступаюсь к самой большой картине с достаточно замысловатым исполнением, которая вполне способна удержать мой интерес в течение назначенного часа. Почему-то она напоминает мне о Форксе. Она выглядит современной, абстрактной и до абсурда дорогой.

Странно, с чего бы тогда она напоминала мне о Форксе?

Я сижу на скамье, словно нарочно, поставленной перед картиной.

И сижу, и сижу, и сижу.

Сижу и, не отрываясь, всматриваюсь в картину. Пытаюсь распутать хитросплетение линий, стараюсь проследить за мазками краски, будто ищу выход из лабиринта. Но несмотря на все мои усилия, я не вижу ничего кроме брызг.

Конечно, пока вдруг не замечаю что-то.

После пятидесяти трёх минут бессмысленного созерцания одной и той же точки, глаза начинают косить, а взор затуманивается. Моргаю, и фокус растушёвывается, размываясь по краям.

И в этот момент абстрактная картина – та самая, на которую я прилежно пялилась пятьдесят четыре мучительных минуты – картина внезапно становится чем-то иным… невозможным.

Картина больше не представляет собой буйство тёмных линий и безумство красок.

На картине женское лицо. Вот и глаза. И волосы. Нос, подбородок. Вот же оно, женское лицо, скрытое в хаосе.

Моё собственно лицо выглядит так: !.?.!.?

Я уснула?

Это реально?

Моргаю, и картина – это просто картина. Вновь моргаю, и вижу женщину.

Я вскакиваю со скамьи, словно стрела, пущенная из лука.

Позже в моей комнате, гугл сообщает, что художником является Д. Нали. Не путать с Сальвадором Дали, хоть имена почти созвучны. Д. Нали родом из Индии, насколько я понимаю один из немногих талантов, сумевших добиться успеха в Штатах. В каждую из своих картин он включал изображение пасхального яйца. Это предмет его гордости, его клеймо, его гений.

Деталь, о которой мой преподаватель Искусствознания, вероятно, не упоминает.

Полагаю, такие изюминки лучше всего открывать самостоятельно.

Всего семь минут, и я бы ушла из музея писать развёрнутое эссе о необычных контрастах, штрихах и сбалансированности в работах. Д. Нали.

Всего семь минут, и я бы провалила задание.

Порой скрытый рисунок представляет собой лишь цветок, животное или дерево. Но на большинстве из них – человеческие лица. Листаю страницу за страницей поисковика с картинами Д. Нали. Стоит лишь расфокусировать взгляд, и я вижу женщин, мужчин, детей, семьи.

А затем я понимаю, почему его картина кажется мне такой знакомой, почему она напоминает о доме. Я уже видела этот стиль рисования. До Дартмута, до уроков Искусствознания, до музея. На одной из стен в доме Карлайла и Эсме Каллен висит картина в исполнении Д. Нали.

Поначалу до меня не доходит.

В конце концов, Каллены богаты; они могли открыть для себя работы Д. Нали несколько лет назад, до того как тот стал слишком знаменит, чтобы выполнять семейные портреты.

А затем меня осеняет.

И откровение заставляет мою кровь застыть в жилах, принуждает кожу покрыться мурашками, вынуждает сердце биться, подобно рыбе, выброшенной на берег. И в моих мыслях лишь следующее:

1) В доме Калленов есть картина Д. Нали.

2) Картина – это семейный портрет.

3) И на их портрете – три лица.

Итак, у Беллы новая жизнь в трёх тысячах миль от Форкса. Но даже на таком расстоянии родной город не отпускает её. Последняя фраза в предыдущей главе произвела настоящий фурор. И мне любопытно, что же будет теперь... Что вы думаете о внезапном открытии Беллы?