Вы знаете, как заканчиваются подобные истории.

Вы смотрели «Волшебника страны Оз». Видели трилогию «Матрица». Чёрт, возможно даже вы знаете «Безумный спецназ».

Растущее напряжение, тревожное ожидание, а потом…

Полный вынос мозга.

Будь моя жизнь кинофильмом – этот миг стал бы Великим Моментом Истины. Единственным-в-своём-роде, озарённым-ярким-светом, сопровождаемым-таинственным-скрипом-двери моментом, когда нечто, во что ты верил; нечто, за что боролся; нечто, за что ты едва не умер – это нечто раскрывается раз и навсегда.

В большинстве случаев, открывшаяся тайна оказывается, чем-то приземлённым – белобородый Архитектор в комнате полной мониторов, изваяние Голубой Феи в рушащемся луна-парке, люди, которые на полном серьёзе просто сидят, уставившись на коз¹.

Никакой магии. Никакого чуда. Никакого сияния.

Все признаки указывают на классическое окончание в стиле «Волшебника страны Оз». Все авторитетные фигуры, все справочники, все изыскания на эту тему, все частички здравого смысла. Я говорила себе, что существование Эдварда невозможно, убедила себя в этом, затолкав некогда слепую веру в самую далёкую и забытую трещину собственной души, пока мозг полностью не заполонила ложь. Хвалила себя, наглаживая по головке, за то, что сумела изжить свой небольшой дефект, за то, что повзрослела, возмужала, за то, что, наконец, переступила через порог детства.

И всё же…

Суть слепой веры в том, что она неистребима. Для неё не нужно видеть собственными глазами, слышать собственными ушами или пробовать на вкус – её можно похоронить в самых глухих, бесчувственных, беззвучных и тёмных уголках и верить.

Но на каждого «Волшебника страны Оз» найдётся «Шестое чувство». «Престиж». «Другие». И масса иных фильмов начинающихся со слова «The²», финал которых трудно предугадать.

Фильмы, в которых – порой – магия реальна.

И суть в том, что я хочу верить.

Хочу верить в магию.

И хочу верить в Эдварда.

Хочу верить в него так же, как вы хотите верить в сияющих единорогов на тенистых, таинственных лугах; в волшебников, способных исполнить сокровенные желания наших сердец; в совершенство и добродетель каждой живущей души.

Даже если вера огромными шагами ведёт меня к тёмной стороне безумия.

Это мой момент истины – момент, повергающий все прочие мгновения в прах, последнее домино в моей жизненной цепочке. Слепая вера вырывается на свободу, солнечный луч, наконец, прорезается сквозь бурю.

Остановись.

Голос только что сказал мне остановиться.

И голос этот – не в моей голове. Я не сплю. Резковатый, но всё же мягкий голос раздался из-за спины, у правого уха.

Он молодой.

Мужской.

Лучший звук, который мне приходилось слышать за всю мою жизнь.

При звуке этого голоса, я роняю огромный нож. Он выскальзывает из моих пальцев, с двойным лязгом падая на деревянный пол. Я не оборачиваюсь. Смотрю на своё отражение. Если верить зеркалу позади меня никого нет. Никого, чьи губы смогли бы породить это голос. В доме тихо, дверь заперта, iPod выключен, мобильный молчит.

Но я знаю, без единого маломальского сомнения, что здесь кто-то есть.

Знаю.

То самое присутствие, которое я ощущала всю свою жизнь. Прямо над моим правым плечом, практически дышит в мою шею, вниз по позвоночнику, до самых кончиков пальцев на ногах. Я узнала бы это присутствие где угодно. Волоски на затылке тянуться к нему, словно тонкие прутики к источнику с водой.

В зеркальном отражении кровь рисует новые вены на бледной коже моей руки, повторяя очертания тех, что пульсируют под ней.

- Я остановилась, - говорю я.

- А ты действуй, - добавляю вслед.

Кап, - вторит моя кровь.

На один бесконечный миг царит оглушающая тишина. Всё спокойно. В этот момент другие капли крови, сливаются, объединяются в струйку, стекая по мизинцу вниз и срываясь на пол…

Хозяин голоса двигается.

В поле моего зрения появляется палец.

И по меркам пальцев, этот довольно симпатичный. Ни грязного, обгрызанного ногтя. Ни чёрных культей смерти. Ни выбеленных костей.

Ноготь аккуратный даже, с ровным белым кончиком в форме полумесяца.

Самый обычный палец.

Конечно, за исключением того, что он не отражается в зеркале.

Палец разворачивается подушечкой вверх, прямо под каплей моей крови. Сочный капля-плод взрывается на бледной коже – жестокость против безупречности.

Я смотрю на этот палец.

Вглядываюсь, как завороженная.

Палец прилегает к идеально-пропорциональной руке, каким-то образом сочетающей физическую силу работяги и чувственность учённого. Сильная и мягкая. Одновременно.

Появляется вторая рука, пальцы оборачиваются вокруг моего запястья, поднимая повреждённую руку над головой, выше уровня сердца. Пальцы дрожат, они с такой силой сжимают моё запястье, что там, вероятно останутся белые следы.

Мне плевать, если на коже останутся синяки. На самом деле, я их приветствую. Что угодно, лишь бы остался путь их следования. Чтобы доказать, что мне вовсе не привиделось. Чтобы раз и навсегда доказать, что их владелец – реален.

Человек за моей спиной шагает ещё ближе, пока от ощущения его присутствия не воспламеняется кожа на затылке, шея и даже уши. Странно, но несмотря на его близость, я не чувствую жара тела. Окровавленный палец отступает, рассекая воздух и стремясь куда-то позади меня.

Я поворачиваюсь, следуя за пальцем, и он медленно кружит меня, словно танцор.

Я не танцую, но он заставляет меня.

Слежу за пальцем, покуда тот не исчезает между губами. Губы кажутся мягкими. Они кажутся тёплыми. Они выглядят зовущими. Сосредотачиваюсь на этих губах, когда палец медленно скользит внутрь, а затем обратно. Наблюдаю, как появляется кончик пальца, очищенный от крови. Палец опускается, пропадая из поля зрения, но на этот раз я за ним не следую. Я всматриваюсь в эти губы.

Я годами ждала, чтобы увидеть это лицо. И теперь не собираюсь торопиться.

Я узнаю отдельные черты – форму, пропорции, контраст – но я видела его лицо лишь в виде грубоватого карандашного наброска, всё равно, что тёмный рубин на полу. По крайней мере, теперь оно одухотворено – сияющее, живое, ослепляющее.

Молодое, и вместе с тем вековечное.

Земное, и всё же неосязаемо-божественное.

Неправильное, но почему-то слишком идеальное.

И это Лицо.

Физическое воплощение рисунка, подаренного Элис столь давно. Даже его глаза закрыты, словно он упивается неким ощущением, и уж совсем неясно какого они цвета. Но несмотря на мастерство Элис, рисунку не удалось достоверно передать все детали.

Ни один рисунок неспособен передать его достоверно.

Затем его веки распахиваются, и я гляжу ему прямо в глаза. Их цвет моментально отрезвляет.

Поскольку они не голубые.

И не серые.

Даже не зелёные.

Они золотистые, цвета предзакатного неба. Запеченных яблок. Янтарных волн пшеницы. И любые другие метафоры, относящиеся к медовому цвету. А самое главное, что они точно такого же оттенка, как у Карлайла и Эсме Каллен.

Тёмные зрачки расширяются, когда его взгляд фокусируется на моём лице – серьёзный, проникновенный, интенсивный… в нём что-то ещё. Страх?

Мы стоим и смотрим друг на друга.

На данный момент я могу сделать лишь одно. Замахиваюсь здоровой рукой и изо всех сил бью.

Наотмашь, прямо по точёной щеке.

.

.

.

Часть меня ожидает, что рука просто пройдёт сквозь него, вызывая завихрения дымки и призрачного образа. Часть меня ожидает, столкнуться с мягкой, теплой плотью и увидеть, как его голова дёрнется в сторону от силы моего удара.

Но обе части ошибаются.

Моя рука врезается в камень, в сталь, в бетон. Врезается в них с такой силой, что ломаются как минимум три кости.

На долю секунды мы недоумённо моргаем, глядя друг на друга, он изумлённый тем, что я ударила его, и я поражённая тем, что моя рука в результате раскрошилась на миллионы кусочков.

Его губы выдыхают:

- Изабелла.

В то время, как с моих срывается:

- Агрррх!

- Изабелла, - продолжает он, когда становится ясно, что мне не под силу сформулировать иных вразумительных слов. - …пожалуйста, прекрати себя калечить.

«Пожалуйста», - говорит он. Он просто говорит: «пожалуйста».

Я часто это повторяла. В своей комнате. В лесу. Он не отзывался. Так почему я должна отвечать ему сейчас?

Не обращая внимания на переломанные кости, я замахиваюсь для ещё одной увесистой пощечины. Как минимум, я должна добиться осязаемых доказательств его присутствия здесь. Я боюсь, что он исчезнет.

Прежде чем мне удаётся воплотить в жизнь очередной «громкий» жест, он перехватывает моё запястье. Мы стоим, лицом друг к другу, он удерживает мои руки на расстоянии, его пальцы сжимаются вокруг моих запястий словно наручники.

Очень символично.

Я – пленница. Его пленница.

Всю свою жизнь я была его пленницей.

- Изабелла, - произносит он, и мне хочется поправить его, сказать: «Просто Белла». Но я не в силах говорить. К тому же, он знает моё имя. Он знает обо мне всё.

- Давай отвезём тебя к врачу, - говорит он.

Я трясу головой (что значит «нет»), но он меня игнорирует. Вместо этого он подхватывает меня на руки, словно я ничего не вешу.

Он несёт меня.

Предполагаемый плод моего воображения несёт меня.

Его руки обнимают меня под коленями и спиной. Левый бок крепко прижимается к его твёрдому торсу. Когда я опускаю голову, моя щека встречается с гладкой прохладной шеей. Там, где соприкасаются наши тела, мы словно жар и холод, лёд и пламя, мороз и зной. Кем бы он ни был, он не обычный. Это я знаю наверняка.

За два огромных шага мы минуем зеркало и выходим за дверь. Я лишь мельком заглядываю в него, но успеваю уловить себя, парящую в воздухе.

Он продолжает нести меня, а затем усаживает в машину.

В машину.

У него есть машина .

И довольно симпатичная машина. Он бережно опускает меня на пассажирское сидение, и я невольно оглядываю гладкий серебристый капот через лобовое стекло. Робко пристраиваюсь на чёрном кожаном кресле, прохладном и жёстком от редкого использования. Интересно, кто-нибудь вообще сидел на нём прежде?

Я смотрю прямо перед собой, пока он осторожно регулирует ремень безопасности, пристёгивая меня. Смотрю прямо перед собой, когда раздаётся тихий щелчок замка. Смотрю прямо перед собой, пока он огибает блестящий нос авто и усаживается на водительское место.

Продолжаю глядеть прямо перед собой, когда его оценивающий взгляд скользит по мне.

- Ты отгораживаешься, - констатирует он.

- Не смей, - взрываюсь я.

- Чего не смей?

- Вести себя, словно знаешь меня.

- Но я тебя знаю, - мягко изрекает он.

- Ты ничего не знаешь.

- Я знаю тебя, - повторяет он.

- Ты ничего обо мне не знаешь, - ощетиниваюсь я, словно дикобраз с ядовитыми иглами. В моём голосе звучит вызов: «Осмелься поспорить».

Но он этого не делает.

Ведь прекрасно меня знает.

Оставшуюся дорогу к госпиталю мы едем молча.

Он знает обо мне достаточно, чтобы не пытаться включить музыку. Хотя украдкой поглядывает на немыслимое количество дисков ловко пристроенных в каждом свободном местечке на приборной панели.

У него есть машина.

Он слушает музыку.

Он живёт.

Я не сумасшедшая.

Но теперь я безумно зла.

И от запаха легче не становится. Его аромат – тот самый знакомый, потрясающий запах солнца, заполняющий салон авто – сводит меня с ума. Если я до сих пор не спятила.

Он привозит меня в больницу и паркуется у чёрной, словно пантера, машины. На этот раз я не позволяю ему отстегнуть мой ремень безопасности, открыть для меня дверцу и тем более закрыть её за мной. Хоть он и порывается помочь, я делаю всё сама – невзирая на саднящие от боли руки – и самостоятельно марширую в приёмный покой. Он следует сразу за мной, вне пределов видимости, как и всегда.

Но в этот раз, если напрячь слух, я могу расслышать его шаги.

- Простите, - говорю я, и медсестра в белом накрахмаленном халате отрывается от медицинских карт.

- Да, - ей настолько скучно, что этот отклик трудно назвать вопросом.

Я указываю на человека, стоящего рядом.

- Вы его видите?

- Она имеет в виду, - вступает он, мгновенно склонившись к конторке и отодвигая меня прочь. - …нам назначен приём на третьем этаже. Он ждёт нас.

Взгляд медсестры скользит по графику, а затем она поднимает трубку.

- Конечно. Поднимайтесь наверх.

Не плод моего воображения следует впереди, и я не могу удержаться от разглядывания его спины. Одет он просто – футболка и джинсы, тёмно синие, почти чёрные. Одежда довольно проста. Её довольно трудно описать. Она идеальна для преследования и подкрадывания. Наблюдаю за размерным покачиванием его рук, ссутуленными плечами и осторожной поступью человека, для которого хитрость – образ жизни.

Всё в нём буквально вопит – «чокнутый сталкер».

Всё. За исключением лица, конечно.

Мы заходим в весьма габаритный лифт и прижимаемся к противоположным стенам, глядя перед собой, на наших лицах одинаковые нейтрально-угрюмые выражения. Мьюзак³ подбадривает нас серенадой.

Лифт со звоном останавливается, и я следую за не вымыслом моего подсознания к двери кабинета совершенно идентичной остальным дверям пустынного коридора. Бросаю беглый взгляд на полированную золотую табличку.

Затем ещё один – контрольный.

Кабинет принадлежит не кому иному, как доктору медицины Карлайлу Каллену. Имя пронзает меня словно шипы. Чувствую себя потрясённой, преданной, глупой, словно бы все кроме меня уже посвящены в этот маленький секрет. Что доктор Каллен делает в Нью-Хэмпшире?

Поворачиваю ручку, чтобы выяснить.

Там, за внушительным столом, восседает доктор Каллен.

- Карлайл, - говорю я, подчёркивая его имя. Подчёркивая в дань уважения, дружбы, доверия.

Его золотистые глаза расширяются, хотя он, похоже, не удивлён, увидев меня.

- Здравствуй, Белла, - отвечает он. Его взгляд перемещается с моего лица на человека за моей спиной и обратно. И, наконец, замирает на моём спутнике.

- Заходи, Эдвард, - изрекает Карлайл. – И закрой за собой дверь.

Эдвард.

Да, Вирджиния, Эдвард действительно есть⁴.

Эдвард существует.

Эдвард на самом деле наблюдал за мной всю мою жизнь.

Обессилено оседаю на стул для посетителей. Эдвард бесшумно скользит в кабинет и присаживается на угол стола; на самый дальний угол стола. Мы не смотрим друг на друга. Вместо этого мы оба смотрим на доктора Каллена.

- Чем я могу помочь? – спрашивает он.

- Рукам Изабеллы требуется медицинская помощь, - отрывисто поясняет Эдварда, избегая взгляда Карлайла.

- Что случилось? – невозмутимо интересуется он, потянувшись к моим рукам.

- Оу, я пыталась убить себя, - сообщаю я. – А затем я попыталась убить Эдварда.

Лицо доктора Каллена сохраняет идеальное выражение вежливости и профессионализма. Он даже не смотрит на Эдварда.

- Я так понимаю, левой рукой ты пыталась убить себя, а правой – Эдварда.

Мы с Эдвардом киваем. Эдвард рассеяно смотрит в окно. А я украдкой посматриваю на него уголком глаза. Я отказываюсь глядеть прямо на него. Хоть и отчаянно, отчаянно этого желаю.

- Эдвард, ты не мог бы принести марлю, повязку и бинт?

Не успеваю моргнуть, и Эдвард исчезает, дверь кабинета тихонько прикрывается, словно листочек, колыхнувшийся на ветру.

Пару мгновений доктор Каллен внимательно вглядывается в меня.

- Белла, - говорит он, и я ожидаю услышать лекцию об опасности неудавшегося суицида или несостоявшегося убийства. Особенно кого-то с такой же непробиваемой плотью, как у Эдварда.

- Белла, - повторяет он. – Просто хочу, чтобы ты знала. Я на твоей стороне. Я не одобрял выбор Эдварда.

Прежде чем я успеваю что-либо ответить, или даже спросить «какой выбор» или почему он вообще здесь, в кабинете появляется Эдвард, его руки нагружены медикаментами, которые попросил Карлайл, а также парочкой дополнительных. Приблизившись к нам размашистым шагом, он сваливает принесённую добычу на блестящий стол из вишневого дерева.

Он сердится.

На доктора Каллена, а не на меня.

Пока доктор занимается моими покалеченными руками, Эдвард вдобавок к своему угрюмому виду начинает вышагивать взад-вперёд. Карлайл игнорирует его прилежно перебинтовывая мою окровавленную руку («Обойдёмся без швов») и фиксирует сломанную («Трещина, заживёт не больше, чем за неделю»).

Часы на стене добросовестно сообщают, сколько минуло времени.

Когда марля надёжно подвёрнута, а бинт крепко замотан и закреплён, доктор Каллен подаёт голос:

- Тебе не кажется, что…

- Спасибо за твою помощь. Теперь мы пойдём, - перебивает Эдвард и, выпрямившись, замирает, умоляюще глядя на мои ноги. Словно жаждет, чтобы они последовали за ним.

Мне вдруг совершенно не хочется покидать этот кабинет и Карлайла, который служил буфером. Он знакомый, привычный, Форкский.

- Скоро поговорим, - заверяет добрый доктор, в подтверждение кивнув головой.

Я не должна ему доверять – он лгал мне, замалчивая – но я доверяю. Поднимаюсь и позволяю Эдварду проводить меня к двери. Я ступаю в неизвестность. Оглядываюсь, замечая, как закрывается дверь перед огорчённым лицом доктора Каллена, медовые глаза подёрнуты грустью.

Затем мы с Эдвардом неловко замираем в стерильном медицинском коридоре. Теперь его черёд глядеть куда угодно только не на меня. Он дёргается под моим немигающим взглядом. А я, наконец начав смотреть на него, уже не могу остановиться.

- Что ж, - говорит он. – Нам нужно поговорить.

От переводчика:

¹ Отсылка к фильму «Безумный спецназ», оригинальное название которого «The Men Who Stare at Goats» переводится, как «Люди, которые смотрят на коз».
² В оригинале название перечисленных фильмов начинается с артикула «the» (The Sixth Sense. The Prestige. The Others).
³ «Мьюзак» (англ. Muzak) - товарный знак музыкальных центров, транслирующих лёгкую фоновую музыку в ресторанах, магазинах, клубах, лифтах и т.д.)
⁴ Перефразирована знаменитая фраза «Yes, Virginia, There is a Santa Claus» («Да, Вирджиния, Санта Клаус действительно есть» из редакционной статьи в газете New York Sun от 21 сентября 1897 - ответ на письмо восьмилетней девочки Вирджинии, в котором она просила рассеять ее сомнения относительно реальности существования Санта-Клауса.

Осмелюсь предположить, что автор опять всех перехитрила, многие полагали, что и в этот раз появится кто угодно, но только не главный виновник безумия. Да, Вирджиния, Эдвард всё-таки существует!
Жду ваших впечатлений и мыслей здесь или на форуме =)