Шизофрения.

Мне диагностировали шизофрению.

Не один раз, а целых три.

Шизофрения шизофренией, но мой случай относят к относительно лёгким формам. Я не слышу голоса. Я не (с медицинской точки зрения) цепенею. Я не заглядываю в зеркальце заднего вида, чтобы увидеть в нём кого-то помимо себя самой. Просто всю свою жизнь я чувствую рядом незримое присутствие.

Я никогда не задумывалась, каково это получит диагноз, связанный с психологическими отклонениями. Как вы отреагируете, услышав, что у вас не всё в порядке с головой? Я скажу, как вы отреагируете – сперва вы, что есть сил, отрицаете это.

- Я не сумасшедшая, - яростно заявляю я Рене и доктору Кей, когда мы выходим в, как я полагала, пустынный коридор.

Именно в этот момент мимо проходит Йорки и говорит:

- Шш, не так громко. Вспомни, что ты говорила о пришельцах.

Йорки удаляется.

Рене и доктор Кей пялятся на меня.

- Я просто пошутила над ним, - поясняю я, но они не выглядят убеждёнными. Рене по-прежнему смотрит вслед Йорки, словно поверить не может, что её дочь общается с ему подобными типами.

- И часто ты шутишь с психически больными? – говорит доктор Кей.

Мне весьма не по душе его вариация этого слова.

- И мы стараемся не использовать здесь слово «сумасшедший», - добавляет он.

Когда же отрицание не помогает, вы начинаете сомневаться во всём.

Вы задумываетесь о непрестанном покалывании у вас на шее; ощущении, что за вами наблюдают; лёгком движении, которое вы всегда улавливаете краем глаза в самый неподходящий момент – например, когда на самом деле поблизости вообще ничего не двигается. Вы гадаете, почему, куда бы вы не направлялись, в конечном итоге замечаете, что живая природа становится безмолвной и тихой, настолько тихой, что вы слышите лишь собственное дыхание и биение вашего пульса. Вашей прогулки достаточно для того, чтобы очистить лес на несколько миль.

Вам нравятся маленькие зверушки? Забудьте о них. За годы жизни вы убедились, что щеночки и котята реагирует на вас только двумя способами: скулят и съёживаются, прячась за чьими-то ногами, либо шипят и рычат, пытаясь выцарапать вам глаза.

Это нормально? В этом ваша вина?

Вы задумываетесь о том, как просыпались утром бессчётное количество раз, обнаружив, что кресло качалка в углу слегка поскрипывает, несмотря на то, что окно закрыто.

Вы задумываетесь о том случае с книгой.

Размышляете о том дне в Порт-Анджелесе.

Неужели я потратила большую часть своей жизни на ложное убеждение, будто меня сопровождает воображаемое создание? Неужели я ошибочно приписала необычным случаям, которые лицезрела, но никогда не могла объяснить, неверные истоки?

Вряд ли.

Но, впервые в жизни, я уже не столь уверена.

Мы возвещаем доктору Кей торжественное адью и возвращаемся к машине. Едва мы оказываемся снаружи, вдали от людей, Рене впадает в истерику.

Мне уже доводилось прежде видеть истерики Рене. Например, как в тот раз, когда я скатилась вниз с её лестницы и сломала оба запястья. Или когда в углу её спальни обнаружился паук. Или когда её наилюбимейшее мороженое, которого никогда нет в продаже, оказалось в наличии.

Но это.

Это настоящая истерика.

Я уверена, поскольку она неестественно неподвижна, неестественно безмолвна, словно бы ей не под силу говорить, словно бы ей не под силу даже двигаться. Это настолько противоречит тому, что я от неё ожидала, что вместо того, чтобы переживать за себя, я беспокоюсь о Рене. Мы сидим какое-то время в машине, не проронив ни единого слова. Когда она не предпринимает попыток отвезти нас домой, я осторожно интересуюсь, не хочет ли она, чтобы я села за руль. Только после этого она, встрепыхнувшись, поднимает дрожащую руку и вставляет позвякивающие ключи в зажигание.

Когда мы добираемся домой, она мчится через парадную дверь, скрываясь в задней части дома.

- Что такое? – спрашивает Чарли с дивана, когда Рене проносится мимо него. Я замечаю, что он даже не притворяется, будто смотрит телевизор; он просто сидит в гостиной, ожидая нашего возвращения.

Единственным ответом Рене ему служит звук закрывшейся двери. Чарли встревожено поворачивается ко мне.

- Что случилось?

- Сегодня мы узнали «диагноз».

- И..?

- У меня якобы ранняя стадия шизофрении, - со смешком выдаю я, ожидая, что Чарли посмеётся вместе со мной. Безусловно, он должен понимать, насколько всё это смехотворно. Что доктора не в состоянии поставить мне столь серьёзный диагноз, основываясь лишь на том, что они меня видели.

Но Чарли не улыбается. Чарли не смеётся. Вместо этого он бледнеет и смотрит в том направлении, в котором скрылась Рене. Дверь его спальни заперта.

- Ох, - наконец, выдавливает он. Он похож на безумца. Он словно разрывается на части, не зная, то ли идти за Рене, то ли остаться со мной. – Ты в порядке? – спрашивает он, вновь глядя на меня.

- Всё нормально, - немедленно отвечаю я, не особо горя желанием обсуждать всё с ним заново. – Иди, поговори с мамой. Я буду у себя в комнате.

Я чувствую его взгляд на себе, пока поднимаюсь по лестнице и закрываю за собой дверь.

Наконец одна.

Долгое время я просто стою, глядя на свой компьютер. Часть меня жаждет окунуться в Гугл-марафон и отыскать внушительный список причин, по которым я категорически не могу страдать шизофренией. По которым сама эта идея должна быть без промедления забракована, скомкана и выброшена в бездну. Руки так и чешутся проверить доктора Кей и разоблачить в нём мошенника, коим он является. Быть может, он получил свой диплом в одном из этих онлайн университетов. Ведь, в конце концов, он практикует в Форксе.

Вместо этого я решаю, что лучше всего обратиться к самому началу. Всё эта каша заварилась, когда я однажды говорила с Эдвардом в своей комнате.

Значит, я вновь поговорю с Эдвардом.

Учитывая, что я всё время с ним говорю. Заметьте, непостоянно, ведь это было бы уже странно. Во время учебного года у меня есть привычка делиться с ним своими мыслями, в основном пока делаю домашнюю работу. Полезно проговаривать сложные математические задачи или то, на какую тему будет моё следующее эссе.

Временами я высказываю ему своё недовольство тем или иным учителем, Рене или Чарли. Порой я тренирую на нём свою речь, когда предстоит особо сложный разговор с кем-либо, например, та беседа с доктором Баннером, когда мне предстояло доказать, что он неверно оценил мой тест.

Порой я даже читаю Эдварду вслух, делясь с ним своими любимыми отрывками из любимых произведений. Хотя замечаю, что начинаю читать про себя, если дело доходит до чрезвычайно романтичных сцен. Почему-то в такие моменты мне становится немного неловко.

Сидя на своей кровати, я пытаюсь понять, как мне начать разговор, ведь вдруг осознаю, что никогда не обращалась к Эдварду напрямую. На самом деле я никогда не говорила «Эдвард» и далее по списку. Значит ли это, что я не настолько безумна? Или это всего лишь значит, что я подсознательно понимаю, что Эдвард не существует?

Теперь понимаете, что я имела в виду, говоря, что вы сомневаетесь во всём?

- Эдвард, - говорю я, потому как это единственный способ начать. Скорее всего, его нужно предупредить, что я говорю с ним, а не сама с собой или с кем-то другим по телефону. Откуда мне знать, вдруг он меня не видит. – Привет. Наверное, ты в курсе происходящего, - с каждой секундой я чувствую себя всё глупее. – Но если нет, то у меня возникло много проблем, потому что родители и психологи считают, что ты лишь плод моего воображения. И нам нужно отнестись очень серьёзно к тому факту, что теперь у меня есть психологи, причём во множественном числе. Они не думают, что ты реален, и у меня нет никакой возможности доказать обратное.

Весьма странно говорить убедительно, обращаясь к мягкой игрушке.

Я не собиралась под конец смотреть в стеклянные глаза мистера Медведика, клянусь. Но говорить с воздухом или зеркалом оказалось намного труднее, чем я думала.

- И, - продолжаю я. – Я пытаюсь сказать, что сейчас мне нужна твоя помощь. Нужно, чтобы ты подал мне или им хоть какой-нибудь знак. Наверное, просить тебя о настоящем телефоном звонке это уж слишком, но и записка вполне подойдёт. Или мы можем воплотить ту сцену из фильма «Привидение», и ты поговоришь через кого-то другого.

Это шутка, поэтому я смеюсь – вяло.

Мистер Медведик просто смотрит на меня. Его мордашка выглядит не очень-то обнадёживающе. И уж он-то точно не смеётся. Я быстро понимаю, что не существует изящного способа завершить беседу с кем-то, кого не видишь. Поэтому ограничиваюсь классическим:

- Это всё.

Мистер Медведик не впечатлён.

- Беллз, с кем ты разговариваешь? – спрашивает за дверью Чарли. Голос звучит обеспокоено. Я даже не слышала, как он поднялся по лестнице.

- Сама с собой, - бормочу я.

Вплоть до сегодняшнего дня Чарли мог посчитать этот ответ приемлемым. Мог хмыкнуть и пойти дальше своей дорогой. Но видимо теперь приемлемых ответов не существует.

- Можно зайти?

Похоже, просить позволения Чарли хочется не больше, чем мне это самое позволение давать.

- Конечно.

Я скидываю мистера Медведика с кровати и хватаю блокнот с прикроватной тумбочки как раз в тот момент, как входит Чарли. Он неуклюже садится на кровать, и я напрягаюсь, когда матрас под его весом прогибается.

- Белла, я лишь хотел сказать, что ты можешь поговорить со мной об этом.

- Без обид, пап, но у меня и так полно народу, с кем можно об этом поговорить.

Он выглядит встревоженным, и до меня доходит, что он мог подумать, будто Эдвард один из этих людей.

- Знаю. Знаю, что есть с кем. Но, Белла, мы живём под одной крышей уже очень давно. Мы держались вместе, когда мама уехала… просто хотел, чтобы ты знала, я буду рядом несмотря ни на что.

Глаза щиплет от непрошеных слёз, Понимаю, что должна просто принять сей жест доброй воли и предложенную поддержку, но чую благоприятный момент. Я должна им воспользоваться.

- Ты ведь веришь мне, правда? – спрашиваю я, дрожащим голосом. – Ты веришь, что Эдвард настоящий?

Это Чарли. Это мой отец. Это сильный, отважный мужчина, к которому я всегда могу обратиться за помощью, который молча, но твёрдо поддерживает меня, к чему бы я не стремилась.

Этот мужчина просто смотрит на меня, печальные глаза омрачены глубоким оттенком уныния.

- Я верю в тебя, Белла. Искренне верю. Я люблю тебя, и ради тебя сделаю что угодно, - он умолкает на мгновение. – Это в Эдварда я не верю.

Я отворачиваюсь, не в силах ничего сказать. Он кратко сжимает моё плечо и говорит:

- Мы справимся с этим, Белла.

Затем он поднимается и выходит из комнаты. Я дожидаюсь, пока дверь с тихим щелчком не закроется за его спиной, и впервые позволяю слезам вырваться на волю.

Лекарство от шизофрении?

Как бы не так.

При подобном заболевании вам светят лишь варианты лечения, которые позволят жить относительно нормальной, продуктивной жизнью. Догадайтесь, какой вариант порекомендовали для меня?

Терапия.

Много-много терапии.

Терапия в виде личных встреч с каждым из трёх специалистов, практикующих в Форксе (у которых, оказывается, совершенно разные специализации, но каждая из которых важна в моём конкретном случае). Терапия в форме обязательного ведения дневника (которая поможет «докопаться до психологической травмы, послужившей причиной нестабильности моего мозга, сфабриковавшего воображаемого друга»). Терапия в форме постоянного наблюдения и уменьшения часов, проведённых за чтением книг (которые, по словам психологов, лишь обостряют мою оторванность от реальности).

Любимая терапия доктора Кей – ведение дневника.

- Писать, значит думать, - часто повторяет он.

Для нашей первой после вынесения диагноза встречи, я должна поразмышлять и написать о своём самом раннем воспоминании.

Моё самое раннее воспоминание относится к четырём годам. Папочка, наверное, впервые в жизни, позволил мне чуть дольше не ложиться спать. Я устроилась вместе со взрослыми смотреть бейсбольный матч. Мамочка возилась на кухне, готовя для нас попкорн, пока я перетаскивала диванные подушки, подкладывая их себе за спину, чтобы мои ноги тоже касались пола, как и у папочки. Но они не доставали.

Я гордо восседаю рядом с ним, наблюдая за маленькими, одетыми в серое, человечками в телевизоре. Я старательно всматриваюсь в экран, пытаясь понять, что они делают, отчего папочка временами взволновано подскакивает. Ближе к середине игры, я, кажется, понимаю в чём дело и издаю короткий пронзительный визг.

Комната погружается в тишину.

Сперва, родители смотрят на меня, затем переглядываются и начинают хохотать.

- Какая прелесть! – восклицает мамочка, ласково дёргая меня за один из хвостиков.

До сих пор я и не понимала, что несмышленая маленькая Белла впервые выступила в роли болельщицы. Я лишь помню, что она чувствовала себя любимой и в полной безопасности, сидя между своими родителями и пытаясь притворяться взрослой – прямо как они.

Ох, чёрт.

Я точно знаю, как это будет выглядеть.

Но, невзирая на это, на следующий день я торжественно вручаю доктору Кей копию еженедельных записей дневника.

- Итак, Белла, - произносит он несколько минут спустя, пробежавшись взглядом по моей писанине. – Расскажи мне о своей матери.

Говорила же.

- Вообще-то она замечательная. Немного чудная, но замечательная.

- Ты держишь на неё обиду?

- Да нет.

- Может, злишься?

- Ничего сверх того, что обычно чувствуют девочки-подростки к своим матерям.

- Хм, - глубокомысленно изрекает он и обдумывает это какое-то время. Я убиваю время, мысленно обрисовывая клетчатый рисунок на его коричневых носках, который тянется до самой резинки, так неуместно выглядывающей из-под его слишком коротких штанов.

- Что ты чувствовала, когда она ушла?

- Как обычно. Грусть. Разочарование. Даже растерянность. Чарли сперва, эмн, не очень-то чётко объяснил ситуацию.

Его креативный подход подразумевал приведение длинной аналогии о том, как маме Медведице порой нужно оставить своего детёныша, чтобы он научился кормиться и заботиться о себе сам. В конце повествования он подарил мне плюшевого медвежонка, которого я торжественно окрестила мистером Медведиком, чтобы он уж точно не бросил меня, как могла бы поступить миссис Медведица.

Только лишь несколько лет спустя я осознала, что для человеческих мам социально неприемлемо оставлять своих детей одних, подобно диким животным. Это был один из тех моментов, о которых я упоминала. Момент, когда я ощутила себя преданной. Но я справилась, ведь в то время была уже достаточно взрослой, чтобы понять мотивы Чарли.

- Значит, Чарли помог тебе с этим справиться?

- Не совсем. То есть он всегда был рядом и заботился о моих физических потребностях. Но в действительности всё было наоборот. Достаточно повзрослев, я стала готовить для него и следить за домом.

- И на твой взгляд забота о доме помогла тебе со всем справиться?

Э-э.

- Конечно. И к тому же у меня всегда был…

Дерьмо.

Я едва не сказала «И к тому же у меня всегда был Эдвард». Я помню, какое испытывала спокойствие, лёжа в темноте комнаты после ухода Рене и зная, что Эдвард никогда меня не бросит.

Двойное дерьмо.

Мысли с огромной скоростью мечутся в голове.

Теперь я точно знаю, куда ведёт доктор Кей. Я могу проследить за его мыслями так чётко, словно они чёрный поезд, несущийся по бескрайней равнине, покрытой чистейшим снегом. В зависимости от ответа на этот вопрос, доктор постановит, что выдумка Эдварда – лишь способ справиться с предательством матери.

Неужели я так и сделала?

Неужели моё четырёхгодовалое «Я» настолько травмировал уход Рене, что я неосознанно сотворила Эдварда, своего собственного шестифутового кролика Харви? (Прим. пер: «Харви – шестифутовый кролик», бродвейская пьеса, а в последствие фильм, о человеке, который утверждал, что у него есть невидимый друг тот самый кролик Харви).

На этот вопрос у меня нет ответа.

Нет ответа, потому что я чувствую Эдварда с тех пор, как себя помню. А я не помню ничего до четырёх лет. В самом раннем воспоминании, о котором я писала, присутствует Рене, но я не помню конкретно в нём Эдварда. Не помню, чтобы думала о нём или гадала, где он там один, в темноте, как поступаю довольно часто.

Теперь мои мысли путаются. Говоря излюбленными словами Чарли – в голове полная каша.

- У тебя всегда был..? – напоминает доктор Кей.

- Всегда был мистер Медведик, - сбивчиво заканчиваю я. Его брови ползут вверх, словно теперь он собирается добавить и мистера Медведика в список причин, по которым стоит переживать за Беллу Свон. – Мой плюшевый мишка, - поясняю я. – Я до сих пор с трудом без него засыпаю.

От моих слов глаза доктора Кей загораются, как у ребёнка, получившего в подарок сияющую игрушку Мегатрона из Трансформеров. Психология сна – одна из его специализаций. В медицинском центре Форкса существует целое отделение, связанное с нарушениями сна. А возглавляет его доктор Кей собственной персоной.

Конечно же, я это знаю.

Просто кидаю ему косточку. Благодарю, но прекрасно обхожусь во сне без мистера Медведика. Но на мою невинную ложь доктор Кей реагирует, словно пёс, голодавший неделями.

Весь оставшийся сеанс мы обсуждаем мои незначительные «нарушения» сна и как это могло повлиять на всю ситуацию с Эдвардом. Поскольку я не вижу в этом никакого смысла, то позволяю себе поразмышлять над тем, ощущала ли присутствие Эдварда до ухода Рене.

Итоги неутешительны.

Эдвард, теперь самое время подать знак.

Любой знак.

Тема следующего сеанса психотерапии: «Самое раннее воспоминание об Эдварде?»

Я пристально смотрю на чистый лист в своём маленьком красном блокноте. Единственное, что я сподобилась написать – сегодняшнюю дату. На этот вопрос ответить значительно труднее, чем на прошлый. В идеале в моём самом раннем воспоминании должен был присутствовать и Эдвард. Или, как минимум, быть где-то извне, как всегда, чтобы я ощущала его присутствие. Но видимо это не тот случай.

А у меня вообще есть раннее воспоминание об Эдварде?

Не поймите неправильно, у меня много воспоминаний об Эдварде. Очень и очень много. Но мне довольно тяжело выбрать самое раннее из них.

Это ведь хорошо?

Если я не могу вспомнить первое знакомство с Эдвардом, может это значит, что я никогда на самом деле не знакомилась с ним? Что на самом деле он наблюдал за мной с тех пор, как я родилась? Может даже ещё до моего рождения?

Первое, что я вообще помню об Эдварде, что он долгое время даже не был Эдвардом. Несколько лет у меня не было для него имени. Он не был Эдвардом довольно долго, до того случая с книгой. В основном он был просто – ощущением.

У большинства людей также?

Из всего, что я прочла в интернете, имя – зачастую первое, что присваивают дети своему воображаемому другу.

«Это Люси», - сказала бы девочка. – «Она выглядит, как моя настоящая лучшая подруга – Сьюзи».

Или, «Это Джордж», - сказал бы мальчик. – «Он – обезьяна в два дюйма ростом, носит красный комбинезон и помещается в моём кармане».

Но в моих первых воспоминаниях о нём, Эдвард безликий и безымянный. Когда же я узнала его имя, то стала подбирать к нему лицо.

Благодаря тому инциденту в Порт-Анджелесе, я представляла его ангелом-хранителем. Но не светловолосым голубоглазым херувимом в белых одеяниях, окружённого сиянием. Такие типы ангелов склонны являться. Они поют в хорах. Приносят известия о великой радости.

Почему-то это «я здесь, сияющий и видимый» не подходит ему.

Вместо этого я представляю Эдварда скорее как доброго двойника Люцифера (а не злого, дошло?): скрытого в тени, свободно бегущего под покровом ночи; дьявольски красивого – идеальный микс из Джеймса Дина, Джеймса Франко и того чела, который сыграл Анакина Скайуокера в Звездных Войнах. Вряд ли его звали Джеймс.

С моим-то везением на самом деле Эдвард может выглядеть, как Кларенс из фильма «Эта замечательная жизнь». Кто знает; Эдвард почти столь же нелепое имя, как Кларенс. Откуда мне знать, может на самом деле Эдварда зовут Кларенс. Возможно, если начну трезвонить во все колокола, привлеку его внимание. В моём случае, в колокольчик на шее коровы. Говорят, что их никогда не бывает слишком много. И так уж вышло, я точно знаю, где найти один из них.

Но прямо сейчас мне нужно сосредоточиться на самом первом воспоминании об Эдварде. Я подношу свою маленькую красную ручку к маленькому красному блокноту и начинаю писать.

- Хм, - задумчиво изрекает доктор Кей.

- Ах, - заинтриговано.

- О, - встревожено.

Это занимательная реакция-репортаж с места событий, пока доктор Кей читает мои последние записи в дневнике – те, что о самых первых воспоминаниях об Эдварде.

Просто так вышло, что это воспоминание и о Чарли тоже. Он впервые взял меня с собой на рыбалку, несколько недель спустя после ухода Рене. Вспоминая об этом сейчас, я понимаю, что у него просто не было другого выхода; он хотел порыбачить, а за мной некому было присмотреть. Прошло несколько месяцев, прежде чем Чарли стал говорить людям, что Рене на самом деле ушла.

Может, думал, что она вернётся.

Помню, свой восторг, пока сжимала маленькую детскую удочку, следуя за Чарли к воде. Я носилась, как щенок, повторяя за Чарли все его действия, но даже не смогла ни разу закинуть наживку в воду. Она всегда приземлялась на ближайшую ветку, на траву позади меня или в мои волосы.

Это была «безопасная» детская наживка. Наверное.

Стоит сказать, что в тот день я не поймала ни одной рыбёшки. Как и Чарли, учитывая, что моя беготня и плескание, скорее всего, распугало всю рыбу на много миль вокруг. Но именно в тот день я ощутила присутствие Эдварда.

Возможно, ещё и по этой причине Чарли ничего не поймал.

Помню, как сияло солнце и блестела вода, а тёплый бриз приносил сладковатый аромат. Я помню, что впервые с тех пор, как ушла мама, я не чувствовала себя одинокой. Я ощущала чьё-то согревающее присутствие в лесу. Ничего похожего на бугимена или же волка, вообще ничего пугающего. Оно походило на ангела.

Когда Чарли, наконец, засобирался домой, я не захотела уходить. Ему пришлось тащить меня, упирающуюся и визжащую до самой машины. Это первый и последний раз, когда он брал меня с собой на рыбалку, всю дорогу до дома я кричала, уверенная, что мой ангел не может видеть меня здесь. Я не знала, сможет ли он отыскать меня вновь, если я уйду из леса.

Почему-то я знала, что это – он.

Я визжала, пока Чарли не принёс меня на мою большую девчачью кровать. Я тут же прекратила кричать, ведь почувствовала, что воздух пахнет конфетами.

Мой ангел вернулся.

Безусловно, в сокращённой версии записи, которую я подготовила для доктора Кей, я не обращалась к Эдварду, как к «ангелу». Слишком странно.

- Значит, впервые ты ощутила Эдварда через несколько недель после ухода матери?

- Да, - Я не горю желанием подтверждать возможную связь, но это правда.

Доктор Кей, похоже, улавливает мою неприязнь к этой теме и садится прямо, значит, собирается использовать другую тактику.

- Откуда ты знаешь, что Эдвард реален? – спрашивает он.

Очень философски с его стороны. В эту игру могут играть двое.

- Просто знаю.

Что б вы знали, я не пытаюсь сейчас философствовать. Моего внутреннего Сократа сперва нужно разбудить. Доктор Кей выдавливает небольшую, зажатую улыбку, что, по-видимому, означает, что он пытается быть терпеливым. Или просто пытается сдержать свое рефлексивное возражение.

- Ты никогда его не видела, - говорит он.

- Нет.

- Ты никогда его не слышала.

- Нет, никогда.

- Ты никогда к нему не прикасалась.

- Насколько знаю, нет.

- Тогда откуда ты знаешь, что он реален?

Вот теперь я готова пофилософствовать.

- Точно так же, как вы знаете, что ветер реален, - говорю я, указывая на непрестанно качающуюся ветку за окном.

- Прости..?

- Я не могу увидеть ветер. Я не могу его потрогать. Но я чувствую его. И вижу, какой он производит эффект.

Я чуточку самодовольна.

Я слышу, как ручка доктора Кей уверенно пляшет по его заметкам, и скучаю по своей собственной. А ещё скучаю по красному блокнотику. Доктор Кей вежливо, но категорично попросил, чтобы я больше не приносила их на наши совместные сеансы, едва заметил, что я больше пишу, чем разговариваю.

Какая досада.

- Значит, ты чувствуешь Эдварда?

- Да.

- И каким образом?

- Так же, как и все остальные люди чувствуют кого-то позади себя, или что кто-то наблюдает за ними.

- Он делает что-то помимо «наблюдений»?

Я медлю. Я точно знаю, что он наблюдает за мной. Но вот по поводу всего остального не уверена.

Но отвечаю:

- Думаю, да.

Доктор Кей останавливается на полуслове и поднимает на меня глаза.

- И что же ещё он делает?

Я медлю вновь, зная, что пересеку черту, ответив на этот вопрос честно. Но, как я уже упоминала ранее, я честный человек.

- Однажды он общался со мной.

Как и следует ожидать, доктор Кей цепляется за эту фразу.

- Кажется, ты говорила, что он никогда не говорил с тобой.

- Он и не говорил.

- Хорошо. Как же он общался с тобой?

Я вновь вспоминаю тот день – с книгой.

- Он сказал мне своё имя.

Доктор Кей просто смотрит на меня, вытренированные за годы практики глаза не отражают никаких эмоций. У него извечно доброжелательный и несгибаемый взгляд. Однажды, мне хочется увидеть, как он злиться. Но прямо сейчас он просто терпеливо ждёт, пока я продолжу.

- Долгое время я не знала его имени. Просто чувствовала, что он за мной наблюдает. Однажды в начальных классах школы, я сидела в своей комнате и ненароком обмолвилась, что нужно дать ему имя.

- Ты произнесла это вслух?

- Да. Тогда я довольно часто говорила с ним вслух, пока не заметила, что никто из сверстников этого не делает.

Я рассказываю доктору Кей, что и пяти минут не прошло, как книга, которую я читала, упала с ночного столика. До сих пор не уверена, может, я случайно столкнула её локтём, когда вертелась. Услышав шум, я глянула вниз; роман «Джейн Эйр» лежал на полу, книга открылась на определённой странице – сцене, где Джейн впервые встречает в лесу Эдварда Рочестера.

Идеально.

Имя – Эдвард подходило идеально.

- Значит после этого случая, ты решила, что его зовут Эдвард?

Его ручка вновь бешено порхает по заметкам.

- Да. Ему подходит, - говорю я, пожимая плечами.

- А что ещё он такого делал?

Я решаю, что на сегодня предел моей честности исчерпан. Рассказать доктору Кей о Порт-Анджелесе, всё равно что поведать об этом Чарли. В этот момент меня спасает гудок интеркома, сигнал, с помощью которого секретарь доктора Кей сообщает, что час истёк и наш сеанс закончен.

Ещё никогда час не казался таким долгим.

- Как проходит терапия? – слишком уж небрежно интересуется Элис.

Мы в её комнате, наши коврики для йоги расстелены аккурат параллельно друг другу. Судя по её тону, она выуживает информацию. Я не сообщала ей о псевдо-шизофрении. Мне кажется, если не скажу ей, не произнесу этих слов вслух, то как бы гарантирую, что это неправда.

Элис исполняет одну из своих нелепых версий йоги, и в итоге, извернувшись, опускает стопы на собственную голову. Меня всегда одолевает головокружение, когда вижу её в этой позе, поэтому не смотрю.

Вместо этого, я гляжу в стену прямо перед собой, сосредоточившись и стараясь удержаться в вертикальном положении, в попытке сотворить – Стул. Да, всё именно так, как звучит, я изо всех сил пыжусь, пытаясь присесть на невидимый стул. Или сходить по нужде посреди леса.

Элис даже не вздрагивает, когда невидимый стул уже в третий раз за эти минуты рушится подо мной. Я тоже не вздрагиваю, ведь специально для таких целей у меня имеется экстра толстый и экстра упругий коврик.

- Скажем так, - кряхчу я. – В терапии я так же хороша, как и в йоге.

- Тут всё дело в дыхании, - изрекает Элис, чуть разворачивая ноги и становясь в позу скорпиона.

- Забавно, - говорю я, поднимаясь на ноги и сосредоточившись на первом этапе Стула – стоять неподвижно. – Доктор Кей говорит, что дело в моей голове.

- В Йоге всё завязано на дыхании, - поясняет Элис, теперь выпрямляя ноги, и плавно оказывается в стойке на руках. – А в психотерапии всё зависит от твоей подачи.

Я шатаюсь. А ещё ведь даже не согнула колени.

- В смысле?

- Если хочешь вырваться из этого, вернуть некое подобие нормальной жизни, тебе, в конце концов, придётся говорить психиатрам то, что они хотят слышать.

- То есть согласиться с ними в правильности диагноза?

- Нет. С симптомами, которые изначально к этому диагнозу привели.

- То есть я должна лгать?

- Я бы это назвала «рассказывать очень хорошую историю».

Я впервые оглядываюсь на неё. Её голова на уровне моих ног, а ноги на уровне моей головы. Неотделимая инь моего янь. Так символично – я её полная противоположность во всём, в том числе в рассказывании хороших историй.

- Ты ведь знаешь, я – никудышный лжец, - бормочу я сквозь стиснутые зубы, силясь стоять ровно с повёрнутой головой.

- Твоя правда, - соглашается Элис. – Но с психиатрами это не имеет значения. Они будут слишком преисполнены гордостью, что излечили тебя.

Я не упоминаю, что, по их мнению, моё заболевание неизлечимо.

В сентябре начинается школа, и к моему репертуару прибавляется ещё одна форма терапии – групповая. Словно трёх больничных психиатров недостаточно, в школе имеется ещё один, специализирующийся на подростковых страхах.

Один раз в неделю матери и/или отцы пяти одинаково проблемных детей запихивают их в машину и отвозят к Медицинскому Центру Форкса, в крыло всецело посвящённое самому загадочному из органов – мозгу – и оставляют их там познать радость групповой терапии.

На мой взгляд, это сродни тому, как отец кидает своё кричащее чадо на глубину бассейна без спасательных надувных подушечек на руках. Либо дитё волшебным образом учиться плавать по-собачьи, либо идёт ко дну.

В первый вечер, когда Чарли подвозит меня к медицинскому центру, я лишь мельком заглядываю в комнату, в которую мне предстоит зайти, разворачиваюсь на каблуках и спешу к ближайшему выходу.

У меня бы получилось, не схвати меня кто-то в последнюю секунду за хвостик. Едва я оправляюсь от ощущения, словно мой скальп горит огнём, замечаю, что человек столь «деликатно» схвативший меня за волосы, ни кто иной как Элис.

Она взирает на меня со своей лучшей фальшивой улыбкой Барби.

- Если мне придётся это сделать, то и тебе тоже.

Что ж.

По крайней мере, вдвоём страдать не так муторно.

Я шагаю с вышки для прыжков и ныряю в самую гущу сумасшествия.

Обстановка внутри не изменилась с тех пор, как я проверяла в последний раз – люди двигаются по кругу, взмахивая руками и прочими конечностями, изворачиваясь в замедленном действии, словно преодолевают невидимую полосу препятствий. Пока я смотрю, Тайлер Кроули падает на живот и по-армейски ползёт под абсолютной пустотой воздуха. Пока я смотрю, Элис присоединяется к этому эксцентричному танцу. Она начинает кружиться и вертеться на носочках. Благодаря ей безумие кажется лёгким. Оно кажется изящным. Оно кажется чем-то хорошим.

Женщина похожая на хиппи с длинными золотистыми волосами до талии в толстых очках появляется в поле моего зрения.

- Я – доктор Мэттьюс, - говорит она. – И мы самовыражаемся.

Следовательно, теми самыми телодвижениями, которые я наблюдаю в данный момент.

- Присоединяйся к нам!

Я вежливо улыбаюсь, поражаясь, неужели ли она полагает, что я начну самовыражаться, порхая, как птичка. Но я подвергаюсь терапии уже достаточно давно, чтобы понимать, любой мой ответный жест (неважно какой) будет скорее всего задокументирован, каталогизирован и использован позже в качестве явного доказательства, что я и в самом деле сумасшедшая.

Доктор Мэттьюс продолжает выжидающе смотреть на меня и, вскинув руки над головой, вращает бёдрами – джинн, выходящий из бутылки.

Я вздыхаю и вступаю в круг.

Самовыражение в моём конкретном случае протекает не слишком успешно. Учитывая, что простая ходьба плюс любое другое действие – разговор, чтение, жевание жвачки – и я спотыкаюсь (в лучшем случае) и/или падаю носом вниз (в худшем). Поэтому я ограничиваюсь странной помесью спортивной ходьбы и неуклюжим подпрыгиванием.

Пару мгновений доктор Мэттьюс нахмуренно взирает на моё «самовыражение». Но затем видимо решает оставить всё как есть.

- Хорошо, все, внимание, - произносит она, дважды хлопнув в ладоши. – Теперь, когда вы проходите мимо кого-то, он становится вашим партнёром по танцу на последующие тридцать секунд.

Агх.

Танцы.

Я не танцую.

Как вскоре «посчастливится» узнать и остальным.

Как ни странно ближе всего в круге ко мне оказывается Тайлер Кроули. И почему-то буквально пылает желанием потанцевать со мной. Но его энтузиазм заметно утихает, когда я сильно наступаю ему на ногу, а после попадаю локтём в глаз. Своё выступление я заканчиваю классическим ударом головой и коленом в пах.

Через тридцать секунд Тайлер ретируется, держась за яйца.

Вступает Элис, но она прекрасно знает, что лучше не танцевать слишком близко ко мне. Вместо этого она начинает кружить вокруг меня, словно балерина. Или скорее стриптизёрша; точно не могу сказать. Я более чем счастлива стоять спокойно, притворяясь её шестом.

И более чем счастлива, услышав, как доктор Мэттьюс дважды хлопает в ладоши.

- Отлично, давайте сформируем исцеляющий круг.

О да, давайте.

По крайней мере, звучит заманчивее, чем эти чудаковатые «круги на полях», что мы изображаем. Я с опаской наблюдаю, как все остальные садятся, а затем ложатся на пол, образуя головами круг.

О, смотрите-ка, будь у меня камера, я бы могла навсегда запечатлеть ультрамодный снимок нашей сумасшедшей компашки.

Я робко занимаю своё место. И в следующие сорок пять минут узнаю, насколько неудобно лежать неподвижно на твёрдом деревянном полу. А ещё я узнаю, насколько легко говорить о своих чувствах, когда безвольно растекаешься по земле и смотришь невидящим взором в потолок, украшенный сияющими в темноте звёздами и нарисованными от руки моделями девяти планет.

Конечно, не я говорю о своих чувствах. Но вот члены группы – да. Тайлер говорит, что чувствует себя толстым, если не пробегает по двадцать миль в день. Неудивительно, что он классно бегает. Неудивительно, что он такой тощий. Бен сообщает, что временами настолько теряется в своей безумной любви к кунг фу, что порой забывает, что он не ниндзя.

Даже Элис воодушевлённо и подробно излагает свои чувства, хотя я на девяносто девять процентов уверена, что она позаимствовала их из романа, которым поделилась и со мной – романа, который я читаю тайком под одеялом при тусклом свете фонарика.

Когда вечером доктор Мэттьюс отпускает нас, сверстники вцепляются в меня, словно в наркодилера. Поскольку я опоздала, у них не было возможности расспросить меня до начала сеанса. Теперь они навёрстывают, задавая единственный вопрос, не дающий им покоя: что такого сделала Изабелла Свон, что заполучила себе желанное местечко в группе самой доктор Мэттьюс?

- Я вижу мёртвых людей, - решительно говорю я.

Все охают и ахают.

Лишь Элис посылает мне небольшую улыбку и кивает. Она понимает моё нежелание рассказывать этим людям об Эдварде. Понимает, что мои отношения с Эдвардом нечто сокровенное, нечто особенное и очень личное.

Знаю, что она прекрасно понимает, ведь Элис «скармливает» ребятам иную версию своей истории, чтобы защитить Джаспера.

Она говорит им, что может видеть будущее.

А вот и новая глава, и мне очень любопытно узнать ваше мнение о происходящем, о Белле, и получить ответ на самый главный вопрос: "А вы верите Белле?"