Мои воспоминания о бабушке размыты.

Помню, как держала Рене за руку, ступая на порог маленького домика настолько заросшего кустами и увитого виноградной лозой, что он почти и не был похож на дом; это обитель «никогда» и «ни за что». Обитель чудного хлама, блестящих безделушек и мириадов вещиц, которым моё четырёхлетнее «я» не могло дать названия.

- Смотри, но не трогай, - напоминала Рене, пока мы пробирались сквозь лабиринт старья, чтобы найти бабушку, качающуюся в кресле перед окном.

Моменты, когда бабушка поднимала глаза, улыбалась и звала меня по имени, были лучшими мгновениями. Она протягивала сморщенную руку, обнимала меня и показывала свою последнюю шляпу или шарф, или носки мелкой яркой вязки. Обычно Рене оставляла меня с ней, а сама отправлялась мыть посуду, готовить чай или перестилать постель. У бабушки мама всегда работала.

Пока Рене занималась делами, бабушка спрашивала меня о том о сём, или просила подержать пальчиком то тут, то там, пока мастерила свой последний шедевр. Иногда мы говорили о её саде с чернозёмом, зелёными ростками и созревшими плодами. Однажды, когда мы глядели в окно на её небольшой клочок земли, бабушка спросила:

- Ты его видишь?

Я кивнула, улыбаясь и указывая пальцем на пятнистого толстяка, который грелся на солнышке между её помидоров, лениво прикрыв глаза и покачивая хвостом.

- Толштый кот, - прошипилявила я сквозь преждевременно выпавшие передние зубы – проклятие «дара» неуклюжести.

В тот момент появилась Рене и шлёпнула меня по руке, оттащив от окна и подальше от бабушки.

- Она ничего не видит, - взорвалась она, никогда не слышала, чтобы она говорила таким тоном с бабушкой. Но это правда; кот исчез, испуганный резким движением.

Бабушка лишь улыбнулась мне, её доброта сдерживала мои слёзы.

- Дети часто видят то, что взрослым не под силу.

В такие мгновения бабушка смотрела на меня, словно я была её особенной девочкой, словно нас объединял секрет. Хорошие были времена. Но порой, когда мы приходили, она смотрела на меня так, словно я – это кто-то другой. Она неподвижно и безжизненно сидела в своём кресле-качалке со спутанным клубком пряжи в ногах. В такие мгновения Рене держала меня под своим боком, позволяя «помогать» ей в её ежедневных заботах.

Я помню, что хоть Рене всегда широко улыбалась, пока мы бывали в небольшом домике, она часто плакала, когда мы его покидали. Я никогда не понимала почему. Никто никогда не говорил мне, что бабушка была больна. Никогда я не слышала слова «шизофрения».

Теперь я знаю.

Знаю, почему бабушка часто задавала мне странные вопросы, а другие взрослые нет. Знаю, почему временами она глядела прямо сквозь меня. Знаю, на что она надеялась, спрашивая, вижу ли я что-нибудь в саду.

Но главное, я знаю, почему Рене мгновенно встревожилась, узнав, что я говорю с невидимым мальчиком по имени Эдвард. Почему она буквально впала в ступор из-за моего диагноза. Почему ни разу не подвергла сомнению заключение моих врачей.

Путь от офиса доктора Кей к дому довольно размыт. Столь же размыт, как и воспоминания о бабушке. Столь же размыт, как, вероятно, была и сама бабушка. Столь же размыт, как несомненно должен был быть и…

Прибыв домой, я позволяю входной двери закрыться с гораздо большей силой, чем обычно. С глухим стуком роняю рюкзак на пол в прихожей. Родители разом отрываются от просмотра телевизора. В гостиной. Вместе. В последнее время подобное происходит слишком часто. Это по-домашнему зловеще и довольно тревожаще.

- Всё хорошо, милая? – приторно-сладким тоном интересуется Рене, хотя и так предельно ясно, что – нет, всё совсем не хорошо.

- Почему ты мне не сказала? – требую я.

Я редко повышаю голос, поэтому сейчас мой тон звучит шокирующе.

- Белла, о чём ты? – спрашивает Чарли.

Я игнорирую его, наседая на Рене.

- Почему ты мне не сказала? – повторяю я. По тому, как с её лица исчезает наигранная сладость, я понимаю, что она знает, о чём именно я говорю.

- О чём ты говоришь? – перестраховывается она.

Конечно же, она хочет, чтобы я произнесла это вслух. Ну знаете, на случай если я всё-таки имею в виду не то, о чём она думает.

- Почему ты не сказала мне о бабушке?

Комната погружается в молчание. Чарли во все глаза смотрит на Рене. Он взирает на неё так, словно только что пробудился от долгой зимней спячки. Словно бы он не вспоминал о бабушке уже очень, очень давно. Если он когда-либо и знал о ней, о её состоянии, то напрочь забыл. Неудивительно, что последние несколько месяцев он был так весел со мной, улыбался и подмигивал, сочувствуя из-за всего, что на меня навалилось.

Как и я, он упустил кое-что.

Но в отличии меня не собственный рассудок.

- Чарли, можешь оставить нас на минутку? – просит Рене, но смотрит только на меня.

Нам понадобиться намного больше тривиальной минуты. Чарли это понимает, и исчезает в коридоре, бросив мимолётный взгляд на моё лицо. Выглядит он таким же счастливым, как я себя чувствую.

Когда он уходит, когда остаёмся только мы – девочки, мать и дочь, я повторяю:

- Почему ты не сказала?

Настоящая мать рассказала бы мне. С другой стороны настоящая мать никогда бы не ушла.

Она медленно поднимается с дивана и делает шаг в мою сторону, чтобы оказаться ближе.

- Сперва, я не хотела тебя тревожить, - говорит она. – Я была уверена, что ты просто подавлена, обычные подростковые проблемы, мальчики и прочее. Я не думала, что это может обернуться…

- А когда всё-таки узнала диагноз? – оборвала я. – Почему не рассказала тогда?

Она выглядит ещё миниатюрней и печальней.

- Не хотела, чтобы ты чувствовала себя обречённой, проигравшей, даже раньше, чем начнётся лечение.

Чтобы позже я почувствовала себя ещё более обречённой и вдвойне проигравшей? Позволять надежде взлетать выше, выше, и выше, только чтобы за тем она разбилась вдребезги о землю?

Соберись, говорю я себе. Сосредоточься на фактах. Факты всегда лучше страхов, неудач и сказок.

- Когда бабушке поставили диагноз?

- Ближе к тридцати годам. После того, как появилась я, - Рене отводит взгляд, чтобы скрыть боль, но мне даже не нужно задумываться, что она чувствовала, потеряв мать в столь юном возрасте. Я и так это знаю.

Факт: у бабушки симптомы проявились гораздо позднее.

- У неё был воображаемый друг?

- Думаю, даже несколько.

Факт: у меня только один. Интересно, звали ли одного из её друзей Эдвардом. Может однажды я встречу девочку по имени Джейн и дружелюбного льва Ламберта. Возможно, это лишь дело времени. Может быть воображаемые друзья – наследственны. Может поэтому бабушка всегда улыбалась мне так, словно знала мои секреты.

В воспоминаниях её улыбка уже не кажется такой доброй.

- Она могла их видеть? – настаиваю я.

- Да. Перед смертью, она ничего другого и не видела.

Факт: я не вижу Эдварда.

Факт: я никогда не видела Эдварда.

Факт: я могу никогда не увидеть Эдварда.

Рене шагает ближе и говорит:

- Ты всегда была самым нормальным, самым разумным человеком в нашей семье…

Ещё один шаг.

- Если кто и должен страдать шизофренией, то это я, - с мукой произносит она, но меня это не трогает. – Мне так жаль, детка. Мне очень, очень, очень жаль.

Мне тоже жаль.

Ещё шаг, и она достаточно близко, чтобы обнять меня, укутать материнскими объятиями.

Но уже слишком поздно.

Без всяких эмоций я делаю свой шаг… шаг назад. Обида и боль замирает на её лице, а я гляжу в это лицо и понимаю, что, вероятно, и моё лицо выглядело так же – в день, когда она оставила меня.

- Ты должна была рассказать, - говорю я. Её лицо бледнеет, а руки безвольно опускаются, а я ухожу, убегаю в раскрытые объятия мистера Медведика.

Факт: мистер Медведик не сможет меня обнять даже если захочет.

Пытаюсь уснуть. Подвиг, который я считаю невероятно трудным, учитывая всевозрастающую вероятность, что я сумасшедшая.

Безумна? Однажды я ею была…¹

Заразный стишок, который мы с Элис считали до жути забавным в первом классе, неожиданно теряет всю свою прелесть.

Солнце ещё не село, но это один из тех дней, которые хочется поскорее закончить. Шторы плотно задёрнуты, а дверь заперта на замок, я лежу, свернувшись клубочком и накрывшись одеялом с головой. Здесь тепло и темно, дыхание успокаивается и становится глубоким, веки тяжелеют и…

Звонит телефон.

 Поправка: мой телефон поёт – Где-то над радугой… 

Это Элис; она мечтает вознестись куда-нибудь за радугу. И хотя сейчас не лучшее время для разговора, я прекрасно знаю, что лучше не игнорировать её звонок. Я и так многое потеряла к настоящему времени; не хочу вдобавок потерять и её дружбу.

Я отвечаю так, как она ожидает:

- В самой вышине, - Хоть и не пою.

- Белла, - говорит Элис, её голос на том конце звучит пронзительней, чем всегда. К тому же она кажется взволнованной и/или возбуждённой.

- Что? – безучастно отвечаю я. После сегодняшних откровений, у меня не хватает сил держать телефон у уха. Он просто лежит на кровати рядом с моим лицом.

- Белла, мне нужно с тобой поговорить, - заявляет тоненький, пронзительный голос. – Прямо сейчас.

- Удачно, что мы уже разговариваем, - я зарываюсь лицом в одеяло.

- Ты уткнулась в одеяло?

Я выгибаю спину, чтобы подняться.

- Нет.

- А вот и да, - ругает Элис. – И это не телефонный разговор. Встречаемся на рандеву через пятнадцать минут.

- Не уверена…

Но Элис уже сбрасывает звонок.

Рандеву? Мы давненько там не бывали. Невзирая на моё величайшее нежелание покидать тишину и безопасность комнаты, я понимаю, что обязана пойти. Хотя Элис могла позвать меня только чтобы похвастаться новым цветом волос (она не слишком довольна своим последним экспериментом и рыжими волосами), но это может быть и что-то другое. Что-то важное.

Прямо сейчас нечто важное мне совсем не повредит.

Поэтому я крадусь вниз только, чтобы заметить, что предков не наблюдается ни в одном из их обычных прибежищ. Прекрасно. Я всё равно не собираюсь спрашивать разрешения. Тем не менее оставляю записку. Не хочу, чтобы меня посадили под домашний арест до конца моих дней.

Затем я пробираюсь через лес к месту нашего рандеву. Мы прозвали его так, но по сути это ветхий домик на дереве, который, должно быть, построил кто-то из бывших соседей, когда мы были ещё маленькими. Я смутно припоминаю пару, жившую в теперь уже пустующем доме недалеко от нас; у них был сын. Я помню его, потому что однажды он съел собачий корм в попытке произвести на меня впечатление. Неудачно.

На подходе к знакомому сучковатому дереву, по воцарившейся в лесу тишине, я с уверенностью могу сказать, что Элис ещё не пришла. Я обхожу дерево по кругу, пробегаясь ладонью по грубой коре. Мои воспоминания об этом месте далеки от реальности; форт выглядит не таким уж неприступным, а лес не кажется сухим.

Мне не приходится долго ждать в зловещей тишине. В отличие от меня Элис изящно порхает через лес по земляному ковру, на её джинсах нет и следа грязи. К тому же на ней белое пальто, которое я бы никогда не смогла носить. Белая одежда «под запретом» для кого-то вроде меня в этом сыром грязном климате.

Когда она подходит ближе, я отмечаю, что волосы Элис по-прежнему имбирного цвета, их яркий оттенок может посоперничать разве что с выражением её лица. Её губы напряжены, чтобы не брякнуть лишнего. Как только она ставит сапог на нижний сук дерева, я вздыхаю.

- А мы не можем поговорить внизу? – хоть я намного выше неё, лестница по-прежнему ведёт слишком высоко.

- Нет, - через плечо отвечает Элис и воодушевлённо взбирается на самый верх.

Кажется, я понимаю. Все самые важные разговоры в нашей жизни происходили на этом дереве. Мы обсуждали здесь нашу первую влюблённость, первые месячные, первый поцелуй. Ну, мы обсуждали её первый поцелуй. Дерево всё ещё жаждет услышать о моём.

Десять минут спустя, когда я медленно и очень осмотрительно взбираюсь по дереву, вцепляясь пальцами в кору и в предложенную руку Элис, я наконец взгромождаюсь в самый центр сохранившегося настила, служившего полом, и некоторое время просто тяжело дышу.

- Ладно, - говорю я, справившись со слабостью и головокружением. – В чём дело?

- Белла, - восклицает Элис, приступая с того места, на котором оборвался наш телефонный разговор. – Я видела его!

Его.

Я знаю, что есть лишь один «он», на которого она может ссылаться. Я вновь чувствую слабость, но теперь по совершенно иной причине.

- Нет, не видела, - говорю я.

Она просто не могла его видеть.

- Да, я видела его, - хмурится она.

- Элис, не знаю, о чём ты говоришь, но ты просто не могла видеть его.

Она хмурится ещё сильнее, настаивая.

- Видела, - Она не привыкла, чтобы я противоречила ей. Она не привыкла, чтобы я проявляла нечто помимо высшей степени энтузиазма, когда дело касается Эдварда. Она не имеет ни малейшего понятия, что происходит.

А я… я не могу сказать ей. Не могу объяснить Элис, что она просто не могла видеть Эдварда, потому что Эдвард всего лишь дефект в моей голове. Не могу убедить её, что она не могла увидеть мой дефект, не обвинив в том, что у неё есть свой собственный.

Осторожно, шаг за шагом.

- Ты видела Джаспера?

Пожалуйста, умоляю, пусть она видела всего лишь Джаспера. Джаспер не моя проблема. А её.

- Нет, - говорит она. – Я видела Эдварда.

При его имени я вновь чувствую слабость, но на этот раз абсолютно по другой причине. Если точнее, то по трём причинам. Первая: если Эдвард всего лишь дефект в моих мозгах, тогда почему Элис его видела? Как она умудряется быть на одной аномальной волне со мной? Вторая: хоть я смертельно люблю Элис, её показания по этому поводу… сомнительны. И третья…

Ох, третья.

Третья в том, что я прошу Эдварда показаться мне – подать знак. Но он не появляется сам и не выказывает никаких знаков, а затем он показывается Элис?

Серьёзно?

Да как он смеет?

Забудьте про слабость, теперь я в ярости.

Но я держусь, чтобы не позволить гневу, клокочущему в груди, отразиться на лице. Элис только выбралась из своей кроличьей норы; она не настолько сосредоточена, чтобы понять её истоки.

- Откуда ты знаешь, что это Эдвард? – пытаюсь говорить спокойно я.

- Потому что Джаспер назвал его Эдвардом.

Забудьте про сердцебиение, моё сердце пропустило сразу три удара. Неужели Элис и правда слышала, как Джаспер назвал Эдварда Эдвардом? Или синее марево моих иллюзий смешалось с красным воображением Элис, порождая фиолетовый дворец в небесах, ставший пристанищем для нас обеих? 

Сосредоточься.

Факты.

- Расскажи точно, что ты видела. Где была и когда именно. Расскажи мне всё.

От ядреной смеси адреналина, страха и злости сердце болезненно колотиться в груди. Я едва могу дышать.

- Ну, - начинает Элис, глядя мимо меня, её взгляд стекленеет, так случается всегда, когда она думает об этих своих видениях. – Я рисовала в своей комнате. Ты ведь знаешь, насколько я сосредоточена, когда рисую.

Я киваю. Порой невозможно привлечь её внимание, если она скрупулёзно работает над прорисовкой мельчайших деталей наброска.

- Я решила поработать над зарисовкой самого сложного эскиза – мужчина, стоящий в комнате полной зеркал. Мужчина стоял спиной ко мне, а его лицо отражалось в зеркалах бессчётное множество раз. Я пыталась прорисовать каждую чёрточку его лица, поэтому рисунок продвигался медленно.

- Но сегодня после обеда я была в ударе. Его чуть кривоватая улыбка, идеально прямой изгиб носа получились на ура. Разлёт бровей вышел идеально. Я корпела над его волосами – которые с трудом удавалось приладить к оставшейся части лица – как вдруг уже больше не видела перед собой набросок.

- Я видела его лицо – настоящее лицо.

Мурашки, бегающие по спине, расплодились.

- Это был Джаспер? – шепчу я, мой голос настолько слаб, что похож на скрип покачивающейся на ветру ветки. Но я уже знаю ответ. Джаспер не обладает изогнутой улыбкой или идеально прямым носом. У него нет диких, непослушных волос.

- Нет, это был не Джаспер, - едва заметно улыбается Элис, всматриваясь вдаль, в нечто, что лишь она могла видеть. – А Эдвард. На одну долю секунды, я увидела Эдварда. Его глаза были закрыты, словно он присушивался к чему-то посреди леса.

- А затем кто-то позвал его по имени, и он повернул голову.

- А потом он побежал.

- Побежал? – эхом повторяю я.

- Помчался так быстро, что и не передать. Это было… невероятно, - Впервые за всё время взгляд Элис сфокусировался на моём лице. – Ты когда-нибудь видела, как мчится гепард?

- В Форксе гепардами и не пахнет, Элис, - нетерпеливо говорю я.

- Нет, - раздражённо отвечает она. – Я имела в виду на канале Discovery или вообще по телеку?

- Ты же знаешь, у нас дома по большей части только ESPN (прим. пер: Entertainment and Sports Programming Network – один из спортивных каналов).

- Ох. Ну тогда представь Тайлера.

А, теперь я понимаю. В школе Форкса мы с Элис единственные «вольные слушатели» на уроках физкультуры вне зала. Никто больше не хочет сидеть под дождём. Вообще-то мы тоже, но нам нравится наблюдать за бегающим Тайлером. За пределами бегового трэка он отвратительный, пускающий слюни хряк, гоняющийся за любой двуногой особью женского пола. На трэке он превращается в стойкую, непобедимую машину скорости.

- Это словно наблюдать за Тайлером… на крэке. Или скорее на спидах.

- Но ты сказала, что видела Эдварда с Джаспером… - напоминаю я. Хоть я по достоинству оцениваю умение Тайлера, меня не так просто увести в сторону от темы, как Элис.

- Да! Они бежали вместе. Эдвард нагнал Джаспера, и очень быстро перегнал.

Она вновь смотрит на меня, её взгляд кажется тягучим от плескающихся в нём эмоций.

- Твой Эдвард очень быстр.

Я даже не знаю, что на это ответить.

- Значит, они просто бежали вместе?

- Сквозь лес. Петляя между стволов деревьев; ветки путали их волосы. Великолепное зрелище.

Держу пари, так и было. Если бы я только могла это увидеть.

Но, по крайней мере, кое-что я могу увидеть.

- А рисунок с тобой?

- Конечно, - отвечает она и достаёт из кармана пальто сложенный лист бумаги.

Ещё никогда в своей жизни я не желала увидеть что-либо столь отчаянно, как этот набросок. Я забираю предложенный лист, и он подрагивает в моей руке.

В вечерних сумерках я едва могу разглядеть лёгкие штрихи карандаша. Но представшее моему взору сюрреалистично – едва различимая фигура широкоплечего мужчины, стоящего спиной ко мне. Так символично для Эдварда. Его лицо в зеркале – нахмуренные брови, нечёткие черты, необузданные локоны волос – выглядят, мягко говоря, угрожающе.

Эдвард – если это и в самом деле Эдвард – ни капли не похож на ангела.

В действительности у него дьявольский вид. Место, где должны быть глаза, лишено всяческих выражений; под грозно сдвинутыми бровями - пусто.

Элис видит мою тревогу.

- Я видела его лицо не больше секунды, Белла, - извиняющимся тоном произносит она.

Да, всего лишь секунду. На одну секунду дольше, чем я.

- Ты не нарисовала глаза, - говорю я, отказываясь встречаться с ней взглядом.

- Нет, - отзывается она. – Я не видела его глаза. Они были закрыты.

По крайней мере, хоть одна его частица по-прежнему принадлежит только мне.

После этого сказать особо нечего. Мы сидим в тишине, если не считать поскрипывания веток и шороха ветра.

- Я обещала маме, что вернусь к ужину, - подаёт голос Элис, только сейчас заметив, как темно стало в лесу.

- Да, - соглашаюсь я, хотя и не давала таких обещаний. Я не следую примеру Элис, когда она изящно спускается вниз по дереву.

На этот раз не хочу, чтобы она видела, как я окончательно опозорюсь, сползая с этого дурацкого дерева вниз. Не хочу дополнительных напоминаний о своих корявых ногах и руках-крюках в сравнении с её изящными конечностями.

Она стоит у ствола дерева, задрав голову и глядя на меня, в темноте леса её личико кажется луной.

- Ты идёшь?

- Позже, - говорю я. – Просто посижу здесь немного и подумаю.

Подумаю, подумаю и опустошу всё содержимое собственного желудка.

- Хочешь, я подожду тебя? – и хоть её вопрос меня раздражает, она имеет на него полное право. Если уж мой подъём нисколько не впечатлял, то и спуск будет не особо приятным. Но опять-таки, ещё одна причина сделать это в одиночку.

- Нет, всё будет нормально. Если что у меня есть с собой телефон, - заверяю я, машинально похлопав по карману собственного пальто.

- Хорошо, - с сомнением протягивает она, но я слышу шаги, покорно удаляющиеся прочь.

Затем она уходит, и я остаюсь в бесконечном безмолвии леса. Интересно, всегда ли лес так молчалив для всех остальных. Чувствуют ли себя другие здесь так, словно остались последними людьми на земле.

Я сижу в полуразрушенных руинах некогда счастливых времён, и отказываюсь говорить с Эдвардом. Я отказываюсь говорить с ним, потому что он отказывается поговорить со мной. Он отказывается говорить со мной, показаться или подать хоть крошечный знак, что он настоящий, что он сам по себе, что он не… я.

И все же он показывается Элис? Подаёт ей знак? Являет ей своё симпатичное личико, симпатичные волосы и симпатичные конечности?

Забудьте безумие, я безумно зла.

Безумна? Однажды я ею была…

В конечном итоге протесты прогнившего дерева и сгустившаяся темнота вынуждают меня приступить к тяжёлому спуску. Стиснув зубы, я хватаюсь за край люка и осторожно спускаю ноги, пока они не упираются в верхнюю перекладину лестницы.

Помню, как переместила свой вес.

Помню, как сжимала деревянные края люка.

И это последнее, что я помню.

Потому что с этого момента что-то идёт критически неотвратимо неправильно.

Со мной всегда так.

Точно не знаю, что произошло. Наверное, руки и ноги не смогли удержаться за влажное мшистое дерево. Возможно прогнившая древесина вокруг одного из гвоздей, окончательно раскрошилась. Может внутреннее ухо спутало низ с верхом.

В любом случае, я соскальзываю.

Соскальзываю и – на одну гигантскую секунду – лечу головой вниз прямо на приветливо-твёрдую землю.

Прахом, прахом, низвергнемся все².

В следующий миг накатившей истерии, я чувствую себя китом в книге Дугласа Адамса³, но я намного умнее, чтобы понимать, что земля подо мной отнюдь не станет моим другом. Мне повезёт, если земля проявит благородство, и я смогу уйти отсюда живой.

А может и не настолько повезёт.

Возможно, жизнь в данный момент не самая лучшая награда.

Какая-то доля секунды, и внутреннее ухо информирует, что вокруг меня творятся странные вещи. Поднимается ветер, и я чувствую себя трепещущим флагом, развернувшимся и реющим по ветру.

А потом я приземляюсь, но не на голову. Я приземляюсь на спину, и воздух с шумом покидает мои лёгкие. Не к месту отмечаю, что это ещё один способ спуститься с дерева. Если хочешь свернуть себе шею.

Чудо, что моя шея цела.

Чудо – или может вдруг… лишь может быть… что-то другое.

Возможно, это знак.

Может быть, я, наконец, выяснила, как заставить Эдварда раскрыть себя.

Вокруг нет ни единого, даже лёгкого дыхания ветра, листва деревьев неподвижна. И всё же я совершенно уверена, что чувствовала воздействие ветра.

____

От переводчика:

¹ Детский стишок, неоднократно включённый автором в текст:

² Ashes, ashes, we all fall down, слова из песни R.E.M. — Bad Day
³ Сцена из книги Дугласа Адамса «Автостопом по галактике», которую условно можно обозвать «О чём думал кит, падая с громадной высоты».

Спасибо Вам огромное за отклики к этой истории, не представляете, какое они приносят удовольствие. Как и всегда буду рада вашим мыслям и рассуждениям на форуме!