Вокруг сплошная тьма, но тьма другого рода – наихудшая из возможных.

Тьма без Эдварда.

Последнее, что я помню – собственные крики. Пронзительные. Отчаявшиеся. И кровь. Кровь на моей ладони. Кровавые отпечатки пальцев на моей блузке.

А теперь искрился свет, яркий свет. Невозможно видеть в темноте, но и при этом свете тоже.

Я лежу на спине, в последнее время я довольно часто оказываюсь в этой позе. Чувствую, как веточки и камешки впиваются в мою кожу на бёдрах; лесная постель никогда не славилась мягкостью. Меня касаются чьи-то ледяные пальцы –внутренней стороны запястья, лба, шеи. Этот человек помогает мне сесть, потому что никто не любит видеть беспомощно лежащих людей. Моя спина прижимается к чему-то твёрдому и холодному, словно ствол дерева, лишённый коры.

Но вряд ли это дерево.

- Белла.

Кто-то вновь зовёт меня по имени. Кто-то направляет яркий свет сначала в один мой глаз, а затем во второй. Свет столь яркий, что я вижу лишь тёмный силуэт вместо лица.

- Чарли! Джейкоб! – зовёт кто-то, и вибрация от голоса сотрясает мою спину. Определённо не дерево. – Сюда!

Слышу ответные полные облегчения крики и звуки поспешных шагов, пробирающихся сквозь подлесок в нашу сторону. Свет фонарика слепит, но есть нечто чрезвычайно знакомое в держащем меня человеке.

И это не холодный, твёрдый торс или ледяные руки, или мягкий голос.

Это запах.

От обнимающего меня человека исходит стойкий аромат карамели, свежести и солнца. Солнце на самом деле не пахнет, я это знаю. И всё же солнечные лучи визуально настолько красивы - играющие на оконном стекле, сверкающие в гранях бриллиантов, танцующие на водной глади – что отсутствие запаха кажется святотатством.

Именно таким я воображаю запах солнца. И пахнет оно вовсе не огнём и не углеродом, и не серой. Этот запах я ощущала в самые непредсказуемые моменты на протяжении всей своей жизни, например, возвращаясь в свою комнату после школы. Этот запах я узнаю где угодно.

- Эдвард? – шепчу я.

Голосовые связки настолько слабы, что ни один смертный не сможет разобрать слова, слетевшие с моих губ. Но человек опускает фонарик и всматривается в меня, склоняясь ближе; достаточно близко, чтобы мне удалось рассмотреть бледное божественной красоты лицо. Достаточно близко, чтобы разглядеть мерцание тёплых, мудрых глаз.

- Нет, - говорит мужчина. – Это Карлайл. И с тобой всё будет в порядке.

Следующий час проходит в светопляске – танцующие лучи фонариков, яркие огни автомобильных фар, мелькающие флуоресцентные лампы на потолке. Мой перегруженный разум сообщает, что каталка мчит меня по знакомым коридорам Форкского Медицинского Центра.

Меня окружают встревоженные семья и друзья. Они сопровождают меня, пока им не пресекают путь, одни выкрикивают вопросы, другие отвечают, кто-то плачет. Джейкоб тоже здесь, и он просто смотрит на меня, как способен только он. Его тёмные глаза, в которых обычно плескается жизнь и лёгкость, мертвы.

Парочка медсестёр в одинаковых голубых – не белых – халатах перекладывают меня на койку, подключая то к одному прибору, то к другому. Затем слаженно удаляются в своих ботинках на каучуковых подошвах, и остаёмся только я и доктор. Он набрасывает белый халат поверх повседневного свитера и джинсов, хотя обычно он носит накрахмаленную рубашку и галстук. Я прекрасно осведомлена о его склонности к претенциозной одежде, поскольку львиную долю своей жизни провела в Медицинском Центре Форкса. Доктор Каллен постоянно вправляет мне кости и накладывает швы с тех пор, как они с женой приехали в город несколько лет назад.

Будет слишком странно, если я попрошу его подойти ближе, чтобы удалось понюхать его руку? Аромат Эдварда единственное, что сохраняет мой рассудок.

Добрый доктор задаёт вопросы стандартные для травмы головы (сколько пальцев он показывает), проверяет показатели (сердечный ритм немного повышен) и делает какие-то пометки в своей карте. Я говорю, что всего лишь заблудилась в лесу, не встречала на своём пути бешенных животных, и что все мои конечности и органы кажется на месте.

Он хмыкает, листая мою внушительную медицинскую карту. Через несколько страниц, нечто совсем недавнее, заставляет его остановиться. Он взирает на страницу с чем-то близким к удивлению. Выражение его лица всегда остаётся беспристрастным, не выходит за рамки профессионализма, но вот что-то в его глазах…

Моя карта с шумом захлопывается.

Держу пари, она только что с успехом проинформировала его о моём неизлечимом психическом расстройстве.

- Как ты спишь? – спрашивает он.

А вот это нестандартный вопрос.

Мне ли не знать.

- Нормально.

Нестандартные вопросы продолжаются. Испытываю ли сложности, наслаждаясь повседневной деятельностью. Чувствую ли необъяснимую грусть? Возможно, это просто моё воображение, а может, недавняя травма или паранойя, или шизофрения, а может всё разом, но я убеждена, что ему что-то известно. Я смотрю прямо на него, отвечая на вопросы, гляжу прямо в его глаза, словно бы они – золотые рудники, которые я смогу ограбить, будь у меня подходящие инструменты.

Я отвечаю «нет» и «нет», а на самом деле имею в виду «нет, я бы с радостью наслаждалась своей повседневной деятельностью, если бы мне позволяли ею заниматься» и «нет, я совершенно точно знаю, откуда моя грусть. Едва ли она необъяснима».

И тогда он задаёт мне самый сложный вопрос из всех возможных.

- Ты когда-нибудь думала о самоубийстве?

На этот раз взгляд отвожу я сама.

- Нет, - На сей раз он пристально вглядывается в моё лицо, пытаясь постичь его секреты. – Нет, - повторяю я. – Я бы никогда…

Я не могу закончить предложение.

- Хорошо, - говорит он, посылая мне напоследок печальную улыбку. – Теперь отдыхай.

И я отдыхаю.

Погружаюсь в сон, пока не наступили часы посещений. Чарли первый в очереди посетителей, в семь часов утра ровно, секунда в секунду. Я благодарна, безмерно благодарна, что Рене по-прежнему ждёт снаружи.

- О чём ты думала? – требовательно вопрошает Чарли, едва за ним закрывается дверь. Но его голос слегка дрожит, словно гнев балансирует на грани и в любую секунду может превратиться в отчаяние.

- Я… не думала.

- Ты же прекрасно знаешь, что нельзя одной блуждать по лесу.

- Знаю.

Мой спокойный ответ сбивает его с толку.

- Ты заблудилась?

- Да, - Если желание заблудиться намеренно берётся в расчёт. – Как вы меня нашли?

Он вздыхает и садится на стул, наклонившись вперёд и поглаживая усы. Он делает это только когда переживает.

- Почти никак. Мы искали вблизи резервации, когда Рене посчастливилось найти твою записку.

Хм.

- Записку? – слабо переспрашиваю я.

- Да.

Я заставляю себя сидеть очень и очень тихо.

- Могу я на неё взглянуть?

Чарли окидывает меня странным взглядом.

- Да, она дома на кухонном столе, - Его взгляд становится ещё растерянней, когда отрывистое пиканье кардиомонитора у кровати пускается в непокорный галоп.

Дело в том, что я не оставляла записку.

Я практически вне себя от марафона криков на фоне теперешней тишины, а также от своего пребывания на лоне землистых отелей форкских лесов. Но по большей части я вне себя от ликования.

Эдвард, наконец, просчитался. И хоть у него каким-то образом хватило духу не показаться передо мной в лесу, он всё равно не смог полностью меня бросить. Он подделал записку, чтобы родители в конечном итоге вычислили моё местонахождение. В конце концов, он не смог оставить меня умирать, потерянную и одинокую.

Мне не терпится поскорее выписаться из больницы.

Я слабо улыбаюсь и согласно киваю на всё, что говорят медсёстры. Я услужливо протягиваю им руку, чтобы они измерили кровяное давление, пульс, взяли кровь на анализ. Я – само послушание; спокойный, понимающий и чрезвычайно терпеливый пациент. Чёрт, если бы они попросили, я бы спустила штаны и помочилась в двухдюймовую баночку под пристальным взглядом всего больничного персонала.

Во второй половине дня, наказав родителям проверять, чтобы я пила достаточно жидкости, и будить меня каждый час в течение ночи, доктор Каллен, наконец, выписывает меня.

Не могу дождаться, когда окажусь дома.

Санитары вывозят меня на улицу в больничном кресле, поскольку такова политика больницы. Всё кажется таким высоким; и я чувствую себя лилипутом. Должно быть, так себя чувствует Билли. Должно быть я просто в шоке. Кардиомонитор, будь он по-прежнему ко мне подключен, выдавал бы беспрерывную морзянку.

Во время нашего отъезда, я слышу шёпот доктора Каллена:

- И Рене? Ей нужно будет поговорить со специалистом об этом.

- Поговорит, - голос моей матери звучит беспощадно.

Я игнорирую их разговор, совершенно не тревожась о том, кого Рене найдёт для меня в следующий раз. Всё, что сейчас имеет значение – я увижу Эдварда. Или, по крайней мере, то к чему он приложил руку.

Путь домой в машине Чарли кажется мучительно долгим. Но кроме того он мучительно… прекрасен. Это целый новый мир. Все цвета становятся ярче, запахи – слаще, даже воздух – чище. Мои страждущие глаза и уши, и нос упиваются всем, словно это моё первое утро на земле. Мир, в котором есть Эдварда, в тысячи раз прекраснее, намного ярче, и стоит того, чтобы жить.

Когда мы поворачиваем за угол и взору открывается родной дом Свонов с облупившейся белой краской и просевшим крыльцом, я едва ли не смеюсь от радости.

Эдвард был в этом доме, под этой крышей. Эдвард стоял на просевшем крыльце и проходил сквозь парадные двери. Ноги Эдварда ступали на пожелтевший линолеум на кухне. Его рука вдавливала ручку в лист бумаги за кухонным столом. Его пальцы заставляли ручку выписывать слова в грубом подобии – а может и точной копии (кто знает?) – моего почерка.

Никогда ещё так сильно я не хотела увидеть собственное письмо.

Наконец-то – наконец-то – у меня будет видимое, вещественное доказательство существования Эдварда.

Даже если никто не поверит, что я не писала эту записку; даже если решат, что я просто забыла, что писала её или даже, что настолько отчаялась доказать собственную правоту, что использую самые жалкие оправдания.

Даже тогда.

Я буду знать.

Я буду знать.

И плевать если записка начиркана на грязном, мятом куске макулатуры, подобранной в ближайшем мусорном баке, самым уродливым почерком на свете. Плевать, если она написана на обёртке от жевательной резинки с пожёванной жвачкой внутри. Эта вещица будет помещена в позолоченную рамочку и повешена прямо над моей кроватью.

Когда Рене помогает мне выйти из машины, я глубоко вдыхаю воздух, которым дышал Эдвард. Иду по той же подъездной дорожке, по которой он шагал. Прохожу в ту же самую дверь, поворачиваю за тот же угол и заглядываю в ту же кухню.

Но едва увидев то, что лежит на кухонном столе, я замираю. Ведь это вовсе не записка.

Не записка.

Это мой записной блокнот.

Чувствуя, как мой мир окрашивается серым, превращаясь в золу, я хватаю блокнот.

Мой маленький красный блокнот, он лежит на кухонном столе раскрытый на финальной заметке, написанной вчерашним утром. На заметке, в которой среди прочих бессмысленных каракулей я упоминаю, что собираюсь прогуляться к северу от города. Заметка резко обрывается длинным яростным чирканьем красной ручки, когда я, расстроенная ходом своих мыслей, решила начать прогулку раньше, чем планировалось. И планировала сделать нечто совершенно новое на своей прогулке.

Но, по крайней мере, это тот самый красный блокнот, который я совершенно точно не оставляла на кухонном столе. Но этого достаточно, дабы подпитать мою надежду, и я цепляюсь за неё, как скалолаз за верёвку на обрыве. Я вскидываю взгляд на Рене и Чарли, замявшихся на пороге кухни и настороженно наблюдающих за мной.

- Ты здесь нашла блокнот? – спрашиваю я у Рене. Я интересуюсь вежливо, спокойно, словно рассуждаю на тему вечно дождливой и пасмурной погоды в Форксе.

Она трясёт головой.

- Нет, наверху, на твоей кровати.

Именно там, где я его и оставила.

- Где на кровати? – требую я, гадая, смогу ли по её словам вычислить передвигали ли его.

- К чему всё это? – осторожным, дрожащим голосом уточняет она.

Крутанувшись, я бью ладонью по двери холодильника, достаточно сильно, чтобы несколько фотографий с него упали на пол.

- Просто скажи, где на этой чёртовой кровати!

Рене просто смотрит на меня, её широко распахнутые глаза, наполняются слезами.

- Милая, я не знаю; он лежал на кровати.

Я смотрю на фото, упавшее на пол, на нём я восседаю на диване, зажатая между улыбающимися родителями.

- Мне нужно, - говорю я, отчеканивая каждое слово сквозь крепко стиснутые зубы. - …знать, где именно на кровати?

Чарли с Рене выглядят встревожено. Они выглядят обеспокоенно. Они смотрят на меня, как на сумасшедшую.

- Белла, - осторожно произносит Рене, её голос немного подрагивает от слёз. – Блокнот был на твоей кровати, поверх одеяла, прямо рядом с подушкой.

Именно там, где я его и оставила.

Кажется.

Не уверена.

Торопясь поскорее выйти из дома, я просто отшвырнула блокнот. И я не помню, куда он приземлился. Не помню, упал ли он в закрытом или открытом виде.

Не помню.

Родители наблюдают, как я чахну и умираю.

- Спасибо, - безликим голосом выговариваю я. – Это всё, что мне нужно знать.

Я прижимаю блокнот к груди, словно это единственное доступное средство спасения на тонущем Титанике, и поворачиваюсь к лестнице.

- Я иду в свою комнату.

Родители просто кивают, медленно, словно бы пребывают в шоке. Они не пытаются меня остановить. Уходя, я замечаю, что Рене отчаянно сжимает руку Чарли. Руку, на которой по-прежнему есть обручальное кольцо. Замечаю, что его вторая рука успокаивающе поглаживает её спину и, в конце концов, притягивает её для объятия.

Что ж.

По крайней мере, из этого получилось хоть что-то хорошее.

Похоже, из-за переживаний за меня, родители очень сблизились. Кто знает, может моё падение на самые глубины сумасшествия, позволит им восстановить свои отношения на новом эмоциональном уровне. Возможно, они поймут, что упускали все эти годы и повторят свои супружеские клятвы накануне семнадцатой годовщины свадьбы.

Возможно, они ещё станцуют на моей могиле.

Как и всегда жду ваших мнений здесь или на форуме. Спасибо, что читаете и комментируете эту историю!