Лихорадка

Жар. Холод. Жар. Холод. Лишь благодаря этим двум состояниям я еще осознавал, что время не остановилось. Тело горело и ломило. Я предпринял несколько жалких попыток и скинул с себя всё, чем был укрыт на больничной койке. Через несколько минут началась дрожь. Тело окутали холод и боль, но сил дотянуться до сброшенных одеял и снова укрыться ими уже не осталось.

Медсестра в небольшой белой шапочке сновала по комнате в поисках тех, чьё состояние изменилось. Она прошла мимо одного из больных, замедлила шаг, остановилась, обернулась и внимательно посмотрела на него. Протянув руку, коснулась лица, а другой обхватила пульс на запястье пациента. Печально покачав головой, она ушла и вскоре вернулась в сопровождении двух санитаров, которые увезли на койке неподвижное тело.

Медсестра продолжила осматривать пациентов.

Она остановилась у моей койки, печально заглянула мне в глаза и до подбородка укрыла изношенной простынёй. Мне внезапно стало жарко, хотя её рука на моём лбу была холодной. Я попытался что-то сказать, но не смог издать ни звука. Я не хотел, чтобы меня касалась эта женщина – я хотел быть рядом со своей матерью и уже не стыдился этого, как еще несколько дней назад. И хотя мне было семнадцать, и я уже практически был мужчиной, но всё еще хотел к маме – и плевать, если это могло показаться незрелым и детским желанием.

Ещё недавно она заботилась обо мне – даже здесь, в больнице, где сама слабела с каждым часом. Я сказал ей прилечь и отдохнуть. Ей нужны были силы для себя, но она не стала этого делать. Мама велела мне помолчать и просто сосредоточиться на выздоровлении. Я хотел выполнить её просьбу, но не понимал, как это сделать, ведь моё тело продолжало гореть и болеть.

Несколько дней назад умер мой отец, и я запретил себе плакать. И теперь, когда мне было плевать на то, как другие воспримут мои слёзы, я хотел оплакивать его, но мои всхлипы превратились в сухое, сдавленное и бессмысленное мычание. Они расстраивали маму, поэтому я плакал только в те моменты, когда она спала.

Медсестра выпрямилась, убрала свою руку от моей кожи и пошла к следующей койке, где неподвижно лежала моя мать. Её рваное и нестабильное дыхание опускало и поднимало одеяло на груди.

Внезапно рядом с моей койкой оказался ночной доктор, хотя я не слышал его приближения. Возможно, я заснул. И, кажется, теперь я часто терял связь с реальностью, что, думаю, было к лучшему - бодрствование приносило боль, а сон же означал забвение. Своими ледяными пальцами доктор осторожно ущипнул меня за руку, но кожа не восстановилась, оставаясь в течение нескольких секунд в виде небольшой морщины. Он покачал головой и сказал медсестре принести для меня воды.

Доктор улыбнулся и сел рядом с койкой моей матери, обхватывая её запястье своей ладонью. Она что-то серьезно прошептала ему, но я ничего не расслышал. Тем самым тоном, из-за которого я опускал голову, глотая горькие слезы и понимая, что никогда не сделаю больше того, что только что совершил. На самом деле она использовала его только в тех случаях, когда я слишком долго начинал заговариваться о войне.

Вскоре вернулась медсестра и поднесла к моим губам соломинку, чтобы я попил воды. Я правда пытался. Мне удалось проглотить буквально пару капель, но я задумался, как скоро меня вырвет ими. Я снова повернул голову в сторону матери. Она крепко сжимала руку доктора своими тонкими пальцами пианистки. Он так же тихо отвечал ей, но то и дело его взгляд останавливался на мне.

Внезапно рука матери обессиленно упала, а голова запрокинулась так, что я перестал видеть ее лицо. Глаза молодого доктора слегка сузились, а затем он повернулся и впился в меня взглядом.

Его светло-янтарные глаза, к моему удивлению, были переполнены болью – и я сразу понял причину. Её больше не было, как и отца. Я остался совсем один. Нескольких капель воды, которые не так давно попали мне в рот, было недостаточно, чтобы справиться с обезвоживанием организма. Мои глаза начало жечь, в надежде превратиться в облегчение в виде слез, но этому не суждено было сбыться.

Меня начало рвать, но сил подняться у меня не было, поэтому я стал кашлять и задыхаться. Холодные руки врача коснулись моих плеч, слегка приподнимая и тем самым помогая мне освободить дыхательные пути. По крайней мере, теперь мне не нужно было гадать, как долго вода задержится в моем организме, который снова и снова продолжал отвергать всё, что в него попадало. Единственное, что мое тело пока еще принимало – это воздух. Мои руки и ноги сотрясала сильная дрожь, пока тело не сдалось – и я свалился на спину обратно на койку.

Я, должно быть, потерял сознание, потому что когда я открыл глаза, то доктора и медсестры уже не было. Я заставил себя повернуть голову в том направлении, где была мать, надеясь, что это был очередной кошмар.

Теперь ее лицо было накрыто простыней.

Мое дыхание превратилось в короткие и болезненные всхлипы. Я хотел оплакать ее, но не было ни слез, ни сил. Я жалел, что так и не оплакал отца, но тогда я был единственным мужчиной в семье и должен был держаться ради матери. Теперь остался лишь мальчишка без семьи, которую он даже не мог оплакать. А когда умру я, то уже некому будет скорбеть по мне.

Мама очень долго лежала без движения. По крайней мере, мне показалось, что долго. Жар. Холод. Жар. Холод. Даже если бы у меня ещё было достаточно сил, чтобы сбросить одеяла, я бы не стал этого делать. Теперь было неважно, были они или нет. Жар и холод всё так же сменяли друг друга. Пожалуйста, Господи, прошу. Покончи с этим. Забери меня сейчас.

Когда двое мужчин подняли тело матери с кровати и переложили на каталку, я хотел крикнуть им: "Нет", но не услышал собственного голоса. Они даже не посмотрели в моем направлении. Вот и она ушла, как и отец. "Пожалуйста, верните её обратно," – прошептал я, но в палате не осталось никого, кто мог бы меня услышать. Я закрыл глаза и попытался представить, что всё ещё слышу рядом с собой её хриплое дыхание и чувствую прикосновение руки к моему лбу.

Жар. Холод. Жар. Холод.

Чьи-то твердые холодные руки подняли меня с койки и переложили на твёрдую холодную поверхность. Затем меня куда-то стремительно повезли, и волна тошноты снова накрыла меня. Желчь жгла горло, но на этот раз её было недостаточно, чтобы меня вырвало. Колеса каталки гремели и подпрыгивали на неровной поверхности, и я сильно зажмуривал глаза каждый раз, когда мое тело сотрясалось от очередного толчка.

В моих ушах раздался чей-то тихий голос. Я узнал голос и холодное дыхание ночного доктора, но не мог вспомнить его имени. Пульсирующая боль в висках не давала мне возможности понять то, о чем он говорил. Слишком сложно было сконцентрироваться на словах. Наверное, он просто пытался успокоить меня. Я не видел смысла предпринимать усилия и напрягаться, чтобы уловить смысл слов, пока доктор снова и снова не начал повторять мое имя.

– Эдвард, ты слышишь меня?

Я попытался ответить ему словами или просто кивком, но тело меня больше не слушалось. Я моргнул и попытался сосредоточиться на его глазах. Он медленно кивнул.

– Эдвард, – снова попытался привлечь мое внимание он, – я собираюсь унести тебя из больницы. Мы не вернёмся сюда, Эдвард, так что это твой единственный шанс.

Я хотел спросить, что он имеет в виду. Единственный шанс для чего? Затем он подвёз мою каталку вплотную к другой, такой же. Он убрал простыню, которой было укрыто тело на соседней каталке, и я увидел её – глаза закрыты, рот слегка приоткрыт.

– Мамочка, – прохрипел я.

Я больше не был мужчиной, солдатом, добытчиком или же защитником – только маленьким мальчиком, чья мама ушла навсегда.

Я попытался вытащить руку из-под простыни, но тело меня все так же не слушалось – я смог лишь слегка пошевелиться. Прохладные пальцы врача взяли мою руку и сделали всю работу за меня. Он поднёс мои пальцы к её лицу, они скользнули по её щеке - сухой всхлип вырвался из моего горла.

Я вспомнил пикник. Отца тогда не было в городе, поэтому нас было только двое – я и мама. Мы были на пляже Oак-стрит¹, мне разрешили поплавать. Я помнил теплый песок под ногами и острую боль, пронзившую мою ногу.

Песок стал алым от крови, а рядом с моей ногой лежал острый кусок зеленого стекла. Я завизжал так, как может только четырехлетний ребенок, и мама тут же оказалась рядом. Она подхватила меня на руки и обняла, а я, уткнувшись ей в шею, вдыхал сладкий запах её духов, и всё опять стало в порядке.

Никогда больше всё не будет в порядке.

Я смотрел на её безжизненное лицо, пока голос доктора не вернул меня к реальности.

– Извини. – Он вернул мою мне обратно на грудь. – Нам надо уходить.

Я попытался выдавить из себя хоть слово, чтобы попрощаться, но губы не шевелились, а в легких не хватало воздуха. Прощай, мама, мысленно прокричал я, в надежде, что где-то там она может слышать меня.

И снова холодные твёрдые руки подняли меня и крепко прижали к груди доктора. Я понял, что мы двигаемся, и двигаемся очень быстро, но мои глаза были закрыты, и всё сложнее было держать их открытыми. Меня несли через темное помещение с грязными белыми стенами и затхлым запахом.

Доктор все также прижимал меня к своей груди и бежал очень быстро, перепрыгивая через ступеньки, но меня ни капли не трясло у него на руках. Казалось, что я всё также лежу на больничной койке. И если бы не ощущение ветра в ушах на коже и в ушах, то я бы засомневался, что мы вообще двигаемся.

Послышался лязг открывающейся двери, и мы ворвались на крышу больницы, окрашенную лунным светом. Я мог поклясться, что теперь мы летим.

Жар. Холод. Жар. Холод. Моё тело опустили на мягкие и удобные подушки, но это никак не помогало унять боль в мышцах. Мы больше никуда не двигались, и воздух превратился из холодного и свежего в холодный и спёртый. Я сделал быстрый вздох, потому что вдыхать полной грудью было уже слишком больно.

- Извини, Эдвард, - заговорил доктор. – Ждать больше нельзя.

Его прохладное дыхание коснулось моей шеи. Внезапно я почувствовал резкую боль – она отличалась от всех тех неприятных ощущений, которое испытывало мое измученное болезнью тело. Она была мучительной и острой. Я ахнул и открыл глаза.

Его голова была наклонена над моим горлом. Он.. он кусал меня? Я пронзительно закричал, закружилась голова и вдруг всё заволокла черная пелена. Смерть. Наконец-то. Спасибо, Господи. Но боль так и не прекратилась, а лишь усилилась.

Жар. Жар. Жар. Жар.

Огонь. Крик. Огонь. Крик.

Должно быть, это и есть ад.

¹ – один из пляжей Чикаго.