Вслед за весной пришло лето, ознаменовавшее собой наши постоянные разлуки, он был занят поступлением в ВУЗ, на меня почти не было времени. Могла ли я его осуждать? Нет. Это было важно, по сути, для него это было самым главным, по крайней мере, в моем понимании.

Наши встречи сводились к редким часам, когда он вырывался ко мне, мы не виделись днем, только ночью. Думаю, его мать была счастлива. Несколько вариантов, несколько городов, пухлые папки с документами, я не хотела даже спрашивать, куда он может уехать, уповая на то, что он будет хотя бы в паре часов езды от меня.

Не стоит говорить, какую эйфорию я испытала, когда Даня вдруг прибежал ко мне ранним утром, привычно открыв дверь своим ключом, щурясь от первых золотисто-серебряных нитей солнечных лучей, проскальзывающих сквозь задернутые занавески. Я ловила слова, впопыхах слетающие с его губ.

- Они уехали, представляешь! Отца срочно отправили в командировку на неделю, к морю, мать собралась за один час, рекорд! Они звали с собой, но я сказал, что у меня нет времени на море, мне надо зубрить.

Даня был так мил, когда сказал — зубрить и одновременно стащил с себя джинсы одним молниеносным движением, право, он мог бы стать чемпионом в раздевании на скорость!

- Они уехали, уехали, неделя свободы, - бормотал он, ныряя в мою теплую постель, прижимаясь ко мне сильным, худощаво-жилистым, прохладным телом, порывисто целуя изгиб ключицы, ныряя влажным, шершавым языком в ямку под тонкой костью, скользя горячими ладонями по моему телу, оставляя пылающие следы, задирая ночнушку, уткнувшись в кожу между моих грудей. Он жадно вдохнул, прошуршав:

- Ты на неделю моя!

Ловкие пальцы пробежались вдоль моих ребер, заставляя корчиться от щекотки.

- Моя, моя, - он был весел, дерзок и готов.

Мне оставалось только поддаться его настрою. Хохоча, я увертывалась, еще больше путаясь в льняных простынях и жестких ветвях его объятий.

Это было счастье. Чистое, как капля родниковой воды, незамутненное даже зыбью ряби счастье, переливчатая иллюзия, словно Даня пришел, чтобы остаться навсегда. В голове пронеслась шальная мысль, ты можешь сделать так, что он будет с тобой всегда. Чуть-чуть хитрости, пара уловок, и он никогда не оставит тебя.

Нет, я не могла хитрить, это было нечестно по отношению к нему, к нам, к тому странному, давящему ощущению, что витало в воздухе, словно над нами собирались в темноте стаи сизых голубей. Смыкая крылья они образовывали чернильную тучу, грозящуюся обрушить на наши головы ледяной град. Страшная сюрреалистическая картина, гнет которой подслащивался робкой надеждой на то, что порыв ветра разгонит птиц, явив миру лазурь небосвода.

Я опротивею сама себе, если буду удерживать его.

- Прекрати думать! Я чувствую, что ты не здесь, хватит, не надо себя изводить. Отпусти все. Потом, все потом. Сейчас я хочу, чтобы ты перестала думать, - боже, его язык прошелся по светлому терракоту ареолы соска. - Я хочу, чтобы ты стала безумной, плавилась и рассыпалась, я хочу чувствовать соль на твоей коже, пить влагу с тебя, хочу тебя без остатка.

Безумной? Пожалуй, я потеряла остатки разума, когда его ладонь скользнула ниже, обхватывая, сжимая, лаская, терзая, рассекая без ножа.

Святой боже, что он делает со мной. Его губы, играющие с мягкой плотью моей груди, его пальцы, дразнящие меня, его запах, застилающий все. Я падала все быстрее, быстрее, теряя способность не только мыслить, но и вообще осознавать, где я. Этот мальчишка был моим идеальным любовником, моей всеобъемлющей, глубочайшей любовью. В его руках я рассыпалась на сотни осколков, словно нечаянно уроненный на пол бокал. Мои всхлипы и стоны напоминали хруст разбитого хрусталя.

- Ты так хорошо пахнешь, так хороша на вкус, - мурлыкал он в плоть между моих бедер. - Такая бархатистая, нежная, и вся без остатка в моей власти.

В его власти? В его. Меня било судорогой от удовольствия, пальцы путались в отросших, скользящих шелком светлых волосах, выгоревших на солнце. Я ощущала себя бескостной, расплавленной, распластанной, испитой до дна, но в то же время, я была жаждущей, почти алчной, когда тянула его к себе, чтобы коснуться его губ своими, затягивая его в себя.

Мы катались на измятой постели, пытаясь перехватить первенство, одерживая попеременно победу друг над другом, я поддавалась в последний момент, позволяя ему вести. Кого я обманывала, он дирижировал оркестром.

Обхватив ладонями мое лицо, он пристально посмотрел на меня, его глаза были глубокого оттенка черного агата, от сапфировой синевы были лишь крапинки, и лишь изредка проблескивала голубизна крайола.

- Ты всегда будешь моей, даже тогда, когда вздумаешь меня прогнать, тебе не будет хорошо без меня, чтобы ты не думала. Ты будешь тосковать, и твое тело будет ныть, твои нервы будут оголены, а душа раскалена.

Каждое слово сопровождалось тягучим ударом в меня. Когда в нем проснулся собственник? Я не успела найти ответ на этот вопрос, отвлекшись на дурманяще-ласкающее прикосновение его губ, жесткость сменилась нежностью, словно он сам испугался того напора, что был в его словах.

Позже, гораздо позже, я пойму, что он до одури боялся того, что после его отъезда я забуду про него, переключившись на кого-то другого, более взрослого, зрелого, состоявшегося, кто сможет сам решать, когда и сколько он будет со мной. Мы оба боялись, но держали страх в себе.

Днем, когда сил на что-то большее, чем дойти до кухни и сварить угольно-черный кофе не осталось, я мягко намекнула: «Может стоит сходить к тебе, взять учебники. Зачем терять время, я помогу тебе.» Вдвоем мы съездили к нему домой, туда, где над всем царствовал тяжелый аромат турецкой гвоздики, пряный, душащий, погружающий в топь обыденности. Мать была главой семьи, доминирующей личностью, зацикленной на своем обожаемом сыне. Единственное место, где аромат гвоздик ощущался не столь интенсивно - комната Дани, аскетичное помещение, немного неряшливое, как и положено.

Он торопливо упаковывал все необходимое. Скрывшись в ванной, Даня позволил мне оглядеться, заметить, что его постель жесткая, а под подушкой он прячет початую пачку сигарет. Мать запрещала ему курить, он курил напропалую, застилая дымом все пространство моей кухни. Табачное облако окрашивало в чайную желтизну мои белоснежные занавески, мой дом был пропитан Даней так же, как вся я была пропитана им.

Я не открывала ящики его стола, не рыскала в вещах, я сидела поджав ноги на его постели, осматриваясь, пытаясь чуть больше узнать своего Даню. На его столе лежали стопки бумаг, он любил писать, его письма ко мне были прекрасны в своей честности, открытости. Закрыв глаза, я могла представить, как ночью он выводил строчки, те самые строки, которые я хранила в памяти, как самое дорогое, что у меня было. Эти письма принадлежали моему сердцу, словно оно затянуло их в свою глубину. Комната Дани кричала о том, что его мир, душа, скрыты от всех. Даже я, влюбленная без оглядки, не знала его до конца. Мне понадобятся годы, чтобы осознать, каким он был.

Мы погрузились в причудливую рутину, в которой поспешная близость сменялась часами зубрежки и объяснений. Я узнавала его с новой, прежде незнакомой стороны, он был сообразительным, ловил на лету - жадность до знаний, пытливый ум и цепкая память. То, на что мне потребовались бы часы, он усваивал за минуты. Я радовалась и боялась этого, Даня действительно должен был поставить образование превыше всего, даже наших отношений.

Ночью, когда он засыпал, я не могла позволить себе спать, слишком большая роскошь в свете приближающейся разлуки. Я успела дать себе слово, что сделаю все возможное, чтобы он поступил, пусть даже он будет учиться за сотни километров от меня, его будущее превыше всего.

Я не видела своего будущего. А было ли оно без этого мальчика-мужчины, со спутанными волосами, разметавшимися по подушке? Упершись подбородком в его грудь, чуть подернутую светлыми жесткими завитками, я прикасалась кончиками пальцев к его бровям, очерчивала края ресниц, гладила чуть надутые обветренные губы, он был таким молодым, и он был моим сейчас. Сейчас, сегодня, это почти все!

Я не могла удержать себя от того, чтобы украдкой не целовать его, он не был ласкушей, а мне так хотелось осыпать его нежностью, словно мой заснувший когда-то материнский инстинкт просыпался подле него. Его руки сомкнулись вокруг моей талии, когда я подтянулась к его лицу, касаясь губ, сонные объятия, теплые, желанные, скрытые в темноте.

Даня уехал в конце августа, я увидела его вновь через полгода, когда приехала к нему в гости. В его ВУЗе был студенческий вечер, я была одной из тех, кто стоял в толпе, среди родителей и друзей. Он не знал, что я приехала - сюрприз, в котором я нуждалась.

Один сюжет сменял другой, я искала глазами копну охристо-светлых волос. Я бы почувствовала его даже будучи слепой, глухой, сердце защемило, когда зал заполнился музыкой, какой-то старый вальс, шелестящие, певучие звуки плыли над нами, когда на сцене закружились пары.

Даня был там. Мне хотелось сорваться с места, броситься к нему, мое тело сжалось в струну, готовясь к рывку, но я удерживала себя. Мои глаза жадно вглядывались в его фигуру, в то, как его рука обнимала тонкую талию девочки, как ее стан подавался к нему, они кружились, улыбаясь друг другу, кромсая мое сердце на куски.

Безумие, я ощущала себя безумной, когда вдруг, закрыв глаза, я представила, что это я, девочка в его объятиях - я, он ведет меня. Со стороны я выглядела сумасшедшей, взрослая женщина в жестком платье-футляр раскачивается с улыбкой на губах, шепча, словно в бреду, так тихо, чтобы никто, кроме моего сердца не услышал:

-Я подарю тебе нежности ток,

Что притаился на кончиках пальцев,

Чтобы заставить тебя улыбаться

Так, как не может на свете никто.

Я тянулась, вставая на носочки, боясь упустить его из виду. Ножки девочки в атласных туфельках легко семенили в такт его шагам, раз-два-три - поворот, и раз-два-три - кружение.

Господи, как же мне было больно! Я увидела его с той, кто ему подходит больше меня! Но не могла двинуться с места, словно приросла к этому истоптанному сотнями ног паркету. Музыка давно стихла, унеся с собой вальсирующие пары, но я больше не видела, не слышала того, что происходило, я ждала. Кого, чего?

Люди стали расходиться, подталкивая меня к выходу, я шла по инерции в общем потоке, в моей голове крутились мысли, одна перебивала другую, разум твердил: «Уезжай, не мешай ему жить молодой жизнью, живи от звонка до звонка.» Но сердце шептало: «Ты приехала, чтобы увидеть его, ты здесь, потому что он сотни раз говорил, как он по тебе тоскует.»

Мое сердце всегда одерживало верх, заставляя вытянуться, словно становясь выше. Вздернув подбородок, я перестала семенить, перейдя на уверенный шаг, отстукивая высоченными каблуками жесткий, решительный ритм, словно они, мои шпильки, выводили высокие ноты вальса бриллиант –

На жизнь, на смерть
На танец гранд
Вальс бриллиант!

Я хотела увидеть его, обнять, я сделаю это, а потом, черт, гори все синим пламенем! Нет времени на раздумья, нерешительность, мой поезд уходит утром, у меня мало времени.

Когда-то давно я сама закончила этот ВУЗ, знала каждый уголок. Я встала в нише, невозможно выйти, не пройдя мимо нее, темный, маленький закуток, альков, в котором часто прятались парочки, предаваясь воровству поцелуев. Я ждала его, как когда-то в юности ждала первого дня весны.

- Даня. Данечка, - он сбегал по лестнице, когда я окликнула его, зовя в свою темноту. Он вздрогнул, замирая, на его губах появилась самая красивая улыбка, он искренне был рад увидеть меня! Я не ошиблась, приехав!

–​ Ты, ты… не могу поверить, что ты здесь! Здесь!

–​ Я так соскучилась, - бормотала я, прижимаясь к его теплу, вставая на самые носочки, обхватывая ладонями его голову, вороша охристую пшеницу волос, целуя снова и снова.

Я словно вернулась в свои семнадцать. Сколько мы простояли в черноте закоулка, тискаясь, как двое котят, впервые познавших теплоту летнего дня? В реальность нас вернул резкий окрик:

- Освободите помещение, закрываем.

Свет фонарика ослепил нас, заставляя с хохотом выбежать из закутка в темноту зимнего вечера.

- Нет, я все же не верю, что ты приехала! Почему, почему ты не предупредила, я бы встретил тебя, приготовился. А так, я даже не знаю, как мне выставить соседа из комнаты. У меня шаром покати, нет ничего, даже кофе, я обычно ем в столовой. Черт, стыдно как. Ты приехала, а у меня ничего.

- Не говори ерунды, я не за кофе приехала, я приехала к тебе, - пробормотала, ткнувшись носом в крепкую юношескую грудь. - Я соскучилась по тебе, твоим рукам, объятиям, по тому, как ты хмуришься во сне и как поешь в душе, по поцелуям. Меня душат собственные простыни, мне так одиноко без тебя, и мне бесконечно стыдно, что я говорю тебе все это.

Выставили. Мальчишка, с которым мой Даня делил комнату, все понял, ретировавшись к своей девушке, оставляя нас вдвоем в тесной комнате, где кроме двух узких комковато-неуклюжих кроватей был только письменный стол и шкаф.

Данина кровать была предназначена для чего угодно, кроме любого вида сексуальной активности, старушка просто не желала быть осквернённой, отчаянно отбиваясь и скрипя, словно старая дева, оскорбленная в лучших чувствах.

Стоило найти более или менее удобную позу, поймать ритм и начать падать в забытье, как колкая пружина язвительно впивалась в коленку, заставляя взвизгивать, ворча — вот вам, получите. Это было совершенно невозможно. На полу все стало лучше.

Пара одеял и жар объятий, дурман от соприкосновения колючего подбородка с нежной кожей между грудей, шершавый язык, бьющий по терракоту бусин сосков, заставляя их затвердеть в безмолвном требовании большей ласки, быть может даже легкой боли, господи, как хотелось, чтобы он прикусил плоть, оставив багряно-карминовый след.

Данины ладони быть сухими, горячими, сильными, властными, пальцы впивались в кожу, задавая ритм, вбиваясь все сильнее, сильнее, подводя к краю, но не позволяя упасть, замедляясь тогда, когда хотелось выть в голос, требуя крещендо, чтобы сменить ритм, переходя на плавный, почти тягучий. Он оттягивал падение в пропасть, растягивая удовольствие.

В моих мыслях пронеслось - мы вальсируем – и, господи боже, это в сотни раз лучше, чем танцевать на паркете. К черту всех юных девочек с их осиными талиями и гладкой кожей, он мой, во мне, его руки хозяйничают над моим телом, его губы втягивают мой сосок, мой запах перемешивается с его. Мой.

- Мой! - крик взметнулся раненой птицей в темноту обшарпанного потолка крошечной комнаты, чтобы рухнуть на нас, рассыпаясь эхом вдоль влажных тел.

- Ты собственница. Не замечал этого раньше, - усмехнулся Даня в мое плечо, он еще был во мне. - Хочу быть в тебе, заснуть с тобой.

- Глупый, нам надо в душ.

- Не надо, не хочу, устал, позже, все позже. Сейчас хочу обнимать тебя.

- Обнимай.

- Ты надолго?

- Нет, утром поезд, я даже вещи не брала с собой, не смейся, я косметичку не взяла. Ничего не взяла, зашла домой и поняла, у меня больше нет сил, я хотела к тебе. Даня, мне мало писем и звонков, я думала, что сильнее, справлюсь, нет, я слабая. И мне стыдно за эту слабость. Я…- поток слов оборвался, когда я увидела, что Даня заснул, не выходя из меня, сомкнув губы на вершине моей груди. Он спал, обернувшись вокруг меня, словно большой лемур. - Господи, ты еще ребенок.

Резкий стук в дверь вырвал меня из сна, я отчетливо помнила, что заснула на полу в самых странных объятиях за всю жизнь, сейчас я была одета в большую футболку Дани и укрыта стеганым одеялом. Я узнала кропотливую работу его матери, она была помешана на рукоделии.

Кровать не была предназначена не только для любого вида сексуальной активности, но и для сна. Я словно провалилась в какую-то яму. Стук продолжался, громкий, настойчивый, требующий.

Кое-как выбравшись, я встала на ноги, левая нога от неудобного положения в кровати затекла, я попыталась встать на нее, но сделала только хуже, что-то хрустнуло, меня пронзила резкая боль. Взвыв, я стала растирать щиколотку, почти забыв о навязчивом визитере. Стук нарастал, к нему присоединился звонкий девичий голос.

- Даня! Даня, открой, я слышу, что ты в комнате. Даня, сколько я еще буду стоять за дверью.

Девочка?! Даня. Я в его комнате одна, в одной футболке, без белья. Что делать? На ватных ногах, потирая ноющую щиколотку, я подошла к двери, открыла и увидела перед собой ту девчонку, с которой он вчера танцевал. При свете дня она была еще лучше: маленькая, ладная, с юным личиком, большими темно-серыми глазами и алыми губами бантиком. Прищурившись, мы смотрели друг на друга. Я вглядывалась в ее молодость, она в мою наготу, прикрытую футболкой. Тот неловкий момент, который хочется забыть.

Девочка рассматривала меня внимательно, пытливо, придирчиво, презрительно выгибаясь вперед, следуя цепким взглядом вдоль моей фигуры, словно ставя замечания, прищур ее глаз был холодным, даже циничным. Откуда в ней это? Сколько ей? Семнадцать – восемнадцать, мелочь. Эта самая Мелочь возвышалась надо мной.

- Вы любовница Дани? Он говорил о вас. Вы старше его, почти мамочка, - пропел медовый, с фальшивой приторностью голосок, его хотелось посолить, а лучше развести горячей водой, убирая кристаллы сахара. - Соскучились? Приехали.

Я оторопела. Девочка стояла передо мной, выговаривая слово за словом, словно примерная ученица отточенную речь.

- Кто ты? Он вчера танцевал с тобой. Ты его сокурсница?

- Не совсем, я его девушка, мы встречаемся, и он любит меня.

Я окаменела. Передо мной стоял мой оживший страх, эта малолетка воплотила в себе все мои сомнения, она был той, кто нужен моему Дане. Девочка, ладная, ровесница, которую примет его мать, которая сможет родить ему детей. Впервые я не нашла в себе сил противостоять. Видимо, у меня просто не осталось сил, я выдохлась: годы сомнений, одиночества, неуверенности, предательство мужа, резкие слова матери Дани, мои отвернувшиеся подруги и забывшие обо мне родственники - вдруг все навалилось разом, заставляя сжаться до размеров садовой улитки, втянувшей рожки перед черной тенью, отбрасываемой кем-то большим.

Девочка продолжала что-то говорить, стоя у порога, я закрыла дверь перед ее лицом. Забыв про боль в ноге, я стала быстро собираться, ища разбросанные по комнате вещи, их нигде не было. Приказав себе успокоиться, обвела глазами пространство комнаты с носовой платок и увидела, что мое платье висит на вешалке зацепленной за дверь, белье, чулки и сумочка лежат на подоконнике, рядом маленький листок бумаги, на котором аккуратно выведены слова: «Скоро вернусь, надо заскочить и отдать книги, отпрошусь с лекций, чтобы побыть с тобой и проводить тебя.»

Не надо, меня не надо провожать, Даня, я сама уйду. Я не была английской леди, я была простой девчонкой, выросшей в провинциальном городке, сбежавшей оттуда при первой возможности, поэтому я не смогла уйти по-английски. На обратной стороне записки я написала: «Даня, Данечка, я приезжала попрощаться, не смогла сказать тебе этого лично, трудно, все же ты очень дорог мне. Пожалуйста, не надо больше звонить, писать, я не буду отвечать, ты меня знаешь, я действительно не отвечу. Не приезжай, тебе надо учиться, не срывайся. Меня не будет дома, я хочу поездить немного, посмотреть мир. Даня, мне было хорошо с тобой, надеюсь, тебе тоже. Прости и забудь.»

Будь я чуть умнее, мудрее, я бы не писала эту трусливую записку, дождалась его, объяснилась, поговорила, но я не была сильной в тот момент. Одевшись, пригладив у неказистого зеркала спутанные, вмиг потускневшие волосы, стиснув зубы от боли в припухшей ноге, я поковыляла на улицу. Поймав такси, попросила отвезти на вокзал. Ехать было далеко, в прогретом салоне старенькой «Волги» я вдруг осознала, что я ушла от Дани, единственного человека, которого любила в своей жизни, от того, кто любил меня, пусть не так сильно, но любил, наполняя смыслом мою пустую, одинокую жизнь, в которой не было никого, даже кошки.

Господи, больно, как больно, до зияющей кровоточащей раны в груди. Дышать, как трудно дышать. Я пыталась сделать вздох, но боль не давала поймать спасительный глоток, я разрыдалась в голос, всхлипывая, содрогаясь всем телом, я вся обратилась в комок боли, купаясь в жалости к себе и злости на судьбу, которая в очередной раз дала мне пощечину.

Морщинистая, грубая от долгих лет работы рука водителя протянула мне отглаженный носовой платок, он пах вербеной и табаком, чистый, сложенный с любовью, можно было увидеть, как этот квадрат из фланели разглаживали заботливые женские руки, этим самым простым жестом показывая любовь и заботу. Я подняла заплаканные глаза, встречаясь взглядом с пожилым мужчиной, в его глазах не было жалости, скорее сочувствие к моим слезам.

- Поплачь, я выйду покурю, после поедем.

У него был ласковый, хрипловатый от долгих лет курения голос, как у моего давно умершего папы, знакомые табачно-сиплые нотки спровоцировали новый поток слез. Я плакала, рыдала, вздрагивала, всхлипывала, вместе со слезами моя боль притуплялась, превращаясь из острой в тупую, которая навсегда сковывает тело, подчиняя все своему упрямому такту -

И вдруг надо мною

Этот грохот порывом уносит
На жизнь, на смерть
На танец гранд

Мой танец закончен. Я была танцовщицей, лишившейся ног.

Я плохо помню, как села в поезд, забилась в дальний угол, чтобы не смущать окружающих своим заплаканным, покрытым некрасивыми красными пятнами лицом. Я не хотела видеть жалость к себе, что еще может почувствовать человек, увидев растрепанную, неприбранную как положено, с пятнами от слез на лице, женщину.

За несколько часов, проведенных под размеренный стук колес, я вспомнила многое из своей жизни, быть может даже то, что не хотела вспоминать. Родителей, живших в сотнях километров от меня. Маму, обитающую в нашей старой квартире, где все было устроено так, как ей удобно, отца, на старом, маленьком кладбище у окраины, покой которого не нарушался даже пением птиц, они облетали его стороной. Птицы боятся забвения.

Почему-то в голову лезли мысли о матери, властной женщине, подчиняющей себе все, но в тоже время любившей странной любовью, в этой любви не было сантиментов, была сухая забота. Но разве это плохо? Забота необходима.

Любила ли она отца - загадка, неразрешенный ребус. Они были женаты несколько десятков лет, но иногда выглядели чужими, в редкие моменты казались семьей. Когда отец болел, мать хлопотала над нам, но когда болела мать, он ничем не помогал. Они были родными и чужими одновременно, близкими и далекими.

Став взрослой, я поняла, что мать подавляла отца, он не жил своей жизнь, боже, у него не было даже копейки за душой, все всегда отдавалось маме на хозяйство. Временами он упрашивал ее купить ему лишнюю пачку сигарет. Покупала, ворчала, но покупала. Были ли они счастливы? Скорее нет, это был союз двух людей, которым было суждено прожить жизнь вместе, но так и не стать одним целым. Одно ошибочное решение, принятое в молодости, разрушило их жизни.

Когда отец устал сопротивляться, он просто запил по-черному. Начав с коротких запоев, не больше, чем на день или два, закончил беспробудным пьянством, во время которого он гонял всех, кто ему попадался под руку. Сейчас, сгорая от стыда, я вспоминала, что когда он в состоянии горячки выбивал дверь в комнату, где я спряталась, мысленно желала ему сдохнуть, настолько я устала от всего происходящего. Не было сил ни на что, выломай он тогда дверь, скорее всего случилась бы беда.

Когда его не стало, я не смогла понять, больно ли, скорее больно, но это была та боль, которую можно пережить и пойти дальше. Отец остался в прошлом, когда-то очень давно, быть может в прошлой жизни, когда мне было лет пять, он занимался мной изредка, но это все же лучше, чем ничего.

В память врезался момент - я проснулась от сладкого запаха, напоминающего розовато-алый аромат вишневых цветов, моя детская кровать была усыпана конфетами, разноцветные шуршащие бумажки, разные начинки, сладко, приторно, вкусно, детство.

Почему он не смог остаться таким, зачем разбил те трогательные воспоминания, оставив горечь дней угара? Мать жила в той же квартире, мы созванивались, иногда я ездила к ней на месяц-другой, но чем дольше мы жили вдали друг от друга, тем больше отдалялись. Она была моей матерью, этим все сказано. Господи, если бы мама была чуть помягче, то я бы сорвалась к ней, спряталась в тепле ее объятий, забыв обо всем, даже о том, как позорно сбежала, оставив самому любимому человеку записку, не удостоив его прощания, не дав ему высказаться, защититься, приняв голый в своей жестокости факт, что у него отношения с этой девочкой, девочкой с губками, как бантик маково-алого цвета.

Почему я, умная взрослая женщина, не смогла предположить, что девочка просто солгала, выдав желаемое за действительное? Все просто - соперница была воплощением всех страхов, я устала бояться, сражаться. Усталость. Не осталось ничего, кроме усталости, опустошения и одиночества.

Как оказалось, я была жестокой в самом низменном понимании этого слова. Даня приехал на следующий день, колотил в дверь, просил, умолял открыть, говорил, что я все не так поняла, это неправда, ложь, я не издала и звука, трусливо вжимаясь в стену, чувствуя, как меня пробивает ледяной пот, проклиная себя за то, что не уехала сразу.

Даня долго сидел под дверью, затаившись, как загнанная мышка. Я вслушивалась в каждый шорох за дверью, в то, как он бормотал о том, что я вбила себе в голову то, чего нет, переходил на отборную брань, и срывался на тихий шёпот, слыша который мне хотелось распахнуть дверь, впустить его, выбросить все из головы и забыться, но коварная совесть и чувство уязвленного самолюбия преданой, как мне казалось, женщины, не позволяли этого. Это была не я.

Спустя несколько часов я услышала всхлип, короткий одиночный всхлип, Даня плакал под моей дверью, этого мое израненное, превратившееся за эти окаянные дни в потрепанный холщевый мешок сердце, не могло вынести, закрыв уши ладонями я пятилась в комнату, закрывая за собой дверь, словно моя трусливая душонка могла настичь меня.

Я буду сожалеть об этом поступке вечно.