Ночной город, шоссе длиною в жизнь. Машина неслась на большой скорости, прохладный ночной ветер врывался в раскрытое окно, обдавая легкими пощечинами ее лицо, будто наказывая за ворованную ночь, которую непростительно, распущенно она позволила себе. На водительском сидении сидел мужчина, он был хорош собой, высокий, плотный, ухоженный, но не лощеный. В его глазах плясали хитринки, и на полных губах часто мелькала хищная полуулыбка, которая при первой встрече показалась ей омерзительной. Все в нем казалось ей неприятным, даже его имя, произносимое на прибалтийский манер, отталкивало. Она долго не могла его выговорить, путаясь в сложных для восприятия звуках, он хохотал, прося звать его на русский манер. Какое ей было дело до его мнения, кто он был вообще такой, чтобы слушать его? Никто, она не могла запомнить ничего о нем, даже его имя ускользало, не оставляя ни малейшего следа в ее памяти. Он был настойчивым, избалованным женским вниманием, осознающим свою мужскую привлекательность. Он нравился женщинам, особенно молоденьким, которым не нужно много, им было достаточно того, что его тело упруго, а руки сильные, но мягкие, а губы теплые, и те слова, что он шептал на каком-то прибалтийском языке были непонятны и от того сводили их с ума. Он не тратился на подарки, цветы и прочие сантименты, ему было нужно удовольствие - чистое, неприкрытое, со стонами в ночной тишине, со скомканными простынями и удушливым жаром разгоряченных обнаженных тел. Девчонки падали к его ногам как переспелые груши на исходе лета, отдавая ему последние намеки на свежесть, они не были чисты, невинны, они были опробованы не единожды, и знали, что хотят от его тела. Их не интересовало кто он, откуда, что может дать и что попросит взамен. Только секс, только ночь, только страсть.
Почему он с первого мгновения их знакомства зациклился на ней? Что было в ней такого особенного? Почему даже проводя ночь с очередной падалкой, он думал о ее волосах, пахнувших едва ощутимым ароматом цитрусов, о мягкой коже, что он однажды коснулся, силой затащив ее в темный угол, и получив за это удар по щеке ее маленькой рукой, даже в ее ударе не было ничего особенного, он был не сильнее шлепка детской ладони. Она манила его так сильно, что однажды он назвал очередную спутницу ночи ее именем, за что получил уже настоящую затрещину и пару царапин. Он добивался ее, используя все известные ему чары, ходил кругами, плел паутину как паук, ждущий жертву, но шли дни, недели, и последний месяц его пребывания на чужбине подходил к концу, а она была так же холодна и неприступна, как в тот первый день их знакомства. Он ждал ее каждый день, вставая раньше всех, торопливо одеваясь, приводя себя в порядок, цепляя на лицо самую блестящую свою улыбку. Он ждал.
Она была простой, естественной, почти без прикрас, макияжа, он думал, она несовершеннолетняя и был удивлен, узнав, что ей уже далеко за 20, она не юна. Но в ее лице он видел то, чего никогда до нее не знал. Она была чиста как родниковая вода, не тронутая пальцем, ее тело не знало ласк, а губы - поцелуев. Откуда ему было знать, что она любила когда-то давно. Та любовь перевернула ее душу, сломав ее, разорвав на куски, она любила сильно, отчаянно, с полной отдачей, и её чистота была не ее виной, а лишь заслугой того, кто однажды под осенним листопадом в первые дни бабьего лета прошептал ей на ухо: «Я не трону тебя, слышишь, не трону. Ты пойдешь ко мне вся в белом, и я буду ждать тебя, и только тогда я возьму тебя». В тот теплый день он впервые за многие месяцы их знакомства коснулся поцелуем ее губ. Она замерла, когда ощутила, как его язык врывается в ее рот, как его руки сжимают ее талию, хозяйничая на ребрах, и как он приподнимает ее над землей. Все замерло в тот момент, ее первый и последний поцелуй в первые горькие дни бабьего лета. Он держал ее руку в своих, вглядывался в ее миндалевидные глаза и едва ощутимо играл кончиками тяжелых волос. Однажды он ей шепнул, что ее волосы роскошны, как подарок волхвов, и лишь за них ее можно любить до потери сознания. Позже, когда он исчезнет из ее жизни, не сказав «прощай», она будет долго стоять у большого старинного резного зеркала, что досталось в наследство, и смотреть как ее всегда блестящие тяжелые волосы тускнеют, а в ее глазах появляется что-то новое, грустное, то, что уже не изменится никогда. В тот день первого поцелуя на прощание он вложил в ее раскрытую ладонь белоснежную конфету в прозрачной шуршащей обвертке, она прочла «Рафаэлло», зажала ее, сунув в карман. Потом она спрячет эту конфету в шкатулку, где хранились ее крохотные детские носочки, многократно заштопанные и бережно перевязанные ленточкой. Год будет идти за годом, а носочки так и будут лежать рядом с кокосовой сладостью. Когда он ушел, не сказав «прощай», она закрыла свое сердце, спряталась в собственную скорлупу, не замечая ничего вокруг, никого, не видя, как из года в год расцветает ее красота, и как восхищенные взгляды провожают ее, она надеялась, что однажды ночью он позвонит и скажет в трубку: «Прости». Но она больше никогда не услышит его голос. В этот год она узнала, он на ком-то скоропалительно женился и так же быстро развелся, потому уехал куда-то, будто сбегал от самой жизни.
Эта новость подействовала на нее отрезвляюще, она будто увидела себя, и ей мучительно захотелось тепла, поцелуев и того, что называют украденными мгновениями запретной любви.
В тот день она вошла в здание, где работала, точно зная, что прибалт ждет ее как верный пес. Она не ошиблась. Кольцо сильных накаченных рук обхватило ее фигурку, прижав к себе сильно, почти до боли. Его руки шарили по ее спине, пытаясь ворваться под тонкую ткань блузки, он не спрашивал разрешения, беря желаемое.
Она вдруг подумала: «А зачем я сопротивляюсь, к чему моя холодность, нецелованность, нетронутость? Кому это все нужно? Еще год, два, и я начну чахнуть, увядая как роза в пустыне». Она вдруг расслабилась в его руках, почти обмякнув, чем удивила его, руки блуждали под ее блузкой, а хриплый голос шептал исковерканные русские слова. Он называл ее маленькой, желанной, красивой. Она вдыхала его запах, пытаясь запомнить о нем хоть что-то, но ее усилия были тщетны. Он подхватил ее на руки, занося в темную служебную комнату, захлопывая за ними дверь, целуя ее, прося дать ему хоть один шанс. Он бормотал о том, что ему уезжать, она нужна ему, и он не знает, как с этим быть, он не может просить ее поехать с ним, в его стране презирают русских, и ей будет плохо, и его родственники никогда не примут его выбор, он уже был разведен. Она слушала его внимательно, каждое слово впечатывалось в ее сознание, все эти слова она уже слышала когда-то. Ей было все равно, она жаждала тепла. Он обнял ее, прижав к себе, и попросил о свидании, сказав, что этой ночью приедет к ее дому и будет ждать до тех пор, пока она не выйдет. Откуда могла она знать о его одержимости ею? Он прекрасно понимал - ей нет места в его жизни, в его мире. Он видел каждый ее жест, поворот головы, как она поправляет выбившейся локон, гневно сдувает надоедливую челку, ловил жадные мужские взгляды, обращенные в ее сторону, и знал, вернее, подсознательно чувствовал ее одиночество.
Ровно в десять вечера он стоял у ее ворот. Склонившись перед большим зеркалом, она вынимала шпильку за шпилькой, освобождая тяжелые волосы, рассыпая их по плечам, зная, что они сводят всех с ума, несколько капель духов в изгибы локтей, пара взмахов кисточкой туши по черным ресницам и тихий шепот самой себе: «Будь, что будет, все равно».
Она вышла в теплые сумерки, прекрасно понимая, что делает. Дверь его машины захлопнулась неестественно громко, он пристегнул ее ремень безопасности, она подумала, чтобы его не оштрафовали, ведь он был иностранец, и плюс ко всему военный, ему не нужны были проблемы. Воистину глупая, она не знала, он хотел лишь коснуться ее, вдохнуть тонкий аромат цитрусов, шлейфом тянущейся за ней.
Они неслись вдоль ночного шоссе. Сам того не зная, он вез ее на набережную, которая славилась на весь город тем, что это было место встреч для таких как они, ворующих ночи, крадущих любовь. Она знала, там нет места любви, а есть лишь чистая неприкрытая бесстыдная похоть, после которой остаются грязные следы использованного латекса на сером асфальте. Это было отрезвляюще.
В машине навязчивый голос афроамериканки выводил: «Umbrella, Umbrella». Она ненавидела эту песню, каждая нота, слетающая с губ певицы, раздражала ее, хлестала по щекам. Голос все пел и пел, и уже напоминал протяжное стенание старой кошки в марте.
Она не смотрела на него, ни разу их взгляды не встретились, все ее внимание сосредоточилось на ярких цветах, раскинутых на просторе ее юбки, в этот год были модны широкие, сборящиеся на талии, напоминающие дивный колокольчик, эта вещица мало кому шла, но на ней была бесподобна. Кончик пальца очерчивал линию лепестков на цветах, хватался за шелковый пояс, она делала все, лишь не смотреть на него. Он остановил машину на дальнем пирсе, выключил фары, откинул ремни безопасности и притянул ее к себе. Его руки, губы, слова, все было настойчивым, но мягким, почти нежным. Он шептал ей: «Žuvėdra, Žuvėdra, Žuvėdra». Только потом, когда он уедет, она узнает, что «Žuvėdra» - это чайка. Он ласкал ее, руки скользили под юбку, задевая край белья, она судорожно сводила ноги, бормоча ему в ухо, что не любит, не любит, не любит. Обнимая ее, он просил, почти умоляя отдаться. «Не люблю, не люблю, не люблю». Он отпустил ее, расправил складки, завязал шелковый пояс, коснулся запутанных, сбитых локонов, горько сказав: «Ты сводишь меня с ума».
В ту ночь он отвез ее домой нетронутой, но зацелованной, он почти обнажил ее, но не смог взять силой. Ее «не люблю», было самым страшным, что он слышал за свою жизнь.
Пройдет несколько дней, и, не справившись с собой, он вновь схватит ее на входе, затащив в служебную комнату, уткнется носом в ее макушку, скользнув горячими руками под кремовую блузку, обхватывая маленькую грудь, и прося о еще одной встрече. Она думала, размышляла в тот момент, когда он сходил с ума. Склонив голову на бок, коснулась кончиком пальца его подбородка, заставляя посмотреть ей в глаза, назначая время и место.
Они встретились ночью, как два вора, она выбежала к нему, ее шаги были торопливы, на бегу поправляла сбившуюся на бок белую кофточку и мысленно проклинала босоножки на высоком каблуке. Скользнув в его машину, тихо захлопнула дверь, посмотрела на него, впервые заметив, что его глаза серо-голубые, и вокруг них уже есть сеточка морщин, в его светлых волосах проблескивают нити седины. А ведь ему было чуть больше тридцати. Он пах свежим бельем и вымытым телом. Она не любила его, но хотела немного тепла.
«Umbrella, Umbrella», - стонал противный женский голос. Ей хотелось заткнуть уши, лишь бы не слышать его. Но все ее внимание было отдано ему. С военной точностью она подмечала все то, что не хотела видеть раньше, запоминая его для себя, зная, эта ночь будет первой и последней. Больше никогда он не коснется ее тела, став обладателем первой ночи.
Машина свернула в лес, в ее голове промелькнула трезвая мысль: «Что же я делаю, еду в лес с мужчиной, о котором знаю лишь имя и то, что он прибалт». Почему ей было все равно? Спустя время, она будет долго думать над этим, но не найдет ответа. Она хотела тепла, которым заменяла в эту ночь любовь.
Он был почти нежным, когда расстегивал потайные молнии ее дорогого льняного платья, украшенного ручной вышивкой, он был быстр, когда снимал с нее кружевное белье глубокого синего цвета, он был нетерпелив, когда наслаждался тяжесть ее волос в своих руках. Раздевшись, он навис над ней. В ее мыслях пронеслось: «Он горячий, тяжелый, чужой…. нелюбимый… не люблю». Она зажмурила глаза, когда он ворвался в нее, закусила губу до крови, когда двигался в ней. Только боль, ноющая, раздирающая боль. Он шептал исковерканные слова по-русски, в которые загадочным образом вплеталось: «Žuvėdra, Žuvėdra».
Когда все закончилось, он целовал ее волосы, не смея коснуться заплаканных глаз, он вдруг показался ей меньше, когда съежился на сиденье, вжавшись в него, наблюдая, как она судорожно вытирает алые струйки крови, бегущие по ее бедрам. Он осознал, что наделал, в этот миг он потерял любой шанс обрести ее снова.
Смятое льняное платье, мятое синее кружево. Она разглаживала лен на своих коленях, гладя его будто ребенка, слеза одинокой каплей скатилась по щеке, затерявшись в одном из алых маков, расцветших на кремово-сером льне. Эти маки были как капли крови потерянной невинности. Он не мог смотреть на ее лицо, на кончики ее хрупких тонких пальцев разглаживающих ткань, он чувствовал себя мерзко, будто он был грязью.
Обратно они ехали в полной тишине, лишь ночной ветер гладил ее по лицу, успокаивая, говоря, что это ошибка, но кто не ошибается?
Через несколько дней он уезжал. Едва рассвет коснулся небосвода, ее мобильный пискнул, он звонил ей. Она быстро натянула черное платье, почему черное? Скользнула в черные туфли на высоком каблуке, вытащила шпильки из волос и выбежала на дорогу. Они прощались сумбурно, скомкано, он бормотал о том, как ему жаль, а она лишь шептала: «Уезжай, уезжай, уезжай». Порывисто обняв ее на прощание, он в последний раз вдохнул тонкий аромат ее волос, прошептав: «Ты волшебна, они волшебны».
Он уехал раз и навсегда, оставив ее зацелованной, оскверненной, любимой. Она так и не узнала, что он любил ее до боли, но не было у него ни единого шанса, чтобы быть с ней. Долгие годы она будет сниться ему ночами, часто он будет оборачиваться вслед миниатюрным женщинам с тяжелыми волосами, уложенными в низкий пучок, открывающий элегантную шею. Она была его мечтой ставшей реальностью на одну ворованную ночь. «Žuvėdra, Žuvėdra, Žuvėdra».

Источник: http://robsten.ru/forum/36-955-1