Прошло больше десяти лет с нашей последней встречи, а я так и не смогла забыть его – запах гладкой кожи, тепло рук, мягкость слегка шершавых губ, его глаза и то, как он смотрел на меня.
Иногда, я вновь становлюсь той девочкой, которую он оставил морозным ноябрьским вечером на автобусной остановке. Я оборачиваюсь и вижу, как теряю его, себя, все то, что было между нами и никогда уже не повторится ни с кем, потому что невозможно повторить первую любовь, настоящую, сильную, горькую, непохожую ни на какую детскую влюбленность или симпатию. Любовь со вкусом горечи – так спустя годы я назвала чувство, бережно хранимое в сердце даже сегодня.
Почему он ушел, не сказав «прости», не объяснив ничего, сколько я не задавала себе этот вопрос, ответа так и не нашла.
Временами думаю: «Забыла, отпустила, не помню», – но стоит в толпе почувствовать лишь намек на его запах, что-то отдаленное напоминающее его, инстинктивно начинаю искать, двигаться за ним, словно знаю, он где-то в толпе. Я не вижу его, но сердце, мое глупое, наивное, оставшееся на той промозглой остановке, сердце надеется вернуть его хоть на миг.
В тот день я знала, чувствовала, осознавала – теряю его, безвозвратно, мучительно, быстро, изменить ход событий я была не в силах, словно все происходящее не было мне подвластно, я как марионетка шла за кукловодом.
Наши отношения никогда не были правильными, открытыми, искренними, честными. Потом я поняла, что Макс стыдился меня, моего положения, вернее полнейшего его отсутствия. Молодой мужчина из привилегированной семьи, с прекрасным образованием, делающий военную карьеру, и девочка еще не получившая среднего образования. Я всегда ощущала эту невидимую разницу, нет, он не подчеркивал ее, но давал понять – я ниже его. Максим никогда не знакомил меня со своей семьей, не приглашал в дом, говоря: «Маме не понравятся гости». Он просто скрывал меня как украденную вещь.
Мы странно познакомились, просто перепутали двери, он вошел не в тот кабинет, не на том этаже. Я спешила, врезалась в него, долго и торопливо извинялась, отряхивалась от непонятного ощущения, возникшего в груди, пыталась убежать. Он не спеша шел за мной, в тишине длинных коридоров я слышала каждый шаг, сближающий нас.
Как-то само собой Максим ворвался в мой упорядоченный, скучный, серый мир, путая все карты, смешивая цвета, вкусы, запахи. Я с удивлением узнавала: «Мужчины не такие как я представляла», – он не был красив, но был интересен, сегодня его лицо скрыто туманом в моей памяти, сохранилось одно единственно фото, сделанное после того, как он ушел, я никогда не достаю его, никто не знает, что за мужчина в форме улыбается со снимка. Макс так редко улыбался, обычно его серые с коричневыми крапинками глаза были холодны как лед, но временами лед таял, крапинки становились почти золотистыми, в глубине вспыхивал свет, и тогда я задыхалась от любви к нему. Он приезжал на день-два в неделю, звонил, говорил кратко и сдержано, где мы встретимся, я шла, бежала, летела к нему, гонимая сотнями ветров.
Он не был ласковым, нежным, скорее неустроенным, словно желал одно, а делал иное, очень редко становился порывистым, тогда сквозь созданную им мутную оболочку я видела его настоящего – мужчина, который, как я ошибочно думала, никогда никого не любил. Даже сейчас не знаю, любил ли он меня, или я была очередным его увлечением, которое почему растянулось на достаточно долгий срок. Я почти уверена – Макс тот, кто не умеет любить даже самого себя, осознание этого однажды причинило мне острую боль.
Он не жил для себя, не был собой, не имел своих желаний и мечтаний, лишь движение по заданной траектории, только вперед к загадочным вершинам. Максим упустил из виду то, что пустая квартира не делает счастливым, холодные простыни, пусть из лучшего дамасского хлопка, не греют, пушистый ворс персидского ковра со временем сваливается, превращаясь в грустное свидетельство жизни того, кто не жил. Скорее всего, им руководило заложенное с детства желание сделать грандиозную карьеру – он сделал ее.
Почему я любила его безоговорочно, не прося, отдавая, не ожидая ничего взамен.
Он был первым мужчиной, глядя на которого я удивлялась, восхищалась, во многом став тем кем я сейчас являюсь благодаря ему.
Однажды, у нас было странное свидание. Макс пригласил меня в свой гараж, занятное зрелище – кипельно-белые стены, лишь намек на запах солярки и машинного масла, ровные полированные полки с рядами начищенных инструментов, лоснящейся пол. Его гараж олицетворял его самого – крайняя степень аккуратности, он объяснил мне:
– Лапка, порядок организует жизнь, рубашки крахмалят, а воротнички стирают особо тщательно, носки гладят, носовые платки сатиновые – уважение к самому себе превыше всего.
Максим замечал все, каждую мелочь, никогда не молчал, указывая на малейшую оплошность в моем виде, лепил себе желанный образ. Я почти научилась соответствовать.
Я любила его запах, не тело, ум, руки, губы, а именно его аромат – сильный, мужской, с нотами мускуса, бергамота и очень дорого парфюма. Помню, как спустя шесть лет после разлуки я наткнулась на флакон духов в огромном бьюти-маркете и плакала как ребенок, вдыхая родной аромат.
Он подарил мне духи, прошептав:
– Лапка, женщина не пахнет, она благоухает. Запомни, твой аромат должен быть легким, но сложным, единым, но многогранным, свежим и чистым, оставляющим шлейф.
Все было заключено в один длинный, но такой короткий год. Я перекраивала саму себя под него, желая нравится, угодить, подчиниться, чтобы удержать, не потерять, обретая себя в нем. В то время я упивалась всем – просьбы, приказы, требования, увещевания, даже то, что он никогда не был со мной больше одного дня, иногда ночи – рваной, короткой, словно украденной, но у кого? Мы не были связаны узами, обетами, обещаниями, его никто не ждал дома, я не крала, но чувствовала себя воровкой.
Во сне Макс был моим – всецело, поглощающе, одурманивающе, я лежала, купаясь в жаре его обнаженного тела с россыпью мелких нитевидных шрамов, я не спрашивала, откуда они, он не был склонен к исповедям, часто очерчивала кончиком пальца тонкие бледные линии, спрашивая: «Откуда вы здесь?» Я разговаривала с его телом, боясь говорить с ним. Когда Макс спал, я бодрствовала, стремясь в короткий промежуток узнать больше, понять, осознать, читая его по расслабленным чертам лица, редким хрипловатым звукам, складывающимся в обрывистые фразы, по тому, как он цеплялся за смятые простыни, искал меня руками на своей огромной постели. Я тихонечко подползала к нему, подныривала под руку, вжимаясь носом в его теплый бок, слушая ритм дыхания, стук сердца, понимая, в такие моменты, что он мой.
Я научилась слушать классическую музыку, понимать странные хитросплетения либретто, узнавать голоса теноров и сопрано, тратя часы, дни на прослушивание бесконечных этюдов, вальсов, лишь бы поддержать беседу с ним. Я ненавидела то, насколько логичным и бескомпромиссным было его мышление, никаких «но», «почему», «зачем». Максим говорил:
– Лапка, ты должна это знать.
И я углублялась в обучение. Он подарил мне «Осенние листья» в исполнении Бочелли, я всегда слушаю эту песню в самые тоскливые минуты жизни.
За тот год мой кругозор расширился да невероятных по моим меркам размеров, единственное, с чем я не смирилась – интеллектуальное кино, мне становилось дурно от просмотров мутных, бессмысленных сюжетов, я презирала фарс, творившийся на экране, искренне не понимая прелести искусства не для всех, для избранных.
Макс считал себя избранным, я видела его земным, любимым, глупым, умным, смешным, странным в его уверенности в избранном пути, на котором он терял себя, ведясь на придуманные кем-то идеалы.
Он желал идеальную женщину рядом с собой, я была влюбленной девочкой. Мы не были равны.
Нашу связь я сейчас разделяю на несколько периодов – очарование первой любви, тяжесть осознания своей ничтожности и разлука длинною в десять лет.
Сегодня, когда я не могу вспомнить его лицо в мелких деталях, что само по себе является удивительным, понимаю только одно – я никогда и никого не любила так сильно. Бросив меня в тот вечер, он перечеркнул все, что было, но подарил будущее, я выживала после него, боролась, вгрызалась в жизнь, старалась – и смогла.
Одиночество первых дней покрыто туманом – серым и мутным, тяжелым и влажным, скользким и омерзительно холодным, пробирающимся в каждую крохотную частицу тела, души. Я была скована холодом, замораживая все живое, он помогал не сломаться.
Помню, как долго ехала в тепле маршрутки, вокруг шумели люди, смеялись дети, маленькая девочка со смешными косичками надувала пузыри из розовой жвачки, они лопались, и ее мордашка напоминала лоскутное личико тряпичной куклы. Я видела всех, но не видела ничего.
Как я тогда дошла до дома, закрылась в старой детской спальне и не разговаривала ни с кем неделю – не помню. Знаю только – никто в доме не заметил моего первого горя, я уходила в себя, отвечала машинально на вопросы, этого было достаточно, близких не волновало, что у меня внутри, важны лишь внешние стороны – успеваемость, соблюдение приличий, умение говорить очень тихо и никаких эмоционально-окрашенных порывов.
Сейчас я благодарна им за бездушие, я зализывала раны. Странно, даже мама не поняла, что что-то случилось с ее единственным ребенком, для нее я была девочкой, которая никогда не доставляла проблем, умеющая сама заботится о себе, не делающая глупостей.
После того, как туман в моем сознании слегка рассеялся, я поняла, что пора поднять голову, вздернуть подбородок и идти дальше. Кому есть дело до боли в моем сердце, пустоты души и ощущений? Меня лишь использовали, я была очередной временной утехой.
Он задал вектор всей моей последующей жизни, мои вкусы и взгляды изменились, я сама не заметила, как стала крайне аккуратной, почти занудливо-педантичной, научилась выбирать лучшее из возможного, остервенело училась, слушала музыку, читала, смотрела, запоминала, впитывала. Я спрятала свою жизнь в вакууме, созданном своими руками, никто не мог проникнуть в мой мир.
Иногда, очень редко, срывалась, ноги сами несли меня в дальний район города, туда, где была его квартира, в которую Максим однажды привел меня поздно вечером. Где пахло дорогим лимонным мылом, его парфюмом, свежестью накрахмаленных простыней и вязким ароматом кофе, такого крепкого, что слезы выступали из глаз, стоило кончику языка лизнуть край фарфоровой чашки с дымящимся напитком. Все было, таким как он – чистым и обманчиво-бездушным. Я научилась понимать его только тогда, когда однажды ночью, проснувшись от ледяного ветра, врывающегося в распахнутую форточку, наткнулась в шкафчике на кухне на стопку писем перевязанных пожелтевшей атласной лентой. Я не читала ни одного из них, лишь по набору мелких букв, складывающихся в женское имя, поняла – это ключ к нему, но у меня не было права вторгаться в его душу. Письма были потертыми, их часто перечитывали, они едва ощутимо пахли лавандой – странный запах, удушливый.
Только тогда, увидев эти клочки бумаги, столь бережно хранимые им, я поняла – Максим не бездушен, он прячет самого себя под созданной оболочкой. Я встрепенулась от звука его голоса, вернулась в спальню, скользнула в кольцо теплых рук, чувствуя, как виска касается чуть влажное дыхание:
– Лапка, куда ты вечно убегаешь? Я не люблю просыпаться один в этой постели.
В этой постели. У него была другая постель в другой его жизни, в которой мне не было места.
Он был удивительным любовником, первым и последним в моей жизни, я не поняла сама, как оказалась в его объятиях, на его кухне, помню только, его руки творили удивительные вещи с моим телом, я будто танцевала под музыку, рождаемую его пальцами, он гладил, ласкал, шептал, уговаривал, брал, не дождавшись разрешения. Макс был быстрым, напористым, резким, боль, сковавшая тело была сиюминутной, ненужной, выбрасывающей из дымки соблазна. Он долго ласкал поцелуями изгиб моей шеи, прикусывал бриллиантовую сережку, подаренную им не так давно, со словами: «Лапка, носи лучшее», – гладил ее кончиком языка, бормотал извинения, просил зачем-то простить его, не думал, что он первый.
Когда слова иссякли, он усадил меня на стул, опустился на колени, долго всматривался в глаза, пока его руки лениво гладили мои обнаженные ноги, пальцы замирали на тонких косточках щиколоток. Он проворно скинул с меня тапочки, взглянул на мои стопы, покоящиеся в его ладонях. «Странно, – прошептал он, – такие маленькие, точно в мою ладонь». Его глаза заблестели, когда он увидел вишневый лак покрывающий ноготки: «Как вишенки. Лапка – не меняй цвет, твои ножки такие вкусные».
Я никогда не меняла цвет лака.
Максим нежил мои босые стопы мягкими влажными губами, отогревая теплом своего дыхания. В ту ночь я купалась в его любви, мечтая, чтобы он любил меня, позволяя себе этот маленький самообман. Закрывая глаза, я слышала обрывистые нежные слова, чувствовала кончики его пальцев на своей бледной, с россыпью маленьких родинок коже. Он обводил каждую языком, разговаривая с ними, но не со мной. Утром с удивлением рассматривала свое тело в большом зеркале его ванной – не я, точно не я, у меня никогда не было румянца, красных отметин то там, то здесь, ноющей боли, захватывающей все тело, я была смущена, удивлена, счастлива и почти любима.
Весь наш роман был соткан из редких ночей, после которых я парила в первые часы и выла как раненое животное, каждый раз понимая, что он ни разу не прошептал, даже в оргазменном угаре, ни слова любви.
Мы не разговаривали о будущем, не строили планов, он не давал обещаний, не лгал, крайняя степень честности, подобная ударам тяжелой ладони по израненной морозом коже.
Хуже всего были дни, когда он приезжал, забирал меня к себе и молчал часами напролет, я сидела тихо как мышка, крайняя степень сосредоточенности, отраженная на его лице, подчеркнутая сеткой морщин в углах глаз и залегшей складке у губ, Макс думал, решал, я боялась его решений. Потом, ночью он просто прижимал меня к себе, подтягивая на грудь, клал ладонь на мое голое плечо и выводил узоры. Утром меня ждал букет пурпурных роз, я ненавидела розы, но не говорила ему об этом, горячее обожаемою мною какао, выполненное в идеальной пропорции и несколько часов ласки.
Спустя лет пять после расставания я вдруг поняла, когда все начало рассыпаться. Поздняя осень, серый асфальт, редкие заблудившиеся листья, сиротливо дрожащие на холодном вечернем ветру, бредущая домой девочка. Занятия затянулись, мне было зябко, во рту царил странный горький привкус, словно послевкусие лайма. Мне хотелось скорее попасть домой, к старой проржавленной плите, свистящему, начищенному до блеска чайнику, аромату чая с бергамотом, я хотела в объятия мамы, но не знала их, она никогда не обнимала меня.
Я еле-еле переставляла ноги, плетясь почему-то не домой, а к восстанавливаемой не так давно церкви в старой части города, когда мне было три года, я часто ездила в нее с дядей, там продавали цыплят – крохотные мягкие комочки в облачке желтого пуха.
Звук клаксона ворвался в беспорядок мыслей, я обернулась, удивленно распахивая глаза – Максим стоял на противоположной стороне улицы, подзывая меня к себе. Это был не выходной день, он не звонил, не предупреждал, появился внезапно. Я встрепенулась, расправила плечи, мысленно заставляя себя собраться, вздернула подбородок, быстрыми движениями расправила несуществующие складки на светло-кофейном шерстяном пальто и поспешила к нему. Он распахнул дверь, я скользнула в тепло салона, на заднем сиденье сидел пожилой мужчина, его лицо было банальным, обычным, он внимательно смотрел на меня, долго, неприлично, смущающе, его глаза были пронзительными, живыми, я инстинктивно сжалась под его взглядом.
– Познакомься, мой крестный, мы едем домой, а ты почему одна вечером?
Я не сразу поняла, с кем он говорит, он мягко коснулся моей руки.
– Домой, устала, нет, в церковь. Зачем мне в церковь? Я на службу. Никогда не была там.
Я хотела спрятаться, убежать, вырваться из салона дорогой машины.
Он довез меня, высадил, не забыв дать указания:
– Домой на такси, приедешь – позвони, да, не забудь, я приеду в субботу.
Позже, от нашей общей знакомой я узнаю, что в тот день его крестный устроил дома большой скандал, кричал на него:
– Ополоумел, ты с кем связался, она девчонка, пустышка, тебе давно пора бросить эту дурь, любви ему хочется. Кретин, тебе пора жениться на Маре и уехать, тебя давно ждут.
Он звонил матери, отцу, кричал в трубку, что их сын идиот.
Все изменилось после того вечера, я провела несколько часов в церкви, было спокойно, тихо, только нежные голоса хора взлетали ввысь, к сводам. Я думала, решала, осознавала, чувствуя, что нам отпущено совсем немного времени.
В субботу Максим забрал меня от ворот дома, отвез к себе, подхватив на руки у самого порога квартиры, отнес в постель, раздел как ребенка, ни разу не коснувшись в интимном отношении, лишь прижал мое обнаженное тело к своему – кожа к коже, полное доверие. Впервые за все время он рассказывал о себе, вспоминая детство, как родители переезжали из страны в страну. Маленький мальчик не успевал выучить язык, не заводил друзей, его часто подкидывали бабушке, единственное постоянное в этом сумасшествии были требования матери, сводившиеся к одной фразе:
– Ты не имеешь права опозорить нас, будь добр соответствовать.
Максим был моим мальчиком, запутавшимся в паутине обязанностей, условностей, не имеющий сил сделать собственный выбор. Мне было бесконечно жаль его, сердце в груди ныло как заскорузлая рана, оно обливалось слезами, понимая: « У нас нет будущего».
Первые лучи холодного осеннего солнца ворвались незваными гостями в окна, они кололи, не даря и капли тепла. Он грел меня своим нагим телом, впервые он любил меня, я ощущала это в каждом трепетном касании его длинных пальцев, вычерчивающих линии вдоль моих ребер. Он шептал нежные слова, проникающие в потаенные уголки души, звуки, которые я надежно храню по сей день.
С той ночи все изменилось, Максим вдруг стал натаскивать меня, учил стрелять, рассказывал, как избежать удара, ускользнуть от преследователя, я смеялась:
– Ну кто будет меня преследовать?
Кому я нужна, господи, я даже ему не была нужна. Но кто я такая, чтобы спорить? Я безропотно набивала мозоли на пальцах правой руки, научилась не вскрикивать, слыша выстрел на заброшенном полигоне на самой окраине города, я даже смогла дать ему сдачи, потом извинялась, он смеялся, говоря:
– Ну, Лапка, ты готова.
Я виртуозно освоила навыки вождения, не имея прав.
Когда я осталась одна в ноябрьский вечер на автобусной остановке, то единственное, что дало мне силы жить, его слова набатом звучащие в ушах:
– Ты не имеешь права быть слабой, опускать руки, иди по жизни с гордо поднятой головой.
Эмилия была самым близким мне человеком в те дни, месяцы, годы, она знала нас обоих, мы никогда не пересекались в одной компании, она была моей подругой и двоюродной сестрой его родственницы. Она любила нас обоих. Мы никогда прежде не говорили о нем, лишь изредка я позволяла себе пару одиноких фраз – у меня кто-то есть, не называя имен.
Однажды, сама не могу объяснить почему, я разрыдалась на скамейке в парке как ребенок, которого забыли родители, я выла в голос, вжимаясь в ее объятия. Она молчала, давала мне выговориться, понимала – срыв, пусть плачет, потом будет легче.
Я рассказала все. Эмми молчала, иногда кивала головой, а потом, обняв меня, начала быстро и сбивчиво говорить. Я узнала, что он уехал к родителям, женился на Маре, никогда не любив ее, странная свадьба без криков «Горько». Максим никого не любил кроме той девочки, чье имя я прочла на стопке пожелтевших писем, она погибла от рук кучи обдолбанных наркотой подростков.
Поздно возвращалась, забыла позвонить, не встретили, она не умела дать сдачи. Он изменился после ее ухода, закрылся в себе, оставив лишь оболочку, сотканную из условностей и приличий, словно его сердце умерло вместе с той девочкой на пустынной улице.
Я резко осознала все, поняла его тогда, когда потеряла безвозвратно, я плакала долго, горько, казалось, что в груди расползается шар удушья, меня накрывал астматический приступ, который я не могла купировать.
Эмми отвезла меня домой, не отходя от меня ни на минуту, ей было жаль моего разбитого сердца, она все повторяла:
– Если бы ты сказала, с кем встречаешься. Ну почему ты упрямица молчала? Почему? Зачем ты все скрыла? Он не имел права касаться тебя, ведь знал, что уйдет, бросит.
Сегодня, я благодарна Эмилии за поддержку, но более всего за то, что она никогда не упоминала тот мой срыв, не задавала вопросов, не рассказывала ничего, зная все о нем.
Она, как и прежде любила нас, но по-отдельности.
У меня спустя годы все сложилось, образовалось, единственное чего я больше не познала в своей благополучной жизни – любви, сильной со вкусом горечи на губах, жаром нагого тела любимого мужчины, вкусом терпкого кофе и дурманом пурпурных роз.
Господи, я жду его, жду каждый день, и ищу в толпе, надеясь на встречу.