Шумящий ледяной дождь не всегда навевает тоску. В редкие, особенные моменты жизни, когда душа наполнена светом, теплом и любовью, каждый удар крохотной искрящейся капли воды, благоухающей примитивной природной свежестью, падает в копилку памяти, накапливая бесценный фонд воспоминаний.

Серый цвет ошибочно считают унылым, только лишенные фантазии люди не видят его многогранности, скрытых полутонов, намеков, призрачных цветовых иллюзий, за пеленой дымки сложно увидеть всполохи солнечных красок, но они там, ждут, прячутся, надеясь на свой час, пусть даже он будет коротким как вздох, мимолетным как выдох, прекрасным как первый поцелуй.

В моих дымчато-зеленых глазах, в которых в моменты радости кружились золотисто-черные крапинки, он был единственным, любимым, настоящим. Он был тем, кто никогда и никому не говорил о его любви ко мне. Невозможно выразить в банальных звуках всю глубину настоящего чувства, его можно прожить, продышать, вдохнуть и выдохнуть, прикоснуться, но облаченное в слова оно теряет смысл.

Я видела его любовь в каждом прикосновении, чувствовала в тепле поцелуев, сбивающих с ног, обволакивающих причудливо-навязчивой гаммой табака и кофе, казалось, весь он пропитан ароматом кофейных бобов. Он никогда не пользовался парфюмом, зачем обманывать природу искусственным шлейфом, к чему игры с подсознанием, когда можно вжаться в уютное ото сна тело, ощущая волну чистого, незамутненного запаха - кожа, поцелуй, кофейное послевкусие с горчинкой чистого, крепкого до слез табака.

Я любила его до одури, ненавидела до дрожи, не могла жить без него, он был тем, кто превратил угловатую девочку в женщину. Рядом с ним я расцвела, отогретая заверениями:

— Ты самая красивая, драгоценная, единственная в сердце, мыслях, к тебе стремится мое сердце, о тебе поет душа, тобой наполнен каждый день.

Многое я не смогу простить, забыть, но то хорошее, светлое, настоящее как хрустальная от утренней росы паутина, закрывает собой все, излечивает раны, стягивая их прозрачными клейкими нитями. Я никогда никому не говорила о своей любви к нему, боясь, что слетев с губ слова растворяться в бессмысленном гуле, исчезнут. Безмолвие сохранит мою любовь.

Окутанное туманом утро прекрасно, оно дарует возможность не вылезать из разворошенной как осиное гнездо постели, прятаться в растерзанных ночными битвами подушках, зарываться в пропахшее нами одеяло, любить, говорить, плакать, смеяться, быть вместе.

Его глаза были странного оттенка, словно умелый мастер выложил крошечными серо-голубыми кусочками смальты рисунок, очертив края темной кромкой, за которой застыл молчаливый ответ, он хотел скрыть, но не мог, не умел мне врать, маленькое проклятье его жизни.

Я никогда не просила говорить правду, зная ее, видя насквозь, словно все его существо, до последней капли было моим, творение рук моих, он понимал это, но принимал ли? Молодой, ловкий, умный талантливый, желанный многими, но нужный лишь мне, с его метаниями и сомнениями, абсолютной неприспособленностью в быту. Мой любимый мужчина не мог даже яичницу поджарить, путал носки, не умел завязывать галстук.

С ним была жизнь, без него пустота. Он уходил, изменял, называя это тратой времени, а не изменой, удовлетворением потребностей, новым опытом, ошибкой, глупостью, сделанной под угаром алкоголя. Я глотала, забывала, засовывала колючие, произносимые безразличным тоном слова так далеко, как только могла. Пустота, рождающаяся в моей душе, была безмерна.

Он опускался на колени, обхватывал руками ноги, целовал щиколотки, моля о прощении. Ловкий как вор карманник он находил путь к моему сердцу, прощению.

Пустота, накрывающая снежной пеленой мое сердце, после его возвращений от какой-то женщины без имени, лица, но с ее запахом на помятой рубашке, убивала. Мне хотелось схватиться за эту проклятую рубашку, дернуть изо всех сил, впиться обкусанными ногтями в выбритое лицо, выцарапать глаза, вонзить зубы, кричать, плакать, проклинать, спрашивать, пытаясь понять, чего ему не хватало. Но животный страх потерять его останавливал, делая безвольной, податливой, прощающей, глотающей измену за изменой, со временем научаясь называть все происходящее пустотой. Я тонула в пустоте.

Я хотела выгнать его, выбросить каждую его вещь с балкона, не забыв разорвать, но одна мысль - больше не вдохну теплоту его кожи после сна, не укутаюсь в потрепанную застиранную рубашку, не спрячусь под посеревшей от времени футболкой - меняла все планы. Стискивая зубы, я заталкивала вещи в стиральную машину, заливая все отбеливателем, лучше бы я себе мозги залила им, чтобы выбелить все, отстирать, забыть, начать все с белой ткани, заново рисуя линии изорванной жизни.

Я хотела его забыть, но не могла, без него все превращалось в пустоту. Я не хотела его забывать.

Я выла от одиночества, когда он не приезжал домой, забывал навестить в разлуке, позвонить, но я постыдно считала минуты, секунды до его звонка, стискивая до скрежета зубы, я твердила куску белого пластика — позвони, умоляю, позвони.

Он проник под мою кожу, въелся в нее, вгрызся. Во мне оставались силы только на редкую, спрятанную под покровом ночи, так чтобы никто и никогда не догадался о моей боли, жалость к себе.

Мы не выбираем, кого любить, любовь, решает все за нас. Он любил меня. Я знала, чувствовала, поэтому ждала, когда он успокоится, нагуляется, перепробует сотни яств и поймёт - нет никого, кроме меня.

Я хотела бы переиграть жизнь, не встретить его в свои 16, не узнать вкус всех лет рядом с ним, но кем была бы я без него? Жила, дышала, кого-то любила, с кем-то спала, этого мало, он со всем его эгоизмом, циничностью, любовью к самому себе и своей славе подарил мне то, чего у меня никогда не было до него — дом, семью, определенность, примитивный, правда, устроенный со всеми благами быт, который я вила, как вьет птица гнездо, принося в свое сотканное из иллюзий гнездо крохотные клочки ваты, кусочки тряпочек. Вила, плела, кружила, мечтая свить семью, высидеть желторотых неоперенных птенцов, чтобы ему было куда возвращаться, где бросать затасканную за день рубашку. Я любила, отдавала, не желая брать, я хотела только того, что он сам был готов преподнести мне на тонкой, искусно выточенной природой ладони.

Знать бы мне любил ли он меня, любит?

Однажды мне хватило сил выставить его, вышвырнуть из гнезда, подарив себе ложную свободу, потеряв невысиженного птенца, я избавилась от птицы, которая не была рядом. Каждый прожитый без него день был безумным, я блуждала по опустевшему дому, дыша миром, который свила за годы, делая вид, что все как прежде, чтобы никто, особенно те, кто за гранью морали, не узнали - его больше нет.

Закрывая глаза, я вспоминала свои 17 - он шепчет мне на ухо, обдавая волной горячего с мороза воздуха — мы навсегда, ты и я, слышишь, навсегда.

Он солгал! Лгал! Лгал!

Я вышвырнула его из прохудившегося гнезда в тот день, когда мой птенец должен был увидеть свет. Он не увидел его, упорхнув на неокрепших пуховых крыльях в небо намного раньше, его отца не было рядом, разве такое можно простить? Он не держал мою руку, когда милый старый доктор, похлопав по моей ледяной ладони, сказал: «Милочка, все еще будет».

Не будет.

Нас связал холодный осенний дождь, когда невыносимо хочется уткнуться носом в чье-то теплое плечо. Он был тем, кто распахнул свои объятия, с ним я могла не бояться дождя, потеряв зонтик, его заменила пропахшая табаком и дешевым кофе куртка, спустя годы аромат кофе стал дорогим, куртка осталась той же. Единственное, что оставалось неизменным — его собственный, едва ощутимый дождливо-теплый аромат, напоминающий прохладные капли воды, застывающей на заиндевевшей от измороси коже.

Мы заблудились под дождем, связались хрустальной паутиной, сплетенной из смальтовых серебристо-серых капель навсегда.

После будет много встреч, расставаний и разлук, обусловленных не усталостью друг от друга, но необходимостью, работой, занятостью, обеспечивающей материальный смысл существования, до того дня, когда твое сердце поймет — работа и обязательства не заменят теплое, разомлевшее от долгого сна тела, того, к кому ты прижимаешься. Жмурясь он неги, зная, что вставать не надо, он будет безраздельно твоим, столько, сколько пожелаешь, не вскочит второпях, натягивая заношенные любимые джинсы, разные носки, чертыхаясь, путаясь в своих длинных ногах, я не буду кидать ему недостающие вещи, хохоча, не отдавая, желая одного - оставить его для себя, не выпускать в свет, под лучи, тучи, сплетни, разговоры.

Я любила его так сильно, что в разлуке каждый крохотный тоненький волосок на моем теле звенел болью, отдавался в нервах, и только четкое осознание - он вернется, здесь я, его дом, вещи, безделушки — удерживало от срыва, спонтанной поездки к нему.

Однажды, миллион дней назад мы договорились — сделать все, чтобы наша жизнь осталась нашей, не став притчей во языцех, я понимала одно — любое, даже самое маленькое, замершее в детской ладони счастье, порождает зависть у тех, у кого нет и капли любви, никто не думает о том, что эту самую любовь надо увидеть, ухватить, взрастить, вынянчить как недоношенного младенца, не выходить к кювете, а выпестовать теплом своих рук.

Любовь слепа, глуха, наивна, дерзка, капризна. Она не прощает, не понимает, отдаваясь всей полнотой тогда, когда ты находишь ее, прижимаешь к себе, позволяя слиться, впитаться, прорасти, безмолвно подписывая вечную капитуляцию.

Откуда я могла в юности знать, что зависть порождает все беды мира? Знала, чувствовала, боялась, оберегала. Объясняла ему, убеждала, после страдала от излишних тайн, наброшенных плотным домотканым сукном на нашу жизнь.

Как часто я нервно закусывала до крови губы, когда он уходил в свет один, к коллегам по работе, нужным знакомствам, поправляла рубашку, подбирала брюки, смотрела, чтобы он не забыл побриться. А после, услышав щелчок двери, металась из угла в угол, грызя себя, проклиная его, за то, что не настаивал, не оставался со мной, он был инфантилен.

Я была глупа, надо было идти с ним, обвивая своей рукой его руку, гордо вздергивать подбородок, показывая всем — мой.

Он был сплошным противоречием, любил, но изменял, подчеркивая — ты всегда на первом месте, ты все для меня, не забивай голову лишними мыслями.

Я не знала, что он любовался мною каждую секунду нашей жизни, ценил и берег ее, дотошно сохраняя малейшие воспоминания, особенно рождаемые солнечными утрами, когда солнце заглядывало сквозь полупрозрачные кружащиеся на ветру белоснежные занавески, я не любила ту спальню, но часто просыпалась на комковатой узкой постели, спеленатая в тонкую простынь. Сквозь истонченные от времени нити проскальзывали солнечные лучи, расцвечивая мою бледную кожу золотистыми оттенками, он запоминал узоры, чтобы потом, рассеяв взмахом ладони свет очертить их губами, процарапать щетиной, оставляя влагу губ вдоль обнаженной спины.

Особенно остро я ощущала любовь к нему тогда, когда согревалась влажным теплом его дыхания, словно те поцелуи каплями впитывались в меня, переплетаясь с нервами, вливаясь в кровоток, становясь моими, общими.

Он любил меня, но никто этого не видел, кроме меня. Разве этого мало? Мы прятались за стенами, шторами, спинами друзей, мне никогда не понять, почему надо было прятаться, но он говорил — меньше знают, лучше спят, зачем показывать свою жизнь людям, надо оставлять ее только для себя. Я научила его этому.

Как можно увидеть любовь? Понять? Я никогда не дам ответов на эти, казалось бы, банальные вопросы, любовь невозможно увидеть, ее можно почувствовать, ощутить ее вкус своими губами, украсть, забрать, испить с других губ, с тех, что отдают свой вкус безвозмездно, не прося ничего взамен. Никто никогда не сможет любить по указанию, любовь подобна капризному дитя, она благоволит тем, кто берет лаской.

Женщины странные существа, мы сотканы из противоречий, рисуя большую часть жизни в мечтах, особенно ее чувственную сторону, ощущаем, запоминаем, напоминая лесной мох, таим накопленные чувства, воспоминания, подобно каплям воды, отдаваясь тем, кто не всегда достоин любви, разве можно выбрать того, кому отдаешь сердце.

Его любовь ко мне витала в воздухе, оседая подобно пылинкам на тонкой коже, натянутой на бугорки моего позвоночника, пылинки прятались под крохотными волосками, не видным глазу, затаивались, надавливали, пронизывая дрожью звенящие позвонки, отдаваясь эхом в самом естестве.

Бесценные минуты, часы и дни. Я запоминала каждую нашу ночь, утро, вечер, не отпуская, оставляя себе, чтобы делиться с ним.

Он мое все — мужчина, любовник, любимый, ребенок, мальчик.

Он мой любовник, когда его длинные пальцы исследуют дюйм за дюймом мою спину в распахнутом вырезе вечернего платья черной тафты, за кончиками пальцев с чуть истертыми подушечками скользят, боясь опоздать его губы. Замутненная желанием я едва слышу, как он опускается на колени, исследуя меня, царапая колкой щетиной изгибы лопаток, расшнуровывая невидимый корсет губами, стремясь к впадинкам над ягодицами, падая в них, втягивая розовую кожу, над которой не так давно лопнуло несколько маленьких сосудов, напоминая о горькой потере. Он видит их, гладит, лаская, словно его теплые руки могут разогнать боль, нет, обман, не могут, им под силу лишь сгладить ее, примеряя со случившемся, обещая заменить горечь на выстраданное счастье.

Его руки удивительны - большие с длинными изящными, словно выточенными пальцами, ладонь всегда шершаво-теплая, кажется, я знаю каждую линию его рук, чувствую, помню, как они кутали мою голую спину, защищая от ударов, уколов, прикрывая меня от невзгод, злых слов, от всего того, что могло разрушить меня.

Он мой любимый, когда гладит мои ноги, исследуя резинку чулок, проскальзывая под них пальцами, согревая замерзающую от ожидания кожу, ждущую его прикосновений, влаги губ и пахнувшего табаком дыхания. Мое сердце замирает, когда я ощущаю приятную тяжесть его тела на мне, чувствую удары глубоко во мне, от которых моя кожа вспыхивает сотнями оттенков розового, размытого белыми точками мурашек, их колкость не дает упасть в забытье, позволяя быть здесь, рядом, с ним, пускать его в свое тело, душу, бесстыдно распахивая всю себя, отдаваясь без остатка.

Колкая щетина на его лице саднит кожу, легкие прикусывающие касания окрашивают в алый цвет ореолы груди, подталкивая меня все ближе к нему, одно желание - обхватить, обвиться лианой, диким плющом, сделав пленником навеки, стереть всех кто был до меня, перечеркнуть тех, кто может быть после меня.

Он мое все, когда оставляет мягкий, по-детски трогательный поцелуй на моем лбу, словно я его дитя, маленькая девочка, любимый ребенок, нуждающийся в защите от всех бед этого жестокого мира.

Позже, когда он заснет, обняв подпихнутую ему под руку подушку, я буду стоять в тускло освещенной ванной комнате, вглядываясь в расплывчатое от горячего пара воды зеркало, улавливая ускользающие на глазах следы, демонстрирующие его страсть, желание, даже любовь.

На кончиках пальцев, в самых чувствительных точках, подушечках, хранятся воспоминания, коснувшись истерзанных поцелуями губ, я уносилась обратно в спальню, под голубые простыни, где был солоноватый вкус его кожи, смешные золотистые кудряшки волос на руках, ногах, темнеющие внизу живота, обещающие большее, где он становился беспомощным, задыхающимся, молящим, его красивые ладони, судорожно сжимающие ни в чем неповинную ткань одеяла, стонущий шепот, переходящий в гортанный крик, когда я сжимаю его бедрами, надавливаю, наклоняюсь, вбирая всего его без остатка в себя, закрывая от внешнего мира завесой из каскада почти черных волос, всасываю тонкую подернутую унылым солнцем кожу на шее, кусаю, оставляя метки, облизываю, забирая себе вкус, нашептываю извинения, позволяя сжимать мое уставшее тело, направляя движения, ведя к краю, превращая нас в спутанные оборванные паутины, гонимые ветром в ночи.

Я не люблю ночи, они темные, длинные, бесконечные как молочный туман над заросшим ядовито-дикими цветами озером. Наше время утром, когда в мареве полудремы он легонечко тормошит меня, слегка щекоча, стремясь разбудить, вернуть из власти сна в его власть, наивный. В моих снах я принадлежала ему, только ему.

Кто-то скажет, глупо любить отдавая всю себя, но как любить иначе, мне неведомы полумеры, полутоны, я хочу прожить дарованную жизнь всей ее полнотой, прочувствовать каждый день, не упустить ни единой секунды, подсознательно понимая, второй жизни нам не дано, мы дышим в этой телесной оболочке один единственный раз, никто не подарит нам святую возможность вернуться в этот мир, пережить все заново рядом с тем, кого любишь. Пусть я больна, но я люблю.

Сейчас, бережно обернутая, словно шелковая лента вокруг его разгоряченного от летнего зноя тела, я умиротворена, спокойна, все наконец-то сошлось, получилось, вдруг сложилось само собой в почти идеальную картину, все кусочки смальты, хаотично разбросанные по столу, образовали мозаичное единство, даруя выстраданное счастье.

Больше нет безликих женщин, к которым он периодически заполнял свое время, стремясь к разнообразию, я стерла их, вышвырнула вон, дождалась своего часа. Нет никого, кроме нас.

Сегодня, закрывая глаза, я слышу стук трех сердец, самый громкий, сильный, четкий - его, мягкий, мурлыкающий от удовлетворения свершившимся - мой, легкий, трепещущий как только что раскрывшиеся, влажные крылья миниатюрного мотылька - ее или его.

Потерянное ранее возвращено, все мои молитвы услышаны, обиды, горечи, слезы растворились в этом едва слышном звуке, тонком отзвуке флейты, я слышу своим сердцем его сердце. Мой материнский инстинкт вновь распахнулся подобно расшитой китайской шали, показывая все краски в их кричащей первозданности, никаких акварельных тонов, только чистый лазоревый цвет в ожидании чуда.

Что-то щемящее заставляет меня вернуться в прошлое, в то время, когда я познала самое сильное в жизни горе.

Никто, даже мой любимый не знал гнетущей, убийственно-острой боли, выворачивающей наизнанку, от понимания, что сквозь твои пальцы с каждой алой каплей уходит жизнь, не твоя, другая, та, что не видела этот свет.

Ты судорожно сжимаешь ноги, пытаешься дышать, вспоминаешь сотни номеров, кроме единственно нужного, но все тщетно, природа решает за тебя. Мы лишь кажемся себе всесильными, творящими свою жизнь, но взгляни глубже, от нас ничего не зависит, тончайшие вазы костяного фарфора прочнее нас, они сохраняются веками, их оберегают, зная, с каждым годом их ценность возрастает, мы рушимся от единственного порыва своевольной руки свыше. Ничего в своей жизни я не желала так сильно, как ребенка, ничто не давалось так трудно, как ребенок.

Оглядываясь по сторонам, я видела сотни, тысячи женщин, окруженных детьми, не всегда желанными, любимыми, нужными. Они зачинали, вынашивали или делали аборты, рожали, растили, бросали. У меня не получалось того, что природой заложено в каждой — выносить свое чадо.

Первая беременность обернулась невысказанной болью перечеркнув прежнюю жизнь, разделив ее на до и после, погрузив меня в летаргический сон, в котором я по привычке плыла по течению.

В тот день, когда сквозь мои ледяные пальцы растворилась в небытие жизнь нашего долгожданного первенца, я впервые подумала - нас больше нет, что-то надорвалось, разрушилось.

Я была одна, наш дом всегда наполненный людьми был совершенно пустым, он уехал по делам, ничто не предвещало беды, лишь едва ощутимая тянущая боль глубоко в груди заставляла останавливаться, переводить дух, шепча слова успокоения, беспокойство, окрашенное непониманием. Все было хорошо, вплоть до того момента когда резкая боль окрасила все в единый, плотный черный цвет, когда-то давно, я услышала от своего преподавателя по живописи утверждение - есть два самых сложных цвета- белый и черный, в них сотни тонов, миллионы оттенков, один черный не похож на другой, слишком относительно восприятие. Мой учитель лгал, черный всегда черный - беспросветная тьма, без надежды на проблески цвета.

Я была одна, когда милая женщина в идеальном белом халате, пахнувшем лекарствами, чистотой, безысходностью, тоской безразличным голосом, без намека на сочувствие сказала — мне жаль, «но».

«НО» - не было никаких но, была пустота в моем осиротевшем теле. Я хотела одного, увидеть его, прижаться, вцепиться руками, выть как волчица, у которой охотники растерзали новорожденных щенков, но он не мог приехать, был слишком далеко.

Я выла в подушку, вгрызалась в нее зубами, разрывая отвратительную в своей простоте наволочку зубами, стонала в пустоту, не позволяя звукам сорваться, я не хотела, чтобы кто-то услышал мой плач, мое горе было только моим, никого не было рядом, никто не был нужен, только он, его не было. Дежурные звонки, безличные цветы, прохладный поцелуй сочувствия от матери, со словами — ты такая молоденькая, все будет.

Не будет, этого ребенка никогда не будет.

Я хотела домой, в свою кровать, под свое одеяло, спрятаться в темноте, окунувшись в запах прошлого, вдыхать аромат оставленной им перед отъездом рубашки, забыться, пропасть, дожить до его возвращения. Меня грела мысль - с его приездом тупая боль в моей груди утихнет.

Обман.

Что-то сломалось во мне тогда, я ждала, считала дни, часы, минуты, секунды, желая упасть в его объятия, услышать слова сочувствия, выплакаться, выговориться, разделить боль пополам, но обманулась.

Единственный человек, нужный мне был занять собой, работой, проектами, оставляя мне привычное одиночество на публике, все видят тебя, но никто не видит тебя.

Я вернулась домой спустя несколько дней. О них я помнила одно — иглы, капельницы, синяки на сгибе локтей, становящиеся с каждым разом все темнее, болезненнее, липкость пластырей, удерживающий бабочку капельницы, но надрывающих тонкую кожу, навязчиво-душащий запах антисептиков, удивленно-сочувствующие взгляды сестер, видящих мое одиночество. Каждая из них стремилась спросить, почему я одна в такой момент, каждая закрывала свой любопытный рот, увидев мой взгляд, говорящий ярче всех слов, они трусливо поджимали хвосты, пятясь вон из палаты.

Черный свет, белые стены, писк приборов, способный привести в безумие самого спокойного человека, телефон зажатый в руке, часы звонков, голос в трубке, пытающийся успокоить, я была спокойна, нутром понимая, ему не понять всей глубины моего, нашего горя.

Он не слышал вкрадчивый стук миниатюрного сердца, не чувствовал осторожные пинки, нашептывающие — я здесь, с тобой, затаился под твоим сердцем. Он видел только незначительные изменения в моем теле - налитая грудь, округлившиеся линии, перепады настроения, эмоциональные всплески, он не знал главного — я не принадлежала себе, не была собой, отданная во власть крошечного существа.

В моих призрачно-прекрасных снах я видела каждую черту, слышала голос, топот ножек, касалась пухлых с ямочками ладошек, удивлялась тому насколько он наш — его глаза, ресницы, мой нос и губы. Для него нерожденное дитя было горошиной с наброском ручек, ножек, черно-белый рисунок.

Вернувшись домой, я окунулась в тишину, никого не было рядом, кроме старой собаки, когда-то вынянчиной после болезни. Я куталась в гору скомканных простыней, пропахших им, мною, нами, мучительный аромат прошлой жизни, старая Герда, подползя ко мне, ткнулась мокрым ледяным носом в мою грудь, тихо проскулив, она, когда потерявшая щенков знала мою боль. Я рыдала в растерзанную подушку, рядом не было никого, кроме собаки.

Я не хотела ничьей жалости, совершала отточенный за годы ритуал — общие вещи, улыбка, вышколенные жесты, лишь бы обмануть всех, но прежде всего его.

Те дни в пустом доме, наполненном ушедшими мгновениями, призраками, были самым страшным, я могла выстоять против всего, но не могла без него, любила, ждала.

После его возвращения из очередной командировки мы играли в странную игру, словно ничего не случилось, все хорошо, он дежурно справлялся о моем самочувствии, следил ща приемом лекарства, просил больше отдыхать, я кивала головой, улыбалась, сохраняя видимость спокойствия.

Я ждала, когда же он прижмет меня к себе, пожалеет, скажет, как ему больно, горько, но он молчал. Мы делили постель, двигались по привычке, ходили к друзьям, словно ничего не произошло, никогда мы не были так далеки друг от друга, как в то время, откуда я могла знать, что он отдаляется от меня только потому, что он не желал причинять мне большие страдания своим сочувствием, не хотел показывать свою слабость, слезы, я замкнулась в своем горе, забыв - оно общее.

Наш дом располагал к уединению, я засыпала, он уходил в библиотеку, где напивался в дрызг, после прятал пустые бутылки, прополаскивал рот мятной настойкой, чтобы утром вернуться в нашу постель, почему я не засыпала, не видела, не слышала, потеряв ребенка, я теряла его.

Все рухнуло окончательно в тот день, когда я увидела малыша общих друзей, маленькая девочка с белоснежными кудряшками смешно сучила ножками, гулила, привлекая к себе внимание забавной беззубой улыбкой, она пахла грудным молоком, наглаженными пеленками, счастьем, покоем, миром, семьей.

Я сорвалась, колотила его в грудь, кричала, плакала, вспоминая каждую измену, каждый вечер в дали от меня, кляня его занятость, коллег, била словами по его больным местам, благо я знала каждую ахиллесову пяту. Финальным аккордом драмы стал мой сдавленный, вырвавшийся из потрепанного сердца обвиняющий стон — ты оставил меня одну, я была одна в больнице, тебя не было рядом, тебе плевать на то, что мы потеряли ребенка, тебе никогда не было до нас дела.

Впервые я увидела его в белой ярости, он не кричал, не швырял вещи, не замахивался, оглушительный скрипящий звук от силы, с которой он стиснул зубы, побелевшие костяшки пальцев, резкий, отдающийся эхом хлопок двери, от которой осыпалась штукатурка в прихожей, смертельная тишина.

Он ушел, я осталась одна, снова одна.

Никто не знал о нашем расставании, даже самые близкие - семья, друзья. Он жил за городом, превращаясь в отшельника, я дрейфовала на осколках нашей жизни. Дом, работа, книги, записи в дневнике, где я в мельчайших подробностях описывала каждый прожитый день. Днем писала, ночью перечитывала, задыхаясь от тоски, каждый день прошлого был связан с ним, я боялась того дня, когда услышу от кого-то, что его руки обнимают другую, не меня, он смотрит кому-то в глаза, любит, жалеет. Я не хотела плакать, но не получалось. Я не помнила своей жизни до него. В моей голове пульсировала мысль - другая женщина украдет моего любимого, у меня не было сил исправлять все случившееся, но я вновь и вновь вспоминала слова своей няни - гони вон того, кто поминает старое. Хочешь жить в настоящем, вышвырни прошлое, забудь, подвергни забвению.

Я мучила себя видениями его жизни без меня, но никогда не представляла, что чьи-то чужие руки обнимут меня, коснуться.

Горько понимать, что невозможно обернуть время вспять, пережить заново очарование первой любви, сладость первых поцелуев, когда все по-наитию, ты впервые пробуешь чужие губы на вкус, обводя их кончиком языка, сердце отбивает сумасшедшее стокатто, опасаясь, быть отвергнутым, душа ликует счастьем, осознавая — ты желанна. Первая любовь неповторима, незабвенна, никого не было до него, каждое слово моих воспоминаний о нем.

Я плакала в опустевшем доме о том, что не вернуть тот дождь, нашу юность, когда мы поймали в ладони хрустальные паутины, связавшие нас крепче канатов. Не будет никого больше, нет шансов на возвращение в юность....

Каждую минуту я хотела сорваться, поехать к нему, поговорить, посмотреть как он, с кем, кто рядом с ним, подсознанием понимая — он один, но волна гордыни, затопившая душу, не позволяла сделать первый шаг. Чего я ждала? Видимо звонка его сестры, рыдающей в трубку — что у вас случилось, почему он спивается, я ездила к нему, ты посмотри.

В моем телефоне сиротливо качался значок ммс — две фотографии низкого качества, на которых я с трудом узнала того мужчину, с которым жила долгие годы. Худой, неопрятный, заросший, от него веяло изможденностью, тоской, одиночеством на грани безумия.

В тот миг я поняла, пришло время оставить свои страдания о нерожденном ребенке, он всегда будет в моем сердце, но я не имею права потерять единственного мужчину, которого любила, он живой, из плоти, крови, ему больно так же как и мне, погрязнув в себе, я не видела ничего вокруг. Спустя 8 лет после нашей первой встречи поняла — я не знала его, думала, знаю, но не знала.

Несколько часов за рулем, ночное шоссе, обветренное на ветру лицо, иссушенная от слез душа, тоскующее по нему сердце, страх от того, что я увижу, паника от единственной мысли, - опоздала, не пустит меня, не примет. Мысль, подобная каплям воды, падающим на голову в пыточной — Господи, только один разговор.

Безлунная сатиново-черная ночь, морской гул, звенящие удары крылаток, разрезающие тишину, крыльцо, на котором я увидела его сгорбленную фигуру, опутанную паутиной табачного дыма. Не было слов, они все растаяли в тишине, когда он прижал меня к себе, сжал до боли, тычась носом в плечо как побитая собака.

- Ты смог жить без меня?

- Нет, не смог, я не умею без тебя. Ты помнишь день, когда мы попали с тобой под дождь?

- Помню.

- Ты забыла зонт, у меня никогда не было зонта. Твое личико было покрыто сизо-голубыми каплями, твои глаза были цвета дождевой воды в лесном озере. Никогда я не думал, что потеряв тебя, потеряю себя, будь моя воля, я повернул время вспять, чтобы не делать тех ошибок, не изменять, не менять твое тепло на бездушные тела чужих женщин.

- Тсс. Не надо. Все в прошлом.

- Нет, ты должна знать, нет ничего страшнее, понимания, что у наших жизней разные берега, я гибну вдали от тебя. У нашей судьбы один берег, пусть он побит дождем, занесен песками, землей, но он наш, один на двоих. Маленькая, я тогда попал не под дождь, я попал по-крупному, я попал в твои сети. Ты умелая кружевница.

- Зачем ты все это говоришь? Не надо.

Я не заметила, как среди темной ночи пошел дождь, только сейчас по моему лицу текла не вода, а соленые как морская вода слезы. Сердце в груди сжалось от мысли, что я могла потерять его, со временем он начал бы забывать меня, мой запах, цвет глаз, волос. Мы впервые говорили серьезно, омываемые ледяным дождем.

Мы снова попали под дождь, оказались без зонтов, он вдыхал аромат моих волос, смотрел в мои глаза, вытирал жгучие слезы с моих потрескавшихся щек, мы дрейфовали как две щепки прибитые к одному берегу, мы выжили после кораблекрушения, в наших переплетенных ладонях была зажата надежда на лучшее.

- Я никогда не смогу жить вдали от тебя, я шатался по тем бабам только от страха, что я так сильно привязан к тебе, пытался доказать, что могу без тебя. Я ничего не помню о них, совсем, после всегда хотелось одного - горячий душ, отмыться, не вспоминать.

- Мне не нужны твои извинения, мне нужен ты.

Мы могли потеряться под дождем, под сотнями, тысячами черных зонтов, теша себя отговоркой - у наших судеб разные берега, ища в чужих лицах родное, не находя, пытаясь вернуться друг к другу, но с каждым годом, окончательная потеря друг друга становилась бы реальней. Да, мы были бы с кем-то, я тихо погибала, он бился, но в конечном итоге мы погибли.

Обретя друг друга, мы заперлись в старом загородном доме, без света, людей вокруг, согреваемые только обнаженной кожей, прижатые так близко, что душно, но задохнуться от этой близости самое желанное.

Я не знала, что можно познать новую степень близости, когда страсть уходит на дальний план, оставляя на авансцене разговор на кончиках пальцев, позволяя видеть, как хрустальные паутины связывают нас сильнее любых оков, штопая невидимыми стежками все разорванное, возвращая потерянное. Мы легко потерялись, разведенные по разным углам большой бедой, мы сложно находили друг друга. Он превратился в тень себя, я заигралась в видимое благополучие.

Ночи в маленьком загородном доме, озвученные барабанящими каплями дождя, не прекращавшегося вечность, стали отправной точкой в новую жизнь.

Мы говорили обо всем в перерывах между ласками шепотом, переходящим в приглушенный стон. Я будто вернулась в свою юность, впервые ощущая своими губами, его новый незнакомый вкус, не было горечи табака, кислинки красного вина, гнета послевкусий других женщин, первозданный в своей чистоте аромат его исхудавшего тела, которым я не могла надышаться. Я вжималась нагой грудью в острые углы лопаток, целовала, дразнила, щекотала бока, он ерзал подо мной, пытаясь вырваться, мой взрослый мужчина до смерти боялся щекотки. Я могла уморить его порхающими касаниями кончиков пальцев к ребристой поверхности исхудавшей спины. Он задыхался от смеха, шутил, уворачивался, подминая меня под себя, нависая, закрывая собой, подобно тому, как молодой вяз прячет под зеленой сочной кроной неожиданно распустившиеся маргаритки у корней, желая единовластного обладания их нежной, неприметной глазу красотой. Я была податливой, откликающейся на малейшее поглаживание, касание, немую мольбу о большем, никогда ранее его глаза не спрашивали позволения, теперь же каждому соприкосновению предшествовал вопрошающий взгляд.

Он парил надо мной, когда его зрачки расширялись, становясь агатово-черными в момент высшего экстаза, затягивая мое безвольное от счастья тело за собой. Я задыхалась в объятиях, собственноручно затягивая веревку, стремясь к нему все ближе.

Его ладони обрамляли мое лицо, большие пальцы выводили круги вдоль скул, я видела каждый кусочек смальтовой мозаики в его глазах, они вспыхивали золотистыми искрами в лучах полуденного солнца, согревая, растапливая, делая безвольной, любимой, единственной. Слова были забыты, боль унеслась порывом ветра, подобно запутавшейся пепельной паутине, растворилась в небытие. Узнать друг друга заново спустя почти десять лет после знакомства - редкая удача, сохранить любовь, не дать ей погибнуть - подобно чуду.

Мы напоминали двух преждевременно выпавших из гнезда птенцов, с неоперившимися крыльями, успевшими сцепиться, падая врозь, разбились бы, но вместе мы смогли взлететь ввысь. Время излечивает все раны, не даруя забвение, но одаривая возможностью пойти вперед, исправить, излечить, все утраченное возвращается, мир не терпит пустоты.