Я перестала быть собой, став призраком. Он любил и знал лишь едва очерченную тень меня, следующую по пятам за мной настоящей, той которой я была до нашего псевдобрака, странного во всех смыслах. Союзом  это было только в моих глазах, в глазах окружающих – гражданский брак,  для него – совместное комфортное проживание, удобное во всех смыслах.

Он забрал у меня много, слишком много бесценного, того, что невозможно купить за деньги – смех, улыбку, ощущение  полета, причастности. Я перестала ощущать свою состоятельность, привлекательность, забыв девушку, любившую петь, быть в центре, спешить, успевать, кружиться в водовороте жизни.

Никто никогда не понимал моего выбора. Почему из всех мужчин я выбрала его? Он был совершенно некрасив, по всем принятым меркам - слишком высокий, с неправильными, изломанными чертами лица, его кожа была подростково-угреватой, нижняя челюсть казалась слишком длинной и острой,  глубоко посаженные глаза смотрели внимательно, остро, словно выпытывали ответы на поставленные вопросы.

Моя бабушка, впервые увидев его, всплеснула руками и прошептала:

- Господи, маленькая моя, зачем тебе этот крокодил.

Я была обижена ее словами, своим затуманенным любовью взором не видя ни единого изъяна на любимом  лице, только когда мы появлялись в обществе, и все бросали на него удивленные, жалостливые взгляды на короткое мгновение я видела его теми глазами, что видели все. Я сбрасывала   с себя мимолетное ощущение -  он не пара мне, по крайней мере, по внешним данным.

Я сама не соответствовала общепринятым критериям красоты - слишком маленькая, худенькая, моя кожа была почти прозрачной, суховатой, с тончайшей сеточкой морщинок разбегающихся от уголков глаз, я рано начала красить волосы, чтобы скрыть природный серо-мышиный оттенок, моя внешность вызывала желание защитить,  ни разу я не слышала восторгов о моей внешности.

В детстве я не замечала этого, но став старше, особенно в юности, страдала от осознания, что никогда не увижу восхищенного взгляда, направленного в мою сторону.

Меня спасало огромное желание всем нравиться, я подстраивалась под тех, от кого мне было что-то нужно, иногда сама путалась в сотнях своих масок, словно хамелеон, забывший, какую шкурку  носит в данный момент.

Когда я заигралась, в какой момент желание доказать всем, что нет никого лучше меня взяло верх над разумом?  

Не помню, скорее всего, это шло из раннего детства. Мои родители развелись, когда мне не было пять лет, мама не дождалась отца из очередного рейса, будучи слишком ветреной, чтобы хранить верность. Она изменила с тем, кто обещал златые горы и постоянные отношения, что на это мог противопоставить мой отец?

 Ничего, кроме уговоров одуматься, сохранить брак любой ценой, забрать меня и уехать подальше в другой город, где никто не знает о нашей семье, где не будет пересудов, сплетен, осуждающих взглядов. Для отца, выросшего в любящей полной семье, развод был катастрофой, но еще большей бедой стало желание матери пресечь какое-либо общение со мной.

Мама выбрала любовника, разорвав все отношения с отцом, мне поменяли фамилию на девичью матери, запретив видеться с бабушкой и дедом с отцовской стороны, которые нянчили меня с рождения. Мама рано вышла на работу, ей некогда было возиться с младенцем, и бабушка взяла меня к себе, они с дедом меняли пеленки, кормили, нянчили, растили забытого ребенка.

Единственный аргумент, выдвигаемый матерью против отца – он  плохой, он бил и наказывал меня. 

Я верила ей, помня, как однажды отец шлепнул меня за какой-то проступок,  спустя много лет, я узнала - он пальцем меня не тронул. Но я не пожелала верить - к чему менять устоявшуюся картину моего мира?

Мне было удобно обвинять во всем отца, особенно после того, как он вновь женился,  у него родилась вторая дочь. У меня создалось четкое ощущение – меня предали, он не любит меня, забыл, все отдает только той новой маленькой девочке.

Я не обращала внимания на дорогие подарки, игрушки, которые он привозил и передавал через бабушку,  все вещи отдавались маме, я не желала ничего носить, мне нравилось думать о нем плохо. Кто он был такой?

Я всегда жалела мать, видя в ней большого запутавшегося в жизни ребенка,  толком не понимая всего ужаса сотворенного ее руками,  она рушила все вокруг себя, взрослая женщина, изменившая мужу, не сохранившая второй брак, настроившая дочь против отца, а затем и рожденного во втором браке сына. Она была эгоисткой до мозга костей, впрочем, как все дети, она  считала себя звездой в зените славы - не важно, что ей было далеко за сорок.

Я любила, защищала и жалела её, не понимая самого важного - таким отношением я позволяю ей еще больше заигрываться.

Я не брала в голову то, что выйдя снова замуж, она практически отдала меня на воспитание своим родителям, все уговоры бабушки со стороны отца позволить им забрать меня, не брались в расчет. Отчим не желал видеть в доме чужого ребенка, мама  сохраняла брак всеми силами, когда родился брат, мне просто не стало места в их жизни.

Я предпочитала  не видеть ее вины в сложившейся ситуации, она слабая женщина. 

Когда второй брак стал разваливаться как замок из сырого песка, мать поняла, что не потянет двух детей, тем более ее родители устали возиться с внучкой.

 На семейном совете было решено - надо возобновлять отношения с семьей отца, дед хорошо зарабатывал, обожал меня, от меня требовалось не так много, просто быть очень хорошей, вызывая желание защитить, пожалеть, помочь. Я блестяще справлялась со своей ролью, всегда оставаясь любимой внучкой, деткой, крохой, Нюточкой.

Все мое существование заключалось в достижение определенных внешних целей, мне не дана была красота, понимая это со всей ясностью я делала все, чтобы привлечь к себе внимание другими способами – оттачивала чувство юмора, читала, училась играть на фортепиано, петь, зубрила, закончила школу с золотой медалью, поступила в ВУЗ на бюджетное отделение.

Лучше всего я справлялась с ролью несчастной сиротки при живых родителях, так меня называла бабушка по отцу, мне было крайне удобно носить эту маску, все стремились мне помочь, пожалеть, купить лишний раз одежду, сунуть в руку денег. Это было комфортно.

Мальчики всегда были неотъемлемой составляющей жизни, я привлекала их внимание, создавая видимость легкого характера, покладистости, мне нравились компании, смех, шутки, общество «богемы» нашего крохотного городка, в котором я крутилась благодаря знакомствам матери.

Мой первый парень был завидной партией для всех девочек школы, сама не понимаю, чем взяла его? Он был похож на большого медвежонка с гипер развитым желанием защищать и оберегать, я как никто в его глазах нуждалась в защите.

Мне было спокойно и удобно с ним вплоть до момента знакомства с Толей.

 Он был приторно красив, с огромными серыми глазами, обрамленными  тесьмой черных ресниц, замечательно пел, умел произвести впечатление и всегда осыпал меня комплиментами.  Представляя  меня своей семье, на вопрос: «Что же тебя привлекло к этой крохе?», Толик незамедлительно ответил:

 – Как можно не влюбиться в такую прелесть. Ее даже зовут как цветок – Анюта, как Анютины глазки.

Признаться, его слова грели мое самолюбие. Мы были вместе почти четыре года, он был первым мужчиной в моей жизни, первым во всех смыслах – будучи младше на год, Толя сделал все, чтобы я не ушла от него.

Закончив школу, я уехала в другой город получать высшее образование. Ровно через год Толя приехал ко мне,  он приехал учиться туда, где была я.

Как-то само собой мы стали жить вместе на квартире у старой бабули, для неё важнее всего было мое умение содержать квартиру в чистоте, не шуметь и кормить ее огромного пушистого как белое облако кота – Мейсона, бедное ожиревшее животное назвали в честь героя мыльной оперы.

Если вспомнить, то основополагающим моментом в принятии решения о совместном проживании с Толей, сыграла моя усталость от жизни в общежитии, мне безумно хотелось тепла дома, пробуждения в кольце любящих меня рук, телесной и эмоциональной близости, но прежде всего я считала - наше совместное проживание в итоге приведет к  заключению брака.

Для меня брак казался одной из главных составляющих жизни, статус важен, кто бы что не говорил.

Как я ошибалась.

В те дни, месяцы, годы я не понимала самого главного – надо не только брать, надо отдавать, отношения в которых любит только один – безнадежны, обречены, они напоминают одинокий паром, пытающийся прибиться к размытому дождем берегу, берегу, где никто не ждет, не встречает.

Я не заметила момента, когда Толя отдалился от меня, он был всецело моим все совместные годы, я не ревновала, не задумывалась о том, что у меня может однажды появится конкурентка. Господи, в своих глазах я была – центром всего. Все всегда должно было крутиться вокруг меня.

Его тихое признание – Анютик, я встретил другую, знаешь, она любит меня. Прозвучало как звенящий, искореженный удар сломанных, давно не идущих часов, которые вдруг ожили и напомнили о себе.

Я почувствовала, как глубокая морщина пролегает по моему лбу, расчерчивая его на странные рваные линии, вдруг стало невыносимо жарко, все пульсировало, в голове проносился вихрь мыслей:

 – Какая другая,  о чем он? Что имеет ввиду? Это бред, шутка, розыгрыш?

Толя долго мне объяснил причину измены, акцентируя тот момент, что я никогда не была его, ему приходилось довольствоваться  оболочкой, иллюзией, картинкой,   любовно созданной и навязанной ему.

Отдав тело, я спрятала душу и сердце от него, он не увидел даже крохотной искры моей любви к нему.

 Я видела, как с горечью опустились уголки его немного по-детски пухлых искусанных губ, в уголке которых прятался маленький округлый шрам, когда с них слетели слова:

 - Нюта, ты даже  отдаваясь мне не была моей. Никогда. Ты заигралась, заигралась сама с собой, кроха, тебе надо понять - кого ты хочешь, чего ты хочешь?

Его тонкие пальцы легли на мой подбородок, подушечки были ледяными, на  секунду мне померещилось, что весь он был высечен из куска льда, и сейчас стоя напротив меня,  Толя отдает мне часть своего холода, желая взамен частицу тепла.

Он ошибался, во мне не было тепла.

Я судорожно перебирала в своей памяти все воспоминания о нашей близости, о том, как он боялся причинить мне боль, как долго и, на мой взгляд, нудно мы к этому готовились, а в итоге все было вполне банально, да больно, но банально, с послевкусием брезгливости от красноватых разводов на ситцевых простынях.

Я не могла вспомнить те моменты, когда полностью и безоговорочно растворялась в нем, нет, я точно знала, как получить порцию  чистого удовольствия, когда твое тело начинает петь, взмывая над бренной землей,  каждая клетка твоего существа начинает тихонечко звенеть, перешептываться, хихикать как глупенькая девчонка, искриться,  сплетаться, создавая гармонию.

 Да, я помнила, но к собственному стыду, я извлекла на свет и память то, что ни разу в моменты высшего экстаза не прошептала его имя.

Я отпустила того, кому не принадлежала, помогла собрать вещи. Толя ушел, опустив голову, и единственные слова, сорвавшиеся с его посиневших губ:

 – Анютик, прости, ты только скажи, что любишь, я останусь. Та, другая, ничего не значит для меня, я думал, что вызову в тебе ревность, хоть что-то!

В моей голове пронеслась шальная мысль: «Совру, скажу, люблю». Но моя гордость и уязвленное самолюбие словно зашили мои губы капроновой нитью. Отвернувшись от двери я махнула рукой, дав понять – уходи.

После ухода Толи, я осознала – одна, снова одна, как в детстве, меня вновь промели на кого-то.

Медленно, как старушка, я ходила по опустевшей комнате, которая вдруг стала темной, мрачной, населенной звуками, запахами, с ее линялыми обоями в мелкий голубой цветочек, местами они отошли от стены, повиснув одинокими грустными лентами, столь хрупкими, что я побоялась сдернуть их.

Я вслушивалась в тишину, мне казалось, я слышу шорох плотного ватмана, на котором Толя чертил запутанные схемы, тиканье его старых механических часов  в   серебряном корпусе, вкрадчивое шуршание накрахмаленных рубашек, забавный звук слетающий с его губ, когда он пил обжигающе-горячий чай с бергамотом, он причмокивал, словно пробовал каждый глоток, это безумно раздражало…

Я впервые ощутила, что вся комната, буквально каждая вещь, оставленная, позабытая или нарочно не взятая пахнет им. Мне никогда не нравился его запах, но сейчас я с жадностью вдыхала отзвуки его туалетной воды, перемешанной с обожаемым Толей  бергамотом и едва ощутимым оттенком грифельных карандашей, которыми всегда были перепачканы его пальцы. Меня злила его привычка, ложиться  в постель, не отмыв, как следует, ладони, утром я видела черно-серые следы на своей бледной коже.

Я была одна, одна в окружении теней и воспоминаний о мужчине, который бросил  меня.

Только сегодня, оказавшись  на месте Толи, испробовав своего же яда, я со всей ужасающей полнотой осознала всю глубину сотворенного своими руками.

Он был тем, кто любил меня, любил на самом деле, не пожелав заметить его чувств, растоптав, выбросив, вычеркнув, я перечеркнула черным грифельным карандашом все годы, пройденные рука об руку.

Одиночество давалось тяжело, я не умела и не хотела жить одна, нуждаясь в ком-то, кто будет оберегать меня, любить, жалеть.

Первые недели я словно блуждала в темном лесу, двигаясь на ощупь, ища тропинку, выход.

Я дала себе слово – больше никаких мальчиков с красивым лицом, которых могут увести, отбить, переманить, не желаю сомнений, неуверенности в себе, в нем,  я хочу того, кто будет считать, что я благословение Небес.

Мне было 21, я все еще была беспросветно глупа….

Жизнь все расставила по местам, словно говоря: «Дорогая, ты можешь планировать, загадывать, просчитывать каждый шаг, искать кого-то, но я решаю все! Я! Ты молча принимаешь, молча! Не могу больше слышать твое – Я, я, всегда Я.».

*****************************************************************

Костя появился в моей жизни неожиданно, в тот год я училась на последнем курсе института, брат лучшей подруги, на которого в первый момент нашей встречи я не обратила внимания. Там не на что было смотреть – потрепанная застиранная одежда, высокий, скорее несуразно высокий, черная вязаная шапочка, натянутая на лоб, и  поднятый воротник куртки-аляски.

Я не видела толком его лица, лишь ощущала тепло и витиеватый букет дорого коньяка, как странно – у него нет нормальной одежды, но - аромат элитного алкоголя. Это сбивало с толку, заставляя  задуматься.

Позже я узнала, незадолго до того, как пойти встречать нас на станцию, он попал  под мокрый снегопад, его вещи сушились и ему пришлось надеть старые вещи, хранящиеся с допотопных времен у его матери.

У Кости был приятный голос - мягкий, с шипящими звуками, которые придавали ему некий шарм в моих глазах.

В какой момент я потеряла голову, не знаю, но помню, что часами слушала его рассказы о работе, прочтенных книгах,  увлечениях, мечтах. Костя был начисто лишен романтики, любил все раскладывать по полочкам, спустя время, когда мы начали жить вместе, я узнала, что бюджет расписан на год вперед, все покупки четко регламентируются, а каждая потраченная копейка записывается.

Я не видела ничего абсурдного в этом, весь мой прагматизм, цинизм вылетел в распахнутую форточку той ранней весной, когда я встретила его. Холодной сырой весной, когда солнце не греет, а лишь обманчиво завлекает обещаниями ласки, неги, тепла, любви. В воздухе парит дымчато-серый аромат тающего снега, грязного, мокрого, разбросанного нервными мазками по сырой промерзшей земле, стремящегося скорее растаять, чтобы раствориться в ледяных мартовских лучах. Та весна была больной, как картины Врубеля, ты смотришь на них долго, внимательно, чтобы осознать всю отчаянную продуманность каждого прикосновения кисти к холсту, из мозаики цветов складывается четкая нервная картина, отражающая растерзанную душу художника.

Мне не было дела до того, что все шептались – какой Костюша, Косточка не красивый. Как она с ним живет? Какое  мне было дело до чьих-то слов.

Единственное, чего я желала – Костю, всего, без остатка.

Впервые я делала все возможное, чтобы завоевать мужчину, не проявляющего особого интереса ко мне, ничего не помогало, он видел во мне  подружку его младшей сестры.

Помню, я пускала в ход все чары, знания, навыки, делая  все, чтобы соблазнить. Господи, я практически унижалась перед ним, когда сама писала, звонила, навязываясь ему.

 Костя сдался под моим напором, позже, я поняла – он не пользовался успехом у женщин, слишком некрасив, несмотря на хороший, даже очень хороший заработок Константин был скуп по отношению к другим, особенно к женщинам.

Мой дорогой любил хорошую броскую одежду, я понимала – он компенсирует физические изъяны.

Мы могли часами выбирать галстуки в тон рубашки, кардиганы, свитера и пуловеры, обувь. Он накупал ворох вещей, но исключительно себе. Я не вписывалась в его бюджет, даже когда мы жили вместе.

В первый же день Костя объяснил – я коплю на машину и квартиру, каждый рубль учитывается, если мы живем вместе,  давай так –  я оплачиваю съемную квартиру, а ты заботишься о продуктах и прочих бытовых мелочах.

Его не смутило факт, что я студентка, подрабатывающая то там, то здесь. Любовь сделала меня слепой и глухой.

Однажды, идя  с подругой по весенней слякоти, я ощутила укол стыда, стыда за него, она ненароком, без задней мысли спросила:

 – Нют, а за чей счет вы живете? У тебя сапоги продырявились. Почему Костя не купит тебе новые, он прекрасно одет, а ты? Ты его женщина.

Что я могла ответить? «Я не вписываюсь в его бюджет». Молчание.

Костя начал одевать меня только после того, как один из его коллег обронил:

 – Странно, твоя девушка одета кое-как. Кость, это не хорошо.

Сейчас, сидя на ледяной деревянной скамье в старом парке, в окружении звенящий тишины, я вспоминаю каждый прожитый день, каждую минуту, взвешиваю, оцениваю, умираю от того, что я позволила сделать со своей жизнью.

Мы быстро съехались, вернее я постепенно, целенаправленно оставляла свои вещи у Кости, решив, он привыкнет к моему присутствию, надо только окружить его заботой, банальным женским вниманием – кухня, выглаженные накрахмаленные рубашки и ласка.

 Я пустила в ход все знания, чары, уступая каждой его прихоти, не споря, не противореча, каждое слово ловилось на лету, каждое замечание запоминалось, чтобы впредь не допустить оплошности. Мне жизненно необходимо было привязать его к себе, лучше бы, конечно, пришить сургучными нитками, завязав кончики на самый сложный прочный узел, чтобы не было хода назад.

Я плела свою сеть, думая, что действую ненарочито, изыскано, иду на несколько шагов вперед, упуская самый главный момент во всем клубке наших отношений – Костя был умнее, хитрее, прогматичнее, он не был слепо влюблен - это решало все.

Меня совершенно не смутило отсутствия кровати в его холостяцкой берлоге, да, он спал на старом потрепанном раскладном кресле, Костюше едва хватало места одному, вдвоем было невыносимо тесно.

Я спала на самом краешке, спасало то, что я совсем маленькая, его не смущали мои частые падения ночью, набитые шишки, подумаешь синяки, заживет.

Я говорила сама себе: «Ничего, потерпи, это временно. Время все расставит по своим местам, оно умнее, мудрее. Костя полюбит меня, и тогда все то, что причиняло дискомфорт, расстраивало, огорчало, причиняя боль, рассеется как предрассветный туман,  слезы подобно росе растворятся в лучах солнца».

 Вся моя жизнь кружилась вокруг Кости, он был центром, я спутником.

Будучи склонным к полноте он старался всегда сидеть на диетах – продукты только натуральные и диетические, все на пару, никаких напитков, ничего сладкого и мучного – строго,  регламентировано, в рамках бюджета, на себе он, правда, никогда не экономил, все планирование сосредотачивалось исключительно на мне.

 Он худел, я худела, не важно, что иногда мой вес становился критическим, мои подруги охали, всплескивая руками:

– Что ты делаешь? Тебя скоро дуновением ветерка унесет.

– Не важно, Костя сейчас на диете, я его поддерживаю.

Помню, кто-то из родных в сердцах крикнул:

 – Садист твой Костя, он что не видит, ты скоро растаешь, он веревки из тебя вьет и не просто веревки, а затейливые узлы. Ты посмотри, во что ты превращаешься? Костя сказал, Костя сделал, Костя указал. Нюта, а где ты? Твои мысли, желания, чаяния и мечты? Детка, разве об этом ты мечтала? О том, чтобы быть прислугой, гражданской женой, ох, прости, не женой. Гражданский брак – это брак, заключенный в ЗАГСе, а ты получается сожительница?

Тогда я махнула рукой, прокричав в гневе:

 – Да, что ты возомнила, будешь меня учить, сожительница, я его невеста!

–Ха! Невеста, а кольцо? А предложение? А познакомится с родней?

– Все будет - кричала я.

Мое лицо покрывалось красными пятнами, искажаясь в тот момент, более всего я напоминала со стороны склочную разгневанную торговку, отстаивающую бракованный товар, доказывающую - все не правы, ошибаются.

Для меня Костя был непогрешим, идеален, уникален, он не мог ошибаться, ведь каждый его поступок объяснялся, мне приводились весомые аргументы, которыми позже я манкировала перед близкими и друзьями.

Меня не покоробило даже то, что он предпочел банальную встречу с друзьями, свадьбе моего брата, тогда Костя сказал:

 - Анна, я никого не знаю из твоих близких. Что я буду там делать? Лучше проведу время с друзьями.

Мне бы обратить на это внимание, сказать:

 – Костюш, моя семья редко собирается вместе, сейчас прекрасный повод познакомиться, все будут рады тебе, увидят, что мы счастливы. Костюша, Косточка, мы ведь счастливы?

Незаметно все мои друзья отошли на второй план, его знакомые и семья вышли на первый.

Я чаще видела его бабушку, чем свою, думая: «Ничего, со временем выйду замуж и  стану частью семьи Кости, моя родня никуда не денется, а этих людей надо узнать, завоевать».

В те годы, меня обижало, что Костю почти никто не любил, даже самые родные мне люди, все словно сговорились, бабушка постоянно твердила:

 – Сколько ты будешь жить во грехе? Сколько он будет использовать тебя, Нюточка, ты как бесплатная домработница при нем, правда, на особом положении – обслуживаешь его в постели! Кстати, кровать твой милый купил?

Бабушке я не противоречила, она была тылом, той, к кому я всегда могла приехать, прижаться, вдохнув до боли родной запах, уносящий меня в детство, где пахло теплом, домашним тестом, вареньем из клубники и ни с чем несравнимым запахом чистоты. Она  была оплотом, стеной.

Ей никогда не нравился Костя, больше всего она расстраивалась, когда я звонила и быстро тарабанила в трубку:

 – Ба, ты извини, только не обижайся, прошу, не обижайся, я не смогу к тебе приехать. Костя едет на рыбалку, я с ним, ты пойми,  он хочет, чтобы я была рядом, понимаешь, рядом. Я приеду в следующий раз, обязательно.

Год сменялся годом, ВУЗ был давно позади, новая работа не приносила особого удовольствия, но приносила неплохой доход, я смогла позволить себе все то, чего была лишена, особенно радовала возможность дарить Косте дорогие, стоящие подарки, он любил качественные броские вещи, подчеркивающие его положение, бросить пыль в глаза, разве это не прекрасно?

Со временем, Костя осознал -  его спутница должна соответствовать, мне покупались качественные вещи, давались деньги на салон, он даже приобрел диван!

Этому великому радостному событию предшествовало падение ночью на пол и большущая шишка на высоком лбу, ему пришлось взять несколько отгулов, дабы не объяснять фиолетовую гематому, не прибавлявшую ему красоты.

Жизнь налаживалась, внешне все было прилично, спокойно, его друзья стали моими, его семья стала важнее моей,  со стороны я выглядела довольной, счастливой, почти замужней.

На деле, меня грыз страх, примитивный, удушающий, отбирающий сон. Костя никогда не говорил о браке, на мои редкие вопросы, всегда отвечал:

 – Нют, я куплю машину, квартиру, тогда и подумаем, ты пойми, свадьбу надо играть с размахом, чтобы всех удивить. Я не хочу расписаться абы как, у меня друзья, положение, знакомства, связи.

Я улыбалась, кивала головой и ждала, ждала.

Костя никогда не страдал бессонницей. Я пристрастилась к успокаивающим каплям, которые дарили блаженный сон. Правда, волшебное лекарство было бессильным перед мыслями, которые настигали меня ночью. Лежа на неудобном диване, прижавшись к боку Кости и цепляясь пальцами за его смятую во сне кипельно-белую футболку, пахнувшую цветочным кондиционером, мятой и дорогим парфюмом, я понимала: «Он был так близко, но далеко. Его мысли и чувства не принадлежали мне».

Меня не пугало даже то, что Костя до смерти боялся возможности моей беременности, мы предохранялись как только возможно, в ход шли гормональные таблетки, презервативы - все, лишь бы обезопасится.

По прошествии четырех лет совместного проживания при слове «беременность», он вздрагивал, впадая в ступор и едва слышно произносил:

 – Анна, я надеюсь на тебя, дети сейчас не нужны, машина и квартира прежде всего.

Спустя год, к машине  и квартире прибавились слова:

 – Прежде, чем родить ребенка надо позаботиться о его материальном обеспечении, я думаю, надо накопить определенную сумму и только после этого обзаводиться потомством.

Время шло неумолимо быстро, все приняли Костю, я всегда говорила о нем только хорошо, преподнося в лучшем свете, подчеркивая, как он заботиться обо мне, холит и лелеет меня, рассказывая о подарках, совместных отпусках, выездах с его друзьями на природу.

 Сумма на  банковском счете Кости росла, машина была куплена самая лучшая. Он долго выбирал ее, ездил по салонам, потом решил – надо покупать такую, чтобы все удивились. Мы заказали ее непосредственно с конвейера, неважно, что надо было переплатить, главное, у моего обожаемого мужчины появился прекрасный повод удивить друзей и коллег словами:

 – Таких нет в салонах, моя малышка первая в нашем городе!

Квартиру Косточка купил спустя пару лет. Я окунулась в ремонт, обустройство, тратя все до копейки на покупку мелочей, в моих мыслях квартира была нашей, неважно, что купчую подписывал только Костя, оформлял ее исключительно на себя, я была его женщиной, мы жили вместе, спали вместе, это давало мне повод считать: «Все его – мое. Как же иначе?»

Я обожала нашу квартиру, любила каждый уголок, вкладывала всю душу, мне нравилось наполнять пространство, превращая банальные стены в очаг.

Приходя домой, первое, что я делала -  вдыхала аромат дома, в котором перемешивались в единый комок запахи лимонного полироля, яблочного пирога, столь любимого Костюшей, его туалетной воды и причудливый чуть душащий аромат моих духов с феромонами. Как бы глупо это не звучало, но спустя столько лет, я все еще пользовалась всеми средствами, чтобы удерживать Костю, веря даже в феромоны.

Мне было почти тридцать, я беспрерывно пила гормональные, чтобы не забеременеть, ведь Костя еще не накопил на ребенка и свадьбу, мои близкие и друзья давно не спрашивали:

 – Нюточка, когда же вы поженитесь? Вы такая замечательная пара, все есть – работа, машина, квартира, стабильный доход, мало кто достигает этого, пора-пора жениться.

Бабушка молчала, только изредка ворчливо говорила:

 – Деточка, ты так время упустишь и молодость растратишь, оглянешься однажды и поймешь – поздно, все поздно. Ребеночка хоть роди.

Как я могла объяснить обожаемой бабуле, что Костя не готов стать отцом, денег не накопил.

Все мои иллюзии были разбиты словами врача:

 – Детка, поздно, поздно вам рожать,  я говорила вам несколько лет назад – сейчас или драгоценное время будет упущено. Говорила, вы хрупкая, с узким тазом, ваш организм слабый, но тогда была молодость, а сейчас, сейчас время ушло.

Костю не тронуло это, совершенно, он сказал только одно: «Ничего, проживем и так».

Проживем, проживем… конечно, проживем, ведь в жизни есть так много всего, дети не столь важны, это всего лишь дети.

Мы путешествовали, строили карьеры, меняли машины, купили дачу, имели все блага, неважно, что единственным владельцем всего по документам был исключительно Костя, я была его женой в своих глазах, значит, все его – мое.

Все мои остаточные мечты и желания превратились в горстку сизо-черного пепла в холодный октябрьский вечер, когда придя домой и, вдохнув родной аромат очага, я почувствовала чужой запах, не мой, не Кости, а чей-то еще.

Пахло духами, прекрасный французский сложный аромат, с нотами грасских роз и капелькой цитрусов, я с удовольствием сделала глубокий вдох, подумав, мой дорогой купил подарок, но я ошиблась, горько, больно, беспощадно.

Скинув полуботиночки и зайдя в гостиную, которую только недавно заново   декорировала, я увидела шелковый шарф небесно-голубого цвета, прекрасный отрез бесценного материала, благоухающий розами и флер-д-оранжем.

Я почувствовала, как сгорбилась моя спина, словно под тяжестью неподъемного  груза, коснувшись нахального голубого шарфа, поняла – здесь была другая.  Костя никогда не покупал мне аксессуары, каждый его подарок всегда был упакован, к нему всегда прикладывался ценник.

 Шарф был чуть смятым, на самом краешке алел крохотный отпечаток губной помады цвета алый мак. Я ненавидела маки и алый цвет.

Кусок ткани показался мне ядовитым, схватив шелк кончиками пальцев, я отшвырнула его в дальний угол, сердце сдавило, мне не хватало воздуха, я чувствовала себя погребенной под увядшими мертвыми головками сорванных роз, которые только-только пропустили через пресс, чтобы отобрать бесценный нежный аромат.

Я носилась как вихрь из комнаты в комнату, мне хотелось кричать, бить чешский  хрусталь, позавчера купленный к очередной годовщине. Но все на что меня хватило – распахнуть окно, впуская ледяной ветер в окно, и почувствовать, как  замерзают горячие слезы на щеках, превращаясь в заиндевелые дорожки, расчерчивающие кожу, врезаясь в нее, превращаясь в морщины.

Продрогнув, я взяла себя в руки, закрыла ставни и твердо решила: «Каждый мужчина изменяет однажды, нет святых и безгрешных, я сделаю вид, что не видела этого шарфа, забуду, вычеркну из памяти, подумаешь шарф, измена, Костя мой».

Зайдя в спальню, заметила,  постель убрана иначе, я никогда не подгибала уголки покрывала, не клала подушки поверх него, мое покрывало никогда не пахло мертвыми розами Грасса.

В тот день я выбросила все вещи, что источали аромат флер-д-оранжа, на вопрос Кости «Куда делось мое любимое покрывало?», я нервно рассмеялась, говоря чуть охрипшим голосом:

 – Я случайно порвала его, вернее не я, машинка зажевала, Костюш, завтра куплю новое.

Мой зыбкий мир окончательно превратился в руины, когда накануне Нового года Костя пришел домой, не разуваясь сел на диван и не поднимая на меня глаза, произнес на удивление твердым голосом, в котором не было места сомнению, угрызениям совести, не было даже крохи жалости:

 – Нюта, тебе следует собрать вещи и переехать, Мариночка в положении, я скоро стану отцом, у нас мало времени, мне надо срочно жениться, ты пойми, малыш должен родиться в полной семье. Нют, ты только не злись и не расстраивайся, ты сама понимаешь, мне скоро сорок, я хочу ребенка,  у тебя не может быть детей. Анна, будь благоразумна, я не прошу уйти тебя сию же секунду, ночь на дворе, но прошу тебя, переезжай, как можно скорее. Это не твой дом.

Я ушла ранним утром, ту ночь мы провели в немой тишине дома, дома который я любовно обустраивала, вкладываю всю душу, отдавая себя Косте, его мечтам, надеждам, бросая все ему под ноги, все без остатка.

Зима была такой холодной, я чувствовала ледяной холод каждой растерзанной клеткой моего тела. Все внутри меня покрывалось тончайшей корочкой льда, мне казалось, я чувствую, как иней овладевает все новыми и новыми участками моего тела, заползая в самые потаенные уголки, замораживая, спасая, я бы обезумела, если бы не заиндевела в тот день на старой скамье в заброшенном городском парке.

Мимо меня суетливо проносились люди, все спешили домой, к теплу, жару кухни, где готовились праздничные блюда, пахло вином, игристым шампанским, салатами и ненавистными апельсинами, где по-детски щекотал нос аромат хвои  и согревал пар только что вынутых из духовки пирогов.  

Все торопились домой.

У меня не было дома, не было ничего, кроме вороха одежды, оставленной у бабули, которая ничего не сказала, увидев меня на пороге. Она тихо запустила меня в дом, коснулась сухой морщинистой рукой моего лица, стирая предательские слезы, говоря едва слышным скрипучим от старости голосом:

 – Все забудется, быльем прорастет, ты не думай, жизнь не закончилась, знаешь, даже смятая трава еще жива.

Перед моими глазами развернулась странная сцена – два сизых голубя сцепились друг с другом, я заворожено наблюдала, как хищно они вцепились   друг в друга, стремясь вырвать клок потрепанных перьев.

Я не могла понять, почему птицы символизирующие мир и любовь раздирают друг друга на части?  Меня пугало остервенение, с которым они беспощадно сражались. Прищурившись, я вглядывалась в их изогнутые грязно-розовые клювы, цепкие когти на замерзших лапах. Только, когда грязно-серые перья окрасились в багряный цвет крови, я вскинула руки в отчаянной попытке разогнать их.

Громкий звук, ни чем не напоминающий привычное воркование, рассек морозный воздух на сотни клочков, когда победившая птица взметнулась в серое небо, оставив у моих ног чуть живую голубку.

Она была жива, но растерзана.

Я была этой самой сизой, разорванной на миллионы кусков птицей. Схватив ее на руки, укутав в свой шарф, я поспешила туда, где всегда был мой дом, к своей старой бабушке.

 В новогоднюю ночь я считала каждый удар курантов, проговаривала «раз, два, три», словно слова могли мне помочь.

Шум и смех за окнами  были так далеки, все, что я могла – сидеть, закутавшись в любимый с детства шерстяной плед, и вспоминать, вспоминать, анализируя каждый прожитый мною день, ища ошибки, ложные преступные шаги.

Я вспомнила Толю, любившего меня когда-то давно, не в этой жизни. Тогда, будучи глупой, совсем молодой, я не поняла, не оценила, не осознала, по сути, вынудив его уйти, уйти к другой. Никто не сможет бесконечно любить женщину, которая не отвечает тебе взаимностью, мужчины как дети хотят только одного – быть любимыми женщиной, владеющей его сердцем.

Со всей убивающей четкостью я заново осознавала каждую минуту, прожитую с Константином, сейчас, оставшись у разбитого корыта, я поняла – он никогда не любил меня, я была крайне удобна, заполняя пустоту, согревая постель, готовя еду, не требуя ничего, предполагая, что все со временем придет. Не пришло.

Мне надо жить дальше, идти по пустой жизни, я сама растеряла близких, друзей, предпочтя мир Константина своему. Я отдала всю себя иллюзии, сейчас она рассыпалась, не оставив ничего после себя.

Жизнь оставила мне лишь  пустоту в душе, огромную незаживающую рану в потрепанном сердце, престарелую бабушку и едва живую голубку в картонной коробке у моих ног. Этого не хватит на то, чтобы жить, но будет достаточно, чтобы выжить.