Capitolo 44. Часть 1.2.
…Это одно из ее самых первых воспоминаний о ней. С размытыми контурами и светящимися рамками, но зато с лицами и эмоциями на них, сохраненными до последнего. А еще – с собственными ощущениями. За них и хочется держаться, постоянно возвращаясь назад.
Это гостиная их дома, тогда еще белая. Диваны, телевизоры, кресла, журнальный столик… много большой мебели, а она такая маленькая… когда папа помогает забраться на диван, кажется, что это восхождение на Эверест… и папины руки, такие большие, уютные… в них не страшно…
У нее руки не большие. Она ниже папы, но выше няни. У нее светлые длинные волосы, такие красивые, волнистые… от них пахнет чем-то сладким. Цветочками? Шоколадом?
С улыбающимися серыми глазами гостья присаживается рядом, всматриваясь в ее личико. И, будто находя то, что всегда искала, победно улыбается.
- Она, несомненно, твоя, - долетает до Каролины странная фраза.
Еще смущенная происходящим, хоть и проникнувшаяся к такой красивой женщине рядышком, Карли опускает глаза.
На гостье зеленое, как трава, как бабочки, как весна, платье с рюшами, а на шее такое же, как у принцессы Белль, украшение.
- Моя, - твердо говорит папа, демонстративно притянув Каролину ближе к себе. Его большие руки накрывают ее плечи, пряча, - и я напоминаю, что есть условия.
- Условия есть всегда, - женщина равнодушно усмехается, в одно мгновенье присаживаясь рядом с Карли. Ее красивые и мягкие руки с красными ноготками гладят крохотные ладошки.
- Здравствуй, куколка.
Каролина не понимает, что значит «куколка», но, судя по глазам гостьи, это что-то хорошее. Она робко, неуверенно улыбается, все еще не поднимая глаз, а потом, припоминая о вежливости, говорит:
- Здравствуйте.
Папа фыркает, потеснее прижав ее к себе.
- Не раздави ребенка, - раздраженно протягивает гостья, состроив гримаску, - дай ее мне.
Карли хмурится, не поверив тому, что слышит. Папа никогда не делал ей больно. Он никогда ее не обижал. Почему эта женщина уверена, что обидит?
- Ну же, ягодка, - гостья посмеивается ее нерешительности, потянув к себе за ладошки, - отец-медведь, пусти. Я ей не чужая.
Девочка запрокидывает голову, не в силах по-другому на папу посмотреть. Он слишком высокий, слишком большой. Он всегда присаживается перед ней, когда рядом, а сегодня почему-то стоит.
- Можно?..
Тоненький голосок ребенка, прорезавшийся в солнечной прихожей, такой жаркой и светлой, вынуждает взрослых сосредоточиться. Папа почему-то с горечью, проскочившей в глазах, смотрит на малышку, а она не понимает. Из-за чего он грустный?
Однако руки разжимаются. Отпустив плечики, папа лишь несильно касается теперь ее спинки, поглаживая сквозь тонкую материю кофты.
- Да, зайчонок. Поздоровайся.
- Вот это другое дело, - не давая девочке сделать и шага, проворная обладательница красных ноготков и зеленого платья притягивает ее к себе. Крепко обнимает, слишком громко чмокая в щеку. Потом Карли узнает, что так целуются в стране гостьи, на ее Родине.
Шоколадный запах, свежее дыхание, приятная одежда – все окружает малышку плотным коконом. И он такой необычный, такой интересный, что она не пробует вырваться. Тем более тень на полу намекает, что папа по-прежнему рядом и с места не сдвинется.
- Смелостью она в тебя, - посмеивается женщина, отстранив юную мисс Каллен и пристально изучая ее личико своими серыми глазами, пронизывающими, - а всем остальным – моя. Правда, куколка?
Толком не зная, что отвечать, девочка выбирает вариант молчания. Смущенный и тихий.
- Ладно, хватит, Карли, - почему-то напрягшийся папа возвращает руку на ее плечо.
- Конечно, хватит, - гостья с пренебрежением скидывает его ладонь вниз, - этот спектакль затянулся. Ты скажешь ей?
Каролина вздыхает. Папин суровый взгляд ей не по вкусу. Он прожигает затылок.
- Тогда я, - так и не дождавшись от мужчины доходчивого своевременного ответа, принимает решение гостья. И снова глядит в девочкины глаза. Пронзительно и крайне, крайне глубоко.
- Я твоя мама, Каролина.
…В дальнейшем эта фраза становится не просто ее талисманом, а движущей силой всего живого. Каролина знает, что у нее есть мама. Каролина счастлива и рада, когда видит, слышит ее… когда мама присылает ей подарки, когда девочки в школе завидуют такой маме, видя ее фотографии… просто когда слово «мама» звучит в ее голове. Она любит Мадлен. Обожает. Она хочет быть такой же умной, такой же красивой, так же одеваться… маме нет равных.
И все же с этой фразой связано не только хорошее. Вообще с этим словом в принципе. День за днем, когда думают, что ее нет рядом, дядя Эд и папа обсуждают Мадлен. Папа ругается на нее, стучит по столу, говорит плохие слова и порой так отчаянно смотрит в никуда, что Карли становится его жалко. Она думает, смогла бы выбрать между родителями или нет? Кого-то одного… и, хоть это нечестно по отношению к папе, понимает, что нет. С того дня, такого давнего, мамочка ей очень нужна. Даже если не рядом.
И дядя Эд порой говорит то же самое. Он сидит напротив папы в их кабинете или стоит, похлопывая его по плечу и спокойным, твердым голосом что-то рассказывает. Утешает. Поддерживает. Помогает папе. И за это с каждой секундой Карли любит его сильнее.
Слово «мама» - двоякое слово. Порой от него очень больно, дядя Эд сам как-то раз так сказал. Каролина, прежде уже слышавшая это, считает, что так полагать глупо. Что неправда это.
Но сегодня, под шум разбившейся тарелки, звонкий голос диктора и череду цветных фотографий на экране, вынуждена убедиться в обратном.
- Мамочка…
Хныкая и постанывая, как совсем маленькая девочка, малышка сидит на полу, глядя на осколки, в которых мелькает фото с экрана. Белые, отражающие, они идеально его показывают. И котики, навеки разъединенные, уже никогда мамы не порадуют…
Первые несколько секунд Каролина не верит. Просто смотрит телевизор, просто слушает, просто… в себе. Это не про ее маму, нет, это про другую. С ее все хорошо.
Но диктор убеждает, отказываясь признавать свою неправоту, что его аргументы верны. Каролина видит мамин шарфик на фото, видит ее саму. Узнает, как узнала бы из тысячи. Ведь мамочка одна…
А рядом слово – слово «смерть». Самое страшное из слов.
Почему она кричит?..
Каролина не знает. Это случается как-то само собой, возможно, от такого резкого укола боли, который накрывает с головой, не давая выпутаться. Она задыхается, не поймав достаточно кислорода и, слетев с дивана, бежит к телевизору.
Диктор врет. Экран врет. Мама… врет. Она жива.
Слезы льются водопадами, застилая глаза, а в горле сильно-пресильно дерет. Нет никакой возможности избавиться от боли, что грубыми страшными мазками расходится внутри. Карли чувствует, как больно ее сердцу. Тысячи иголочек из больницы, те самые, никицветики от капельницы, протыкают его до красной-красной крови…
Мама.
Мамочка.
- МАМА!..
Оглушительный, ошеломительный, еще более дерзкий, яркий крик. Проникнутый всеми оттенками горя, какое только может быть на свете.
Каролина видит Мадлен со всеми ее подарками, словами и рассказами. Видит, как в последний день их встречи мама выбирает для нее белое платье, как советует постричь волосы, как говорит, что она будет самой красивой девочкой… как держит ее за руку.
Каролина отказывается верить в ложь. Дядя Эд говорил ей, что ложь – самая плохая вещь на свете… мама… мама жива!
Никто не посмеет Каролине лгать!
- ЖИВА! – выкрикивает она как раз в тот момент, когда ниоткуда взявшиеся теплые руки Эдди прижимают ее к своему обладателю. Шоколадно-клубничный, он перехватывает ее слишком крепко. Воздуха снова нет.
- ЖИВА, ЖИВА, ЖИВА! – стонет девочка, брыкаясь и вырываясь от дяди. Ей больно от малейшего движения. Все идет от сердца, во все стороны. И это убивает.
- Моя маленькая, моя хорошая, - шепчет добрый голос, пока поцелуи сыплются на ее волосы, - тише, зайчонок… тише…
Зайчонок.
Это же слово сказал папа, впервые знакомя Карли с матерью.
- МАМОЧКА!.. – не сдерживая ни себя, ни горчайшие соленые слезы, ревет она.
- Каролин, Карли, - второй голос, женский, ласковый и тихий, наслаивается на дядин, - мое солнышко, ну что ты… дыши глубоко-глубоко. Мы справимся.
Заплаканные, покрасневшие и опухшие глаза Каролина поднимает вверх. Видит Эдди, склонившегося над ней, а еще видит Беллу. Белла здесь. Все здесь. Все, кроме папы… и кроме мамы…
Поддавшись импульсу, девочка резко хватается за ворот дядиной кофты, отказываясь вырываться.
- Эдди, она жива, да? Скажи мне, что она жива, по-о-ожалуйста! – слово, перерастающее во всхлип, тонет в воздухе, - пожалуйста, мой Эдди… ты же хороший, Эдди… пожалуйста!
Карли ждет, когда это случится. Когда глаза мужчины, такие аметистовые, такие родные, подернутся смешинками и добротой, способной рассеять ее грусть. Он улыбнется, потреплет ее по волосам и скажет, что малышка права. Что не умерла мама, нет, что жива. И скоро приедет. А это просто глупая, болезненная шутка. Просто ошибка. Просто… просто кошмар, дурной сон. И ничего, ничего больше не случится.
Он возьмет ее на руки по-другому, как в колыбельку, будет гладить, напевать свою песенку, а потом подзовет Тяуззи и пожелает добрых снов. Он знает, что Карли любит котика и не желает с ним расставаться. Ночью дядя Эд всегда так поступает. Слева он, справа Белла, а рядышком, у груди… кот. Ее маленькое сокровище.
Только даже его сейчас нет…
От волнения у девочки потеют ладони и бьется о кости сердце, каждый раз, будто последний, грозясь развалиться на части. Буквально выстукивает по ребрам.
Но дядя Эд… молчит. Его глаза наоборот, затягиваются чем-то прозрачным, а губы чуть бледнеют.
- Мой Малыш…
Длинные пальцы проходятся по ее волосам, играют с ними. Нежность, сочащаяся из взгляда, способна залечить все раны. Любые. Самые страшные. Но только не такие… не мамины…
- Карли? – встревоженная Белла нависает над ней наравне с крестным, пытаясь поймать взгляд.
Девочка хочет взглянуть на нее. Может быть, Белла знает правду? Но не получается. Ничего… никого… контуры, как и в том воспоминании. И размытые силуэты.
- Эдвард, она не?..
Дрожь голоса, будто по проводу, передается и Эдди. Он напрягается, хватка ослабевает. Но лишнего воздуха Каролина не чувствует, что наглядно демонстрирует половинчатым вздохом.
Испугавшийся дядя Эд опаляет страхом, приникнув к лобику племянницы.
- Как ты? Котенок, тебе плохо?
Такой храбрый и смелый, такой всегда серьезный и сосредоточенный, он растерян. И ему так же, как и Карли, больно. Лицо искажается.
- Мама умерла, - вздрогнув от крохотного поцелуя прохладных губ своего Эдди, игнорируя вопрос, делает вывод Каролина. Беспрецедентный.
Последняя надежда, последние ее секунды.
Интересно, кто начнет отрицать? Эдвард? Белла? Кому ее станет жалко?..
…Никому.
Силуэты и контуры сливаются воедино, слезы текут, в груди ноет… но вокруг – тишина. Даже папы нет рядом. Даже папе ее не жалко, не любит он ее…
- Мамочка… - напоследок, горестно всхлипнув, протягивает девочка. Сквозь дрожь.
А потом глазами сами собой, ничего не спросив, закрываются.
* * *
Утром наступившего дня Эммет просыпается почти полностью счастливым человеком. Не глядя на следствие, похороны и все проблемы «Мечты», его дочь жива и здорова, сейчас рядом с дорогими сердцу людьми, у брата все налаживается, а под боком спит очаровательная девушка с зелеными глазами, столь же красивая, сколько добрая. Идеальная.
Эммет улыбается, чуть поворачивая голову, чтобы увидеть спящую Нику.
Доверчиво приникнув к его плечу, она держит свою ладонь на его локте, согревая кожу. В свежей пижаме, с размеренным дыханием и пленяющим запахом ванили, Ника – совершенство. Ее ровное гладкое лицо, темные ресницы, брови, как в сказках… и точеная фигурка. Она замечательная. И ни один из недостатков, которыми так боялась отпугнуть, не изменит его впечатления.
Глубоко вздыхая, дабы прогнать желание бить и крушить от вчерашней реакции девушки на его поднятую руку, Эммет с нежностью проводит пальцами по одному из ее локонов. С обожанием.
Теплая, мягкая, она излучает желание заботиться и любить. Она домашняя. Она – счастливая и счастье приносит. Только для него она. Всегда для него.
У Натоса есть план. Возможно, глупый, возможно – слишком мальчишеский, сопливый, но… он так хочет порадовать это чудесное создание! Эйфория любви волшебная штука, а в том, что влюблен, Медвежонок перестает сомневаться еще этой ночью. Для Ники ему хочется… За Нику ему хочется… ВСЕ! Потому что никогда ее не интересовали только его деньги. Потому что никогда она не отказывала ему в помощи. Потому что секс – не единственная цель ее жизни, потому что она – хранительница очага. Гера. Гера для Зевса, с которым его сравнивала Каролина столько лет. Вполне подходит.
Улыбаясь так широко, как, думал, уже не сможет, Натос высвобождает правую руку из-под одеяла, протягивая ее к прикроватной тумбе. Забирает с нее мобильный.
«Скатерть-самобранка», отпавшая вчера, возрождает позиции сама собой. Нужен завтрак. Завтраки ведь тоже есть в меню?
Эммет старается говорить как можно тише, но внятно, не желая покидать Нику и, в то же время, разбудить. Благо, диспетчер, узнавая его код, сразу предлагает лучшие из блюд на выбор. И когда клиент выбирает, обещает доставку в течение получаса. Еще горячую еду.
Вероника делает неглубокий вдох, ворвавшийся в череду ее ровного дыхания, как раз к концу разговора. Эммет прекращает вызов, а она, еще сонная, открывает глаза.
- С добрым утром, - ощутивший прилив нежности, сравнимый с цунами, Медвежонок горящими глазами осматривает лицо своей красавицы. Настоящее, без ботокса, без силикона. Женственное.
- С добрым, - смутившаяся от его взгляда Вероника чуть опускает голову, приникая к спальной кофте. Ей не нравится, что она черная, но мягкостью одежды Бабочка явно довольна. – Надо же, ты все еще здесь…
- Предусматривалось, что я уйду?
- Многие бы так сделали, - девушка прикусывает губу, как-то виновато глянув на своего Медведя. Но потом поспешно добавляет, устыдившись, - но я очень рада, что ты здесь. Спасибо.
Эммет, не спуская с губ улыбки, с обожанием гладит ее волосы. Очень осторожно и трепетно, но как никто – нежно.
- По-другому никогда и не будет. Я бы хотел быть здесь всегда.
Ника пунцовеет сильнее прежнего, кажется, затаив дыхание.
- И я здесь, - сладко добавляет Натос, хмыкнув. Не желая себя ограничивать – только не таким великолепным утром – целует Нику в лоб.
Она жмурится.
- И тебя не смущает… тебя правда не трогает то, что я?.. – правая ладошка, оказавшаяся ближе всего, указательным пальцем едва-едва касается груди своей обладательницы.
- Правда, - перехватывая ее руку и делая все, дабы не успела вырвать, пока поцелует, Эммет не дает оснований сомневаться в себе, - я сказал это вчера.
- Ну, вчера я… - Вероника ерзает на своем месте, пытаясь подобрать слова. У нее плохо выходит.
- Вчера было вчера и оно закончилось, - Эммет дружелюбно кивает, приняв такой ответ и сделав соответствующий вывод, - сегодня у нас сегодня.
Бабочка по-детски хихикает, покрепче прижавшись к его плечу. Чуть расслабляется, а это чувство ей по нраву.
- Ты так же успокаиваешь дочку? Про сегодня-вчера?
- Практически, - с любовью вспомнив своего ангелочка, Танатос чувствует, что в счастье окунают его с головой, практически опрокидывают ведро сверху, - но там есть еще сказка о «завтра».
- Дети любят «завтра»… это самый волшебный день, представляешь? Потому что еще не наступил.
Находчивости девушки Эммет посмеивается.
- Именно поэтому.
Он гладит ее. Поднимает обе руки, позволив прижаться к себе как следует, устроившись на плече, а затем ведет несколько линий по закрытым рукавам пижамы. Не желает пугать, но подсказывает, что не боится. И хочет. И всегда будет хотеть.
Ника выдерживает минутную паузу, не говоря ни слова, но затем все же выдыхает:
- А в сказке про «вчера» у Каролины есть мама?
Пальцы Эммета замирают.
- Есть…
- Прости меня, если лезу не в свое дело, Натос, - Ника тяжело сглатывает, - просто ты здесь… и дочка живет с тобой… я немного не понимаю…
- Это не русские реалии, - стараясь удержать в голосе хоть каплю безразличия, выдыхает Танатос, - мы были женаты два с половиной года, а затем развелись. Больше семи лет назад. С тех пор я с Каролиной – она сама с собой. Нас обоих устраивает.
- Она к ней приезжает?..
- Приезжала три раза. Но больше не приедет.
- Суд постановил?.. – Ника снова ерзает, но на сей раз от легкого испуга. - Или же ты?..
- Она умерла, - отрывая пластырь сразу, не по кусочкам, выдает Эммет. Старается не представлять, что будет, когда малышка узнает правду, - так что у нее в любом случае не выйдет больше явиться.
Ошеломленные Никины глаза, взирающие на него с недоверием, Танатос встречает мрачным кивком.
Девушка резко выдыхает.
- Извини, пожалуйста… мне так жаль…
Эммет собирается встретить такой жест снисходительностью и вымученным принятием мнимого сострадания, но, когда видит Веронику, ее выражение лица, складочку между бровей, задумчивость… понимает, что ей вправду жаль. Это не потому, что надо сказать такое.
- Спасибо, - с горячей благодарностью, не утаив своего порыва, он наклоняется и еще раз целует Бабочку. Сильнее. Крепче. Слаще.
Он становится от нее зависим.
- Ты большой молодец, Натос, - едва мужчина отрывается, Вероника с нежностью гладит его щеку, все еще не в силах полноценно принять такие новости. Ей больно за Карли. Ей больно за Карли, а она ведь ее так мало знает! – Ты все делаешь правильно. У тебя счастливая дочка.
Эммет с навернувшейся на глаза влагой вдруг понимает, что ждал этих слов. Хотел их услышать. Жаждал, наверное. И потому то, что они делают внутри, переворачивая все… бесценно.
- А ты идеальна, Ника, - Медвежонок чмокает ее лоб, потеревшись об него носом, - со всем, что в тебе есть.
На сей раз черед оказаться растроганной девушке. Вчерашнее откровение, несомненно, напугало ее, а реакция Эммета показалась неправильной. Зато теперь все лучше. Куда, куда лучше…
Правда, выразить свои эмоции Ника не успевает. Раздается звонок в дверь.
- Гости?..
- Завтрак, - возвращая себе улыбку, Медвежонок поднимается с постели, аккуратно перекладывая девушку на подушки, - ты же не думала, что я оставлю тебя голодной?
Возвращает прежний настрой. Атмосферу. Улыбку.
Счастлива. Она будет счастлива. Она делает счастливым его.
- Я бы приготовила…
Улегшись на подушки, Ника запрокидывает голову, так же улыбаясь. Еще немного смущенно, но уже более решительно. С восхищением.
- А приготовил я, - с налетом гордости усмехается Эммет и ее словам, и восхищению, не сумев его проигнорировать, отправляясь в прихожую.
…Открывает дверь.
- Добрый день, Эммет Карлайлович, - чуть испуганный его порывом и таким резким отлетом двери в сторону, невысокий мужчина лет пятидесяти, в очках и с сединой, достает полицейское удостоверение, будто бы не показывал его прежде, - я рад, что вы дома. Есть разговор…
* * *
Самая теплая, самая уютная, самая просторная и самая светлая комната в доме. «Голубиная» прежде, а ныне – детская, спальня с окнами погружена в молчание.
Они стоят возле белого диванчика. Оба в черных брюках, оба хмурые, оба смотрят на постель. Там, среди покрывал, среди подушек, она. Маленькая, бледная и уже сменившая свою юбку с кофтой на простую пижаму – свежевыстиранную, с розовыми зайчатами.
Мужчины ничего не говорят, просто смотрят. Минуты три.
А затем, все так же, молча, с мрачными лицами направляются в мою сторону.
С чашкой кофе для нашего гостя и чая – для Ксая – я жду их у дверного прохода, замерев у стены. Отсюда видно, что Карли лежит неподвижно, веки ее не трепещут, от слез на щеках остались только тонкие дорожки.
Леонард, всего лишь три месяца назад так услужливо лечивший меня, с благодарностью принимает свою кружку.
- Благодарю, Изабелла, - чинно отвечает он. Но, сколько бы профессионализма ни было, сколько бы ни было желания, скрыть свой интерес он не в состоянии. Взгляд останавливается на моем золотом кольце, а потом переметывается к Эдварду. Но тот, слишком погруженный в свои мысли, этого не замечает. Немудрено. Леонард наверняка знает, чем занимается его работодатель. И что не жениться на «голубках» настоящим образом он зарекался на протяжении всей своей жизни.
Я мягко гляжу на мужчину в ответ.
Я не особенная, мистер Норский. Просто я его люблю…
- Спасибо, солнце, - чуть ожив, Алексайо забирает и свою чашку из моих рук. Зеленый, с мятными переливами и долькой лимона, это его любимый чай. А потому пусть и на секунду, пусть и на мгновенье, но лицо светлеет.
Я прикрываю дверь в спальню.
- Как она?
Эдвард тяжело вздыхает. Ровный ряд морщин на его лице красноречив.
- Лучше.
- Лучше - это хорошо, - поправляет Леонард, неодобрительно взглянув на Эдварда, - физическому здоровью девочки ничего не угрожает. Кратковременная потеря сознания – до одной минуты, тем более, единичная – не большая беда. Ее пульс, температура и двигательные функции в норме. Единственное, я предложил дать ей успокоительного, дабы поспала немного, но это все.
Надо же, полный отчет. Краешком губ я благодарно улыбаюсь доктору.
- То есть с ней все будет хорошо?
- В физическом плане, - подчеркивает Норский, - возможен переход психологических симптомов в физиологические, но я бы не назвал процент вероятности большим.
- У нее снижен иммунитет, - Каллен прикрывает глаза, глотнув еще чая, - она автоматически в группе риска.
- В случае, если это будет простуда, то стресс здесь ни при чем.
Подступив к Ксаю, я легонько потираю его плечо. И без того не спавший больше суток Эдвард заметно переживает за Каролину. А это делает его образ крайне плачевным.
- Долго она будет спать?
Норский допивает кофе.
- Думаю, несколько часов. Самое главное, чтобы она знала, что не одна. Тогда ничего не произойдет.
- Конечно, - не теряя времени, соглашаюсь я, - спасибо вам.
- Не за что, Изабелла, - доктор тоже улыбается мне краешком губ, - я рад знать, что с вами все в порядке.
- Не без вашей помощи, - я становлюсь совсем рядом с Ксаем, ласково поглаживая ладонью его напряженную, неестественно прямую спину. Знаю, чем займусь в ближайшее время, раз Карли более-менее в порядке.
Леонард отдает кружку обратно мне. А Эдвард, в это же мгновенье, не выжидая, у меня ее забирает.
- Нужно поговорить, - ровным, но напряженным голосом просит он. И кивает Норскому на лестницу.
- Давайте я отнесу чашки?..
- Лучше позвони Эммету, - Алексайо, все еще слишком мрачный и напряженный, натянутый, как струна, достает из брюк мобильный, перехватив обе кружки одной рукой, - скажи ему, что Карли знает. Скажи, что ему надо как можно скорее быть здесь.
Мне не оставляют выбора.
Я хмуро смотрю на то, как неустанно бледнеет Ксай, как приоткрываются его губы, увеличивая доступ кислороду, и как прожигающе он глядит на Леонарда. Словно предупреждает.
- Спасибо за кофе, Изабелла, - уловив намек, доктор не задерживается. Кивает мне. Как и в прошлый визит, в рубашке и брюках, в пиджаке, судя по всему, оставленном в машине, он выглядит лишь немного старше Ксая. А сегодня, возможно, и Ксай будет постарше. Что-то определенно идет не так.
Но во всей этой ситуации меня утешает то, что с чертежами покончено, а значит, есть шанс уговорить Эдварда отдохнуть. Даже рядом с Карли. Им обоим нужно присутствие друг друга, вера… им нужна близость. Все самое страшное, даже неизлечимое, близостью можно исцелить.
И даже такое большое, такое страшное горе, как детское…
Нет ничего ужаснее, эмоциональнее и больней. Нет ничего, что способно с этим сравниться. Дети – самые искренние, честные и безгрешные существа на планете – страдают под стать ангелам. Долго, горько и за все грехи сразу. До крови. До последнего вздоха сквозь рыдания.
Слезы Каролины – это яд. Это кислота, разъедающая внутренности, это металлы, мешающие дышать, это… просто удары наотмашь. Причем такие, где хватит и одного, дабы отправить в полный нокаут.
А сегодня, там, в гостиной, она плакала… будто умерло все. Все, что она любила. И ни Эдвард, ни я… ни наши заверения, ни объятья, ни касания – ничто не помогло. Маленькое сознание не выдержало, маленькая душа надорвалась. И тогда уже наступил черед погрузиться в агонию Ксая. Его пробило такой бледностью, что я как никогда на свете испугалась, что сейчас потеряю их обоих.
Но… все исправилось довольно быстро. Через сорок секунд Каролина пришла в сознание, затихнув на руках дяди, а он сам, прерывисто выдохнув, испытал хоть каплю облегчения. Ее хватило, чтобы дозвониться Норскому.
А моя задача сейчас – дозвониться Эммету. Карли нужен папа. Нужна его любовь.
Трубку снимают через десять секунд.
- Эд? – озабоченный, но тихий голос тревожно зовет Ксая.
- Натос, это я, - извиняющимся тоном, так же тихо, почему-то, отвечаю, - и мне…
- Что-то с Эдвардом? – в его басе нечто вздрагивает, готовое разбиться на части.
- С ним все в порядке, - я качаю головой, слишком поздно задумавшись, что Медвежонку меня не увидеть. Качаю и, краем сознания, думаю о том, почему не плачу. Не могу плакать. Как и в случае с Деметрием, слез просто нет, хоть теперь и не трясет меня, хоть теперь и не так больно. Эмоции, вернее, яркое их проявление, просто… выключены. Меньше часа назад я рыдала в коридоре второго этажа в объятьях мужа, пытаясь помириться, а сейчас, когда Каролина в таком состоянии, когда она страдает… могу мыслить лишь рационально. Боюсь за Ксая. Боюсь за Карли. И хочу сделать все, что от меня зависит, дабы с ними все было хорошо.
- Белла, у меня следователь. Если все в порядке, может быть, ты перезвонишь? – напряженный Эммет приглушает тон.
Следователь?..
- РуТВ показал программу о Мадлен, Эмм, - решив не растягивать, выдаю на выдохе я, - Каролина знает, что она умерла.
В реальности эти слова звучат страшнее, чем казалось. Против воли, припомнив реакцию малышки, я вздрагиваю.
Танатос на том конце и вовсе смолкает.
Я слышу, как глубоко, пытаясь то ли унять себя, то ли замедлить реакцию на такую правду, вздыхает.
- Я приеду сразу же, как только смогу, - его голос, взлетевший на октаву вверх, вздрагивает, - нет. Я уже еду. Уже.
В трубке слышен какой-то вопрос, вероятно, от следователя. И еще один голос, судя по всему, женский. Но Эммет их игнорирует, обращаясь все еще исключительно ко мне.
- Белла, спасибо… пожалуйста, проследите за ней. Я ее люблю… я ее ужасно люблю!
По правилам или нет, но сейчас без одной-единственной капельки, помутившей взор, не обойтись. Эммет большой и сильный, страшный и решительный, но когда он папа, а у Карли беда, мужчина не менее раним и напуган, чем мы все. Даже медведи имеют право быть слабыми…
- Она знает. И она дождется.
Моя убежденность немного его подбадривает. Вплоть до одного неприличного слова в адрес телеканала, так легкомысленно пустившего в ленту разбившую мир маленькой девочки новость.
Отключается.
Пока я спускаюсь по лестнице на первый этаж, где наверняка ждет Эдвард, в голове выстраивается цепь до боли правдивых мыслей. Последовательность случайностей, порой даже не связанных, может приводить к страшным результатам. Души, сердца, судьбы – все способна разбивать. И я надеюсь, что выздоровление Каролины, рано или поздно, не будет стоит нам Ксая…
Заблокировав экран смартфона, я останавливаюсь на первой из ступеней лестницы, вслушиваясь в звуки вокруг. Самая выгодная точка наблюдений.
Голоса раздаются из кухни. Именно там кто-то, домывая чашки, негромко переговаривается по-русски.
Но если три месяца назад, стоя здесь с нашим договором «голубок»-Кэйафасов я не могла уловить сути, то теперь это не составляет большого труда. Жалко лишь, слышно плохо.
- Поможет быстро, но…
- Быстро…важно… не ей…
- Пограничное состояние…
- Иным… не было…
- Если не исправиться, будет хуже, - это звучит уже как совет, прежде чем оба мужчины, замолкают. Я пугаюсь, что обнаруживают меня, но на деле, тишина длится ровно столько, сколько требуется одному из них, чтобы выпить воды. Из фильтра она набирается в стакан. Я даже знаю какой – оранжевый, Каролинин любимый. У него особое дно и, когда вода попадает туда, идет пузырьками, как газировка.
Вряд ли Норский запивает кофе водой…
От бессилия слишком сильно сжав мобильный пальцами, я устало приникаю к стене. Разговоры, ну конечно же. Бледность, напряженность, желание поскорее куда-нибудь убраться. Эдвард не просто любит, он действительно считает, что достоин все сносить в одиночестве. И у меня уже опускаются руки в попытках доказать ему, что это не так.
Леонард первым покидает кухню, уже в пальто, направляясь к прихожей. Его туфли поставлены прямо на коврик, причем чересчур ровно. Даже Ксай так не ставит.
- Я оставил ибупрофен, если понадобится. Но жара быть не должно, - обращаясь уже к нам обоим, приметив меня на лестнице, докладывает доктор.
Алексайо не спешит появляться в коридоре. Да, он выходит за Леонардом, но чуть медленнее обычного. И да, он все такой же опалово-бледный.
Муж открывает доктору дверь.
- До свидания, - сама вежливость, прощается тот. И, не оборачиваясь, направляется к машине.
Снова, как и вчерашним, позавчерашним и прошлыми днями, мы остаемся вдвоем. Каролина спит, Эммет в пути, а ехать ему не меньше часа, а за окном постепенно сгущаются тучи. Мне не нравится пасмурность. В ее власти и вовсе любая, даже самая малая ранка, болит и ноет. Что уж думать о разорванных душах…
Ничего не говоря, я подхожу к Эдварду, протягивая ему мобильный.
Не строя даже маленькой улыбки, абсолютно не играя, Ксай с отсутствующим лицом так же молчаливо его берет.
У него четко очерчены скулы, опустошающе-честно опущен уголок губ и глаза, уставшие и грустные, под хмуро нависшими бровями.
К ним я и прикасаюсь в первую очередь, оказавшись достаточно близко.
Ни ухмылки, ни выдоха, ни даже капли расслабления. Муж лишь перехватывает мою ладонь, опуская ее вниз.
- Эдвард…
Но возмущения оказываются излишни. Ксай просто хочет обнять меня. Он достаточно нежно, но в то же время с проклюнувшейся потребностью притягивает меня к себе.
Все так же, без единого слова.
Ему не хочется.
Я отвечаю на подобные действия. Так же нежно обвиваю его за талию, уткнувшись лицом в грудь, и целую ее левую область. Не нужно быть экстрасенсом, дабы понять, зачем Эдвард позвал Леонарда на кухню и что именно он запивал водой. Это ожидаемо, да… но все всегда как впервые.
- Я люблю тебя, - все, в чем признаюсь. Сотни слов и миллионы мыслей это заменит. Все, что мне нужно было знать ночью, при грозе – он рядом. А сегодня я буду рядом с ним. Со всеми ними.
- Люблю, - шепотом выдыхает муж. Его поцелуй ощущается на лбу, руки гладят спину.
Он ждет, что я что-то скажу.
Начну ломать копья? Буду выпытывать правду? Выскажусь о произошедшем с Карли? Отчитаюсь по звонку Эммету?.. Я не знаю. И не хочу знать. Как бы там ни было, все уже случилось, в прошлое не вернешься и время вспять не повернешь. Я им нужна. Я буду с ними.
- Прости меня.
Могу поклясться, даже в таком состоянии Эдвард вскидывает бровь.
- За что?
- За все, - не строя предположений, отвечаю, - для меня ты важнее всего, ты же знаешь, правда? И я все готова разделить с тобой. Если я обижаю… я не хочу этого делать. Ты мое сокровище, Эдвард.
Он жмурится, уложив подбородок мне на макушку. Руки сильнее прежнего растирают спину.
- Я не умею на тебя обижаться, Бельчонок. Совсем.
- Тогда я надеюсь, что не научишься.
Впервые за последние два часа Ксай фыркает. Приглушенно, но все же.
- Не сомневайся.
Гостиная погружается в тишину и стены, такие светлые прежде, будто сжимаются. Давят. Я лениво скольжу пальцами по спине и затылку мужа, лелея надежду хоть немного его расслабить, а он обнимает меня. Гладит и обнимает, как обычно. Пока в единую секунду вдруг не стискивает меня так крепко и требовательно, как никогда себе не позволял.
- Что же с ней будет? – сорвавшимся шепотом вопрошает Эдвард, не давая мне отойти от своего порыва. Его подбородок, необычайно острый, причиняет немного боли в такой позе.
- Время лечит, Ксай. Она… сможет справиться.
- Если нет, ее жизнь не станет прежней. Она и так за свои восемь видела… не меньше, чем мы с Эмметом. Хотя я клялся этого не допустить.
- В смерти Мадлен ты не виновен, - с нежностью перебираю его волосы я.
- Она звонила мне! – не разжимая объятий, на повышенных тонах восклицает Эдвард, - а я отказался помочь. Я виновен, Деметрий был прав.
- Деметрий далеко не всегда прав…
- Зато получает правдивые наказания. Надеюсь, на том свете ему выпадет не меньше.
Как собственник, как человек, у которого меня пытаются всеми силами мира отобрать, Алексайо вынуждает уткнуться в свою грудь, втягивая в еще более глубокие объятья.
Но незначительная боль отходит на второй план очень быстро.
- На том свете?..
Эдвард, судя по вздоху, зажмуривается.
- Твоей вины здесь нет.
- Он умер? – меня передергивает.
- Умер, - Ксай не таит правды, - и это лучший был для него исход.
Я чувствую, как немеет язык и тяжелеют руки. Дыхание ни к черту.
Да что же это за неделя такая?.. За дни?..
- Я его убила…
О господи. Убила. Выстрелила, чтобы защитить Ксая, Карли, себя… и убила. Так верила, что нет, так надеялась, была готова на это поставить. В тот день Эдвард буквально вытащил меня из коматозного состояния ужаса, сообщив, что Рамс жив. Что же успело так быстро измениться?
Я морщусь, поджав губы, а сердце стучит у самого горла.
Эдвард понимает.
Он немного отпускает меня, чтобы заглянуть в глаза. Приседает почти на их уровне.
В аметистах, пронизанных горечью, самая настоящая боль. Совершенно не упрятанная, шокирующая меня.
Только не он, пожалуйста… лучше я… лучше Дем… только не он!..
- Бельчонок, - тихо-тихо, словно это тайна, признается муж, а глаза подсказывают, что соврать не сможет, - у меня болит сердце… не полежишь со мной?
Он видит, что я пускаюсь в самокопание. Он видит, как я теряю контроль. И видит, несомненно видит, что я боюсь… только вот лучше кого бы то ни было знает, что за него все равно боюсь больше. И не стану ни о чем думать, пока не буду убеждена, что ему хорошо.
- Сильно болит?.. – вторая из слезинок за это время бежит по скуле. Мои пальцы чуть подрагивают, когда накрываю левую часть его груди.
Эдвард выдавливает на лице робкую, искреннюю улыбку. Всегда мою.
- С тобой – нет.
Я прерывисто выдыхаю, кое-как усмехнувшись в ответ.
- Тогда конечно, любовь моя. Я полежу.
Приподнимаюсь на цыпочках, чмокнув его щеку. Живую.
Удовлетворенный ответом, мужчина обвивает меня за талию, притягивая к себе. И разворачивается, пусть и медленно, в направлении лестницы.
С подъемом дела обстоят примерно так же. Ксай дозволяет мне все, даже то, что не любит, при условии, что не виню себя за Деметрия. Я тоже держу его талию, он останавливается на девятой ступени, попросив перевести дух, а в спальне «Афинской школы», где чутко спит Карли, вовсе не до слез и разговоров.
Эдвард ложится на взбитую мной подушку, под одеяло, не изъявляя никаких недовольств. И просит лишь одно, даже требует – меня саму. Рядом с Карли нам обоим спокойнее, этого никто не станет отрицать.
- Отдохни, - любовно поглаживаю его лицо, наблюдая за стремительно заволакивающимися сонным туманом аметистовыми глазами, - мы справимся…
Ксай устало и одновременно успокоенно выдыхает в подушку, руками прижав меня к себе. Нас обоих укрывает одеялом, следит за тем, чтобы не мешали Каролине.
- Είστε φτερά μου.
Ох уж эти крылья…
Я доверительно приникаю к его груди, посмеиваясь.
- Кто бы говорил, любовь моя…
И целую как раз там, где, на наше счастье, еще продолжает биться сердце.
* * *
В отличие от пышного приемного зала и гостевых коридоров с лестницами и зеркалами, плавно переходящими в картинную галерею в другом конце здания, сам кабинет Maître не отдает ничем экстраординарным. Здесь нет особой роскоши, нет полета творческой мысли. Здесь немецкий рационализм и французское изящество, не обремененное ничем лишним. Италию господин любит, хоть Франция и его дом. Здесь, как говорит, царит тишина.
Maître, которому приписывают нечеловеческую любовь к золотым изделиям, на самом деле носит всего одну цепочку, купленную в Стамбуле множество лет назад. Ко всему остальному он равнодушен.
Апполин, напустив на лицо правильное выражение, проходит внутрь. Дубовая дверь, такая же высокая, как и потолки в резиденции, пропускает ее практически бесшумно.
Он сидит за столом, окружив себя листами с эскизами и тонкими цветными карандашами, россыпью устроившихся в ровном черном квадрате. Maître обожает точные фигуры, а еще черный – его любимый цвет.
Покорно наклонившись над столом своего покровителя, Апполин выверенным легким движением, внешне непринужденным, но отточенным до последнего касания пальцев, кладет бордовую папку куда полагается. В черный треугольник.
Maître поднимает глаза, оторвавшись от своих эскизов. Всегда в темных очках, независимо от окружения и территории, лишь в резиденции он дозволяет себе их снять. И глубокие синие глаза, чуть выцветшие от возраста, поблескивают от созерцания девушки.
- Сколько ей, мой Лотос? – старческий голос, еще сохранивший в себе вязкую сладость бурного прошлого, вкрадчив.
Апполин, зная правила, не отводит взгляд.
- Мне неизвестно, Maître.
Это проверка. Если бы заглянула – выдала бы себя, так или иначе. Именно по такому критерию, обладая удивительной способностью разбираться в эмоциях людей и вылавливая из них правдивые или же ложные слова, Maître проверяет своих помощниц на преданность.
Ответ ему ясен.
- В сущности, это не важно, Лотос, - успокоенно произносит он, легонько похлопав по плотной папке, - взяться за нее было последней волей Мадлен Байо-Боннар, а уж она-то меня никогда не подводила…
На сей раз глаза не блестят. Они мерцают, вспыхивая страшным пламенем.
И Апполин, впервые за столько лет, становится неуютно.
Источник: http://robsten.ru/forum/67-2056-1
