Capitolo 49. Часть 1.

Эдвард пропускает меня в кабинет первой.
Комната, прежде хранившая все самые страшные секреты, всегда закрытая, идеально чистая, напитанная тайной, отныне больше похожа на пристанище сумасшедшего ученого. Повсюду бумаги, чертежи, схемы, папки с данными. И среди всего этого безумия, свезенного в одно место, о былом напоминает лишь маленькая модель конкорда на столе. Ее умиротворенный вид делает ситуацию чуть проще.
- Что именно ты хочешь проверить? – закрывая за нами дверь, Ксай складывает руки на груди. Он хмурый, но не от злобы, а от недоумения. В нем нет ни капли раздражения, что в такое время заставила подняться с постели и куда-то идти, только тревога. Похоже, муж так и не поверил, что мое неожиданное просветление в мыслях о самолете никак не связано с жаром и недомоганием.
- Цифры, которые поменяли хакеры. Все.
- Последовательность? Или по чертежам?
- Последовательность, - я прикусываю губу, стараясь собрать свои мысли в кучку, - мне кажется, дело в ней.
Алексайо, сегодня, как и всегда, в серой домашней кофте с синей полосой на груди, столь мной любимой, направляется к ящикам стала. Приседает перед ними, роясь в содержимом.
Он сонный, уставший и, конечно же, еще немного бледный. Меня терзает чувство вины, что заставляю его делать все это среди ночи. Крепкий сон, хорошая еда, своевременное употребление лекарств – вот что советовал Норский. А вовсе не ночные происки моих глупых фантазий.
Но, если я не ошибаюсь, а вывожу Калленов к правде, возможно, будет лучше. Самолет – больная тема. И его падение Эдварда вероятнее всего убьет.
- Держи, - Ксай поднимается на ноги, очищая немного деревянной поверхности от бумаг. Синеватую, с порванными краями, бумажку, кладет передо мной. Пододвигает свое удобное черное кресло с широкими подлокотниками. Становится рядом.
Я нерешительно занимаю предложенное место. Для Уникального оно в самый раз, думаю, крайне комфортно, а я просто тону… и низко. Благо, Эдвард щелкает тот рычажок, что поднимает сидение повыше.
Я рдеюсь.
- Спасибо…
Смотрю на цифры. Два ровных ряда, слева и справа. Особой последовательности не видно. Просто набор.
Моя теория начинает трещать по швам.
- Я слышала, буквы порой переводят в слова… у нас в школе была какая-то программа, простенькая, кодирующая символы…
Алексайо склоняется рядом со мной, придирчиво изучая цифры.
- Бельчонок, я не работаю в криптографии. Что именно ты желаешь увидеть здесь?
- Голубку.
- Что?..
- «Голубка», «девочка», «голуби», «святость» - все, что связано с белым цветом, с непорочностью. Что объединяет самолет, твоих пэристери и вирус, атаковавший ваш сервер.
Эдварда изумленно изгибает бровь.
- Откуда тебе известно про вирус?
- Я подслушала ваш разговор с Эмметом, - нерешительно бормочу, с отчаяньем глядя на цифры, - скажи мне, у вас есть человек, что сможет это расшифровать?
- Белла, это координаты измененных параметров. Ты считаешь, их собирали в буквенной последовательности?
- Я уверена, здесь есть слово, - непреклонно качаю головой, - и закодировано оно должно быть просто, чтобы ты прочел… ты должен был прочесть.
Ксай опускается на кресло возле стола. Его ладонь осторожно убирает мою прядку за ухо.
- Солнышко, мне кажется, ты все усложняешь, - доверительно, меняя тон, произносит мужчина, - утра вечера в любом случае мудренее. Давай пойдем спать.
Я морщусь. Пристыженно.
- Прости, что я разбудила тебя…
- Белла, никаких извинений. Просто это был насыщенный день.
Похоже, он теряет надежду относительно моих версий. Он не воспринимает их всерьез.
Я напугала Эдварда, когда полчаса назад вдруг села в постели и заявила, что белые лилии сводятся к голубкам. Он побледнел от таких заявлений, но вовсе не от смысла, а от содержания. Он расценил это бредом.
И вопрос о том, откуда у Ксая столь панический страх к жару, еще стоит обсудить…
Но не теперь. Я не закончила с самолетом.
- Здесь просто, - упрямлюсь, вглядываясь в цифры так, словно они дадут ответ, - это все взаимосвязано. Три белых цвета. Три составляющих. Алексайо, те, кому нужен самолет, жаждут не денег… они мстят.
Эдвард глубоко вздыхает.
- Тебе в пору снимать «Шэрлока Холмса», мой Бельчонок, - его добрая улыбка меня злит. Снисходительность злит.
- Я могу воспользоваться интернетом?
То, как неумолима, как борюсь из последних сил, не отпуская эту теорию, не позволяет Эдварду мне запретить. Он дозволительно кивает, откидываясь на спинку кресла, и просто смотрит на меня. Нежно. Добро. С любовью.
Как бы там ни было, что бы вокруг ни творилось, мы вместе. И он вернулся домой. Наконец-то.
Я постукиваю пальцами по столешнице, ожидая загрузки рабочего экрана. Осторожно вытягиваю длинный черный карандаш из канцелярской вертушки. Подчеркиваю одинаковые цифры.
- Ты соскучилась по тайнам?
Я слабо ухмыляюсь.
- Я еще надеюсь узнать твои…
- Выведать, полагаю?
- А ты мне не расскажешь? – строю просительную гримаску, на минутку оставив и кресло, и карандаш, и бумаги. Склоняюсь к Эдварду, тепло поцеловав его щеку, - а доверие?..
Ксай по-собственнически быстро, но все же нежно кладет руки мне на бедра. Привлекает к себе как можно ближе.
- Доверие неотъемлемая часть отношений, Белла. Я убежден. И ты, надеюсь, тоже.
Его глаза поблескивают вполне различимой просьбой. Аметисты ужалены тем, что я от них скрываюсь. Ровно как и я была долгое время этому подвержена.
- Уникальный, дело не в недоверии… просто я за тебя боюсь.
- Больше поводов нет, - он осторожно приглаживает мои волосы, кивнув на себя самого, - доктор дал добро. И ты мне пообещала.
- За выздоровление, я помню, - сжав губы, отстраняюсь от мужа. Компьютер уже давно загрузился.
Эдвард упрямо притягивает меня обратно.
- Цифры…
- Бельчонок, я не желаю делать тебе больно, - горячо клянется Каллен, проведя носом по моей щеке, - я хочу лишь облегчать твою боль, тебе должно быть это известно. Но пока то, что саднит и нарывает, не вскрыть, не обработать, легче не станет. Ты меня этому научила.
Мои глаза влажнеют. От одного лишь представления, как обещанную правду о грозе, матери и всем прочем должна буду рассказать. Выполнить обещание.
- Да-да, - почти вырываюсь из его рук, видимо, кольнув этим, - но не сегодня. Не ночью, точнее, - делаю глубокий вдох, в попытке понять, чем себя занять и как успокоить чертовы слезы, - компьютер. Пора.
Больше Алексайо не упорствует. Не держит меня. Но с болью смотрит на то, как метаюсь в крохотном уголке пространства, заставляя себя забыть. И как, молясь сделать это незаметным, провожу подушечками пальцев по глазам.
Я возвращаюсь на большое кожаное кресло. Холодно.
Я ввожу в поисковую строку требуемый набор слов, свой диапазон поиска.
И за 0,12 секунды получаю пятьдесят тысяч результатов.
Первая ссылка. Я узнаю эту таблицу.
Алексайо выглядывает из-за моего плеча. Делая вид, что все как обычно и все в порядке, перехватывает правую руку. Ласково ее пожимает.
Я открываю простейшую таблицу программирования, известную каждому школьнику. ASCII. American standard code for information interchange.
- Бельчонок, это слишком просто.
Шмыгнув носом, я пожимаю плечами. Кладу ряд из цифр перед собой.
Ниже, на той же бумажке, пишу латинскими буквами те слова, что желаю найти.
Предоставленные Эдвардом ряды цифр гласят «8011282114831156910173105».
Я корплю над таблицей. Пытаюсь подобрать одно из тех слов, что вывела ниже.
Не выходит.
- Я могу тебе помочь?
Эдвард, наблюдающий за мной прежде с молчанием, нерешительно прикасается к карандашу.
Я без лишних слов его отдаю.
- Их надо разделить, если хочется по этой таблице, - объясняет Ксай, - и не обязательно, что разделение будет правильным. Важно понять общий смысл. Первую букву, например.
Он включает в эту игру ради меня, я вижу. Эдвард как никто понимает и замечает, когда я на грани слез.
С сосредоточенным видом он делит на сектора свой код, пробуя разные варианты. И обращается вместе со мной к таблице.
«80 112 82 114 83 115 69 101 73 105»
Я ежусь, вмиг почувствовав себя не на своем месте. Толком не знаю почему, но все меняется. Окружение. Эдвард. Код. Его важность.
Я здесь не ради кода…
- Белочка, - еще бы Ксай не заметил. Я готова плакать уже от одной его приметливости, я не могу. Это похоже на высасывание сил. Когда стараешься, пытаешься, вгрызаешься в землю, лишь бы получилось… а результата – ноль. И шансов тоже.
- Что там с кодом?
Намек понимается.
Мужчина оставляет меня в покое, отпускает даже ладонь. И, орудуя карандашом, разбирается с набором из цифр.
- Тут чередование больших и маленьких, - он хмурится, - но не одних и тех же. Что-то получается, Белла, ты права.
Я не знаю, говорит он для того, чтобы утешить меня, или действительно что-то находит. Но это важно. Это нужно. Я должна собраться и сделать все так, как требуется. Мне не пристало бесконечно лить слезы. Не хватало еще ими Эдварда добивать, зная, как к подобному относится.
- P…e…r…i…
Он замолкает. Резко обрывает свои слова, расшифровывая собранные по кусочкам буквенные символы, и оборачивается на меня. Ошарашенно.
На белой бумажке красуется мое предложение номер 1. Только не русское. Не английское. Даже не азербайджанское. Греческое…
Περιστέρι
Пэристери.
Peristeri.
- Это точно так? – сморгнув навязчивую слезную пелену, я перепроверяю по таблице. Ее сложность лишь в том, что чередует большие и маленькие буквы. Но слово оттого видно не хуже.
Последовательность неизменна. Чертежи меняли по четкому плану.
И название вируса должно было на эту мысль натолкнуть. Три белых цвета в одном. Голубки-дочери… и самолет, названный в честь них.
Твою мать.
Ксай заново составляет последовательность цифр с листка. Заново сопоставляет их значения в таблице. Пробует поделить по-другому, но получается тогда невесть что. Это – единственный вариант. И он правда простой, если кому-то придет в голову переводить цифры в буквы, конечно же.
- Ты была права, Белла, - он дважды подчеркивает получившееся слово черным стержнем, благодарно пожав мою ладонь. Но все-таки еще в некоторой прострации, - только зачем же?.. В чем тогда смысл?
- Подмена даже незначительной детали ведет к крушению, правильно? – меня передергивает. - Нет разницы, что менять. А вот в слове смысл будет.
- Деталь не незначительная, - на лбу Каллена глубокие морщины, когда он оборачивается ко мне, - они меняли данные в крыле…
Почему-то я не удивляюсь. Накрывает странное ощущение, похожее на туман, густой и темный, в чьих переплетениях теряются ориентиры.
Правда оказалась близкой, простой и откровенной. Как ей полагается.
- Они хотели тебя предупредить, - я опускаю голову, морщась, - дело не в деньгах и не во власти. Похоже, вредители конкорда – мстители, Ксай. За «голубок».
Мужчина сосредоточенно изучает набор цифр. Он в задумчивости.
- Ты считаешь, кто-то настолько невзлюбил эту затею?
- Слово говорит само за себя… кто-то из твоих девушек владел хакерскими навыками?
- В таком случае, «Мечта» бы даже не начала строиться, - он отрицательно качает головой, - Белла, им было от восемнадцати до двадцати. Их развлечением были наркотики. Какие хакерские навыки? – он почти смеется. Только безумно. Режуще.
Я прикусываю губу. Я вспоминаю то, что, наверное, не должна.
Но факты упрямы. О «Белых лилиях» мне сказала женщина, прибывшая в больницу к Ксаю три дня назад. И если она никогда не была замешана в махинациях с кодами, то ее… супруг? Алексайо говорил, они работали в одном холдинге.
- А если тот, с кем они связали жизнь, Эдвард? За них?
Уникальный прищуривается. Он раскусывает направление моих мыслей за единую секунду.
- Ты подозреваешь Ауранию и Мурада, я прав? По какой причине?
- Они ближе всего… он был ближе кого бы то ни было и к тебе, и к «голубкам».
- Он открестился от строительства «Мечты» с самого начала. Я приглашал его.
- Может быть, у него к ней были свои планы?..
- Столь масштабные? Ради чего?!
Я нерешительно заглядываю в его глаза.
- Ради Аурании?..
Эдвард отрывисто мне кивает. Со смешком.
- Ревность, полагаешь? Я не спал ни с одной из своих «голубок». Я не целовал их, держал дистанцию, соблюдал приличия. Ему это известно. Мы с Аурой его убедили.
- Видимо, не до конца.
- Белла, - Алексайо откладывает бумаги подальше, вынуждая кресло и, соответственно, меня, повернуться к себе лицом. Смотрит глаза в глаза. Держит руки. – Откуда такие мысли? Неужели ты так сильно меня ревнуешь без смысла? Думаешь, она бы стала марать руки еще и об это? Педофилия для меня страшнее. А она выбрала эту стезю.
Последняя грань, точка невозврата, приведшая его в клинику. У меня перехватывает дыхание, когда вспоминает о ней. Разгоряченно, но не до предела. Во многом почти спокойно.
Я мнусь.
Сказать? Или не сказать? Промолчать. Забыть. Вспомнить через месяц, по звонку. И уже тогда все выслушать. Оттянуть момент. Попытаться его прикрыть.
Но Ксай честен со мной… он пытается, даже когда тяжело, ничего не прятать… он мне верит. И хочет доверия к себе. Если я промолчу, что он подумает? Если не признаюсь, готов ли будет меня потом простить?
Я не хочу проверять такую информацию… мне страшно…
Потому, так же крепко пожав его ладони в своих, я привлекаю внимание мужа. Вздергиваю голову.
- Ксай, Аурания была здесь. В больнице. В ночь после грозы. И на самом деле это она сообщила мне о «Белых лилиях».
Если сказать, что лицо Эдварда на этих словах вытягивается, наполняясь неверием, лучше не говорить ничего. На нем не просто удивление. На нем изумлением такой степени, что скорее можно поверить в квадратность земли и трех китов под ней, чем в подобные слова. Я говорю не просто неправду, нет, а какую-то извращенную фантазию, не поддающуюся даже самому развитому уму. Я просто смеюсь над ним.
- Приходила?.. – даже голос мужа меняется.
- Да, - признавая сокрытие этого факта, я просто тихо соглашаюсь, - она хотела увидеть тебя, чтобы извиниться, а я не позволила. Аурания намерена опровергнуть свои показания.
Эдвард садится в кресле ровно. Спина его неестественно прямая, руки, отпуская мои, сдавливают подлокотники.
Не имею представления, можно ли сейчас говорить. Мне становится очень холодно от того, каким взглядом Ксай вдруг меня касается.
Он на мгновенье прикрывает глаза. Выглядит сейчас, после этих откровений, до такой степени чужим, что я жалею о признании. Надо было молчать. Мне всегда надо молчать. Хоть язык отрезай…
- Изабелла, в чем смысл нашего брака?
Я сдавленно, болезненно усмехаюсь. Прячу слезы.
- Считаешь, его нет?
Эдвард хмурится.
- Ну почему же, должен быть. Мы заключили его не только на бумаге, но и на небесах. Такое не делается просто так.
- Значит, смысл есть… - я смаргиваю проклятую слезинку, поспешно утираю вторую, - ты не должен обвинять меня в молчании. Ксай, ты лежал в больнице без права даже садиться на кровати… считаешь, мне нужно было сказать тогда?
- Я считаю, что брак – это союз мужчины и женщины, Белла, - наставническим, немного более грубым, чем я привыкла, тоном, докладывает Ксай. Выглядит сейчас не просто взрослым, а мудрым до предела. Я ощущаю ненавистное чувство слабости, подавленности, что испытывала, когда таким голосом со мной говорил Рональд, имея силу и власть быть выше меня, - я надеялся, что в нашем браке мужчиной выступаю я. А ты раз за разом рвешься сама решать все проблемы. И мои – в особенности.
Я хмыкаю. Запрокидываю голову.
- Обвини меня в том, что я забочусь о тебе. Давай же.
- Это не забота. Это – ложь.
- Ложь, что раз за разом спасает тебе сердце, - с отчаяньем бормочу я, - и не ложь вовсе, а сокрытие. Я до ужаса боюсь тебя потерять и не хочу приближать этот момент.
Откровения, дающегося мне тяжелее, еще не было. Перетряхивает.
Алексайо тяжело, злобно выдыхает.
- Я устал слушать про сердце от всех вас – начиная Норским и заканчивая тобой. Я делаю все, что от меня зависит, дабы инфаркта не было. Но жить в розовой параллельной реальности покоя, пока ты рыдаешь ночами в подушку, я не собираюсь!
- Ты не пробовал ни разу… даже ради меня…
- И не собираюсь. Белла, я должен тебя защищать. Я женился на тебе, чтобы тебя защищать, оберегать и любить. Я никогда не позволю тебе все тащить в одиночку.
- Но при этом сам будешь тащить все так или иначе? И мое в придачу?
Мои слезы текут водопадами. Опять. Как всегда. Я не умею, не знаю, и, наверное, никогда не узнаю, как их сдерживать. Я безнадежна. Я – посмешище. Эдвард прав… какой тут брак… и какая из меня жена?
Отвратительно слабая. Отвратительно беспомощная. Просто отвратительная.
Пятнадцатилетняя Дея Гюго с легкостью даст мне форы.
- Белла, послушай меня, - Алексайо смягчается, говоря теплее, сразу же, как видит мою явную истерику. Усмиряет голос, эмоции, тон. Просто переключает их, - я хочу, чтобы ты понимала, что я – сильнее тебя. И я гораздо больше видел в силу того, что в два раза больше живу. Видишь, какой я старый? – он усмехается, стараясь разрядить обстановку, но не выходит. Со вздохом Ксай продолжает, - дело в том, что ты для меня настоящее сокровище. И я никогда и никому не позволю причинить тебе вред. Для меня каждый раз, когда ты самостоятельно позволяешь делать тебе больно – мне ли, грозе ли или Аурании – трагедия. Я ощущаю беспомощность и горе, что не смог тебе помочь. Мне не нравятся эти чувства. И твоя жертвенность тоже, Белла. Я тебя люблю. Я жажду правды. Я не хочу, чтобы ради меня ты чем-то жертвовала в придачу к тому, что уже оставила за спиной, согласившись выйти за меня. Скажи, неужели это сумасшедшая просьба? Я не прав?
От слез я дрожу. Всхлипы мешают нормально дышать, сковывают движения. Я отодвигаюсь от Эдварда чуть назад, двигаясь креслом к противоположной стене кабинета. Забираюсь на него с ногами. Мне до боли хочется сжаться в комок. Самой противно.
Ксай смотрит на меня мрачно, с состраданием. Его раздражение, вызвавшее такую недолгую, но сильную бурю, сходит на нет.
- Ты мне нужен.
- И я здесь, - он с готовностью подхватывает, качнув головой.
- Не только сегодня. Ты мне нужен все то время, что нам изначально отпущено, Ксай. Если сейчас тебя не станет, я не смогу жить, - болезненная, острая, режущая его, зато правда. О ней мы здесь и говорили только что, - это не пустые слова. У меня никого, кроме тебя, нет. С самого начала. И потеряв тебя, я просто потеряю смысл жизни.
Эдварда цепляет, каким тоном и с каким лицом я все это говорю. Моя убежденность.
Принятие ситуации.
Но откровений, правды, просил он сам.
- То есть, если я умру, ты бросишься с крыши?
- Порежу вены гжелевой тарелкой, - смело заявляю я. Но ругаю себя сразу же, как боль одолевает лицо Ксая. Он помнит тот день моего побега. Он понимает.
Аметисты вспыхивают. Но голос муж держит в узде.
- Но ты ведь понимаешь, что я в любом случае умру раньше тебя?
- От старости. Но не от глупого инфаркта в сорок пять лет… - меня подбрасывает на месте. Слезы жгут кожу.
- Бельчонок мой, хочешь одну тайну? – проникновеннее, нежнее зовет Алексайо. Одаривает теплым взглядом, так и не дождавшись ответа, - после смерти Анны я дважды пытался покончить с собой. В первый раз – через полгода после ее похорон. Второй – в день рождения Каролины. Эммет остановил меня звонком о ее появлении на свет. И, как видишь, если бы эти попытки удались, я бы тебя не встретил.
Он пытался себя убить… правда? Я едва не кричу.
- Намекаешь, что ты не последний?..
- Белла, не отметай эту мысль далеко.
- Я тебя сама за нее сейчас придушу… господи… господи, да что же ты делаешь!
Я тону в пучине этого безумия. Я сама себя боюсь.
И Алексайо уступает. Не развивает тему второго брака.
- Белла, главное, помни, что я постоянно говорил пэристери и тебе, моя радость: жизнь дается только раз. Нельзя ею так разбрасываться.
- Если ты не бережешь свою, почему я должна беречь? – всхлипываю, но улыбаюсь. Улыбка, думаю, под стать Гуинплену. Эта книга стала моей судьбой.
- Белочка, все закончилось. Я не при смерти, ты же видишь.
- Ты упрекаешь меня в том, что не довела тебя до нее.
- Нет, солнце. Я всего лишь хочу, чтобы ты от меня не пряталась. Ни грозой, ни Ауранией. Ведь Белла, по сути, если с тобой что-нибудь случится, мне резать вены тарелкой и не понадобится…
Я зажмуриваюсь. С чудовищной силой.
- Ты не запретишь мне о себе заботиться. Я тоже хочу тебя оберегать. И я буду.
Он улыбается очень ласково, до боли светло. Мои слезы текут сильнее.
- Ты не представляешь, как отрадно это слышать, как спокойно мне, когда ты так говоришь. Но не ценой себя, Белла. Пожалуйста. У меня складывается впечатление, что ты просто не веришь мне достаточно, сомневаешься во мне, чтобы полностью открыться.
- Ты веришь в это?
- Я не хочу. Но ты прячешься… не прячься, Белла. Это того не стоит.
- Ты стоишь куда больше. Как мне доказать тебе, что я верю? Только тебе ведь и верю, Ксай! - безумие, жар по всему телу, охватывающий после этой фразы, пронзает насквозь. Я стискиваю зубы.
Эдвард намерен сказать что-то. Он открывает рот.
Но я, громко всхлипнув, почти подавившись этими слезами, прикладываю палец к губам. Заставляю его замолчать.
Втягиваю воздух через нос, давлюсь им.
Решаюсь.
- Мы играли на кукурузном поле в прятки. Гроза началась неожиданно. Мама нашла меня, схватила и побежала к дому… она будто чувствовала… увидев холм, отпустила, - дышать, дышать, дышать, это важнее всего! Я помню, зачем это делаю. Я не сдамся. – Она велела бежать очень быстро… но когда я взобралась и обернулась на нее, отстающую, мама лежала на земле. И больше уже не вставала. У меня в ушах… у меня в голове этот грохот, Ксай… этого грома!.. Ты не представляешь, какая тогда была молния… она была моей. Меня должна была убить! Мама просто меня отпустила… за секунду!..
Я заканчиваю. Задыхаюсь, сжавшись в комок, и просто понимаю в один прекрасный момент, что не скажу больше ни слова в эту секунду. Умру скорее.
Меня знобит. В горле сухо. А слезы… я уже не пытаюсь их сосчитать. Удивительно, что мы еще не утонули.
Я не зову Эдварда. Я не смотрю на него. Я не поднимаю головы.
Просто через какие-то несколько секунд от моего рассказа Ксай сам оказывается рядом. Пересаживает с подушки кресла на свои колени. Прижимает к себе.
Я кричу. Плачу или кричу? Черт его знает. Утешает, что от комнат кабинет далеко. Стены в нем хорошие. Я никого не разбужу.
- Ксай…
Он перехватывает мои дрожащие руки, он меня гладит. Целует макушку.
- Белочка, - с теплом. С убеждением, что рядом.
И после этого смеет заявлять, что без него буду жить долго и счастливо? Что мало того, что справлюсь, еще и замуж снова выйду?!
Я запрокидываю голову. Я, стиснув зубы, реву.
- Она умерла только раз, Ксай, только раз, - впиваюсь пальцами в его плечо, утыкаюсь лицом, мочу слезами, слюной кофту, - а я умираю каждую грозу… я наказана… я уже давно наказана… за что же меня постоянно хотел наказать от ее имени Рональд?!
- Твоя мать сделала все, чтобы спасти тебя, Белла, - муж не согласен. Он держит меня крепко, он рядом, как всегда и обещал, - она счастлива. И ей не нужно наказывать тебя. Никто не имеет на это права. В том числе – твой отец.
- Он любил ее сильно… наверное, я так же тебя люблю… и если бы кто-то тебя убил… наверное, наверное, да, я бы ненавидела его…
Убил бы. Господи! Я стискиваю зубы, подавившись воздухом.
Обхватываю Эдварда с недюжинной, дозволенной силой, цепляюсь за него, молюсь, чтобы не отпускал. Я не знаю, как удержать мужа рядом. У меня никогда не хватит сил.
- Ты была маленькой девочкой. Он должен был защитить тебя. Нет здесь твоей вины, мое солнце. Не накручивай.
Алексайо хочется верить. Ему нужно верить. Этому голосу, словам, касаниям, взглядам… зол он или нет, раздражен или повержен, но он любит меня. Он единственный меня любит… за все эти годы… той любовью, что спасает. Раз за разом.
- Знаешь что, Эдвард, - я отрывисто, быстро целую его щеку. Приникаю лбом к виску, - за тебя я готова пережить сотню гроз, просто зная, что ты в порядке. Но если тебя не станет… мне ни одной не вынести. Я сойду с ума.
Уникальный морщится от боли. Его губы двигаются по моему лицу нежнее, руки держат достаточно крепко, дабы поверить. Во все. В себя.
- Как же ты выдержала это в тот день? Там, в больнице?.. - он целует мою руку, что искусала. Запомнил...
- Я думала о тебе, - признаюсь, спрятавшись на его груди, - я помнила, что ты за стенкой… Ксай, ты меня спас. Ты всегда меня спасаешь. На самом деле уже только за это я должна тебе столько, что… и это та защита, которую никто мне больше не даст… ты защищаешь меня без перерыва. Просто тем, что я знаю, что ты недалеко. Никогда не думай иначе.
Эдвард с мягким, сострадательным смешком гладит на мою макушку. Потом следует поцелуями по всей длине волос.
Я плачу. А он не останавливает, не просит уняться.
Он понимает, что эти слезы были неминуемы. Позволяет мне выплакаться.
Правда, предлагает все же из кабинета перейти в постель. Аргументирует это ее мягкостью и комфортом. А еще – теплым одеялом.
На споры сил у меня больше нет.
Ксай оставляет бумажку с нашей расшифровкой в нужном месте, открывает дверь. И на руках, от самого порога и до постели, несет меня. На брыкания и попытки уговорить поставить на ноги внимания не обращает.
Я плачу горше, уже на простынях поскребшись у его груди. Целую область сердца.
- Ради всего святого, Эдвард… ради меня, сохрани его…
Он унимает меня поцелуем. Сладким. Спасительным. Поцелуем веры.
- Хорошо, Белла. Я буду стараться. Я буду слушаться тебя, как Леонард и велел.
Я зажмуриваюсь. Прячусь в его объятьях, прижимаясь так тесно, как только могу.
- Спасибо…

* * *

Бельчонок засыпает ближе к трем ночи. Переползает на калленовскую половину постели, практически полностью – на него самого, в стремлении прижаться покрепче, и только тогда позволяет Морфею увести себя. В ее позе – захватнической, по-другому не сказать – нога на его бедре, руки обвили талию, шею, а голове устроилась на груди – Эдвард прекрасно видит крик о помощи. Детский. Отчаянный. До одури громкий, хоть и глухой. Розмари говорила ему, что неделю после той грозы Белла вообще не разговаривала.
С теплой усмешкой, столь маленькой и незаметной, Алексайо целует волосы своего сокровища. Пахнущая домом, красотой, нежностью, она – само отражение слова «любовь». Без Беллы оно бы никогда не существовало.
Ксай не пытается отодвинуться или отстраниться от жены, даже если ножка ее сковывает любые движения, а рука лежит немного неудобно, впиваясь в ребра. Он ей нужен. И такими ночами, за уже две грозы в своем черном списке, которые стерпела одна, всегда будет рядом. В любой позе. В любом состоянии.
Эдварду до одури стыдно и больно, что она намерена терпеть хоть что-нибудь после тех лет, какие провела почти в одиночестве, если не считать редких контактов со своей второй мамой.
Поразительно, но не глядя на все убеждения Роз, на здравый смысл и даже на его слова, пожалуй, Белла до сих пор уверена, что она виновата в смерти матери. И гроза та была ее…
Алексайо ласково, любовно ведет по ее волосам. Гладит их, выправив из-под одеяла. Любуется.
Эта женщина прекрасна всем, начиная с лица и заканчивая душой. Ее доброта, сердечность, нежность и тепло исцеляют самые застарелые раны. Рядом с ней хочется жить, верить в жизнь, и проклятий Богу посылать уж точно нечего. За одну эту встречу Эдвард бы отдал ему все, что пожелает. Бельчонок давным-давно заменила ему весь мир. Первым взглядом, таким нерешительным, но добрым. С верой к нему.
Это удивительно ровно настолько же, насколько и больно, что в ней в равных пропорциях, поочередно друг друга сменяя, сочетаются разные личины. Испуганная маленькая девочка, лишенная любви и запертая, как принцесса из сказок Карли, в высокой башне, где дрожала от одной лишь мысли о грозе, и взрослая, умная, понимающая женщина, разогнавшая его тучи-кошмары и пустившая в жизнь солнце. В беде верх берет женщина. Эдвард уже не раз поражался, как умело она ведет ситуацию. И какая стойкая, какая мудрая порой… как повзрослела…
Но когда ощутимой беды нет, когда ужасы нападают исподтишка уже из собственного подсознания, Белла – это ребенок. Очаровательный, но покинутый и забытый, заплаканный, оставленный в одиночестве со своей болью… и в ней ее столько, что не представить. Что ужасно сложно осушить.
Ксай благодарен за то, что может быть для Беллы тем, кто ей нужен. Всегда.
Наверное, это одно из немногих преимуществ его возраста – соответствовать ситуации, пережив множество дней и ночей, хоть как-то, но на нее похожих. Возможно, зависит это не от возраста, а от души, но, имея в загашнике оба составляющих, определенно, проще и лучше живется. Помощь незамедлительна. Помощь именно та, которая нужна.
Папа для маленькой девочки. Мужчина для взрослой, ласковой женщины. Друг для них обеих. И защитник. Для всех.
- Ксай…
Эдвард опускает голову, встречаясь с сонным, мутным карим взглядом.
Белла со вздохом обвивает его покрепче. Между ее бровей крохотная морщинка.
- Что, мое солнышко?
Уголка ее губ касается улыбка.
- Ты не мог бы… - кажется, она краснеет, потому что голос звучит очень смущенно, - ты не мог бы обнять меня со спины? А то так немного затекла шея.
Уникальный по-доброму посмеивается.
- Поворачивайся, красавица.
Довольная, блеснув взглядом, Бельчонок укладывается на другой бок. С облегчением, с вздохом обожания и благодарности, встречает тело мужа сзади. Перехватывает его руки на своей стороне.
- Извини, что я бужу тебя…
- Ты не будишь, - Эдвард аккуратно целует шрамы на ее затылке, медленно скользя и к отметине, оставленной трижды проклятым Деметрием, - засыпай-ка, уже поздно.
Она слушается. Успокоенная и новой удобной позой, и тем, как подтягивает одеяло к ее шее, правда засыпает.
А Ксай, прижимая к себе родное тело, все еще любуясь им – вряд ли настанет тот момент, когда для него это будет обыденностью – думает об участи этой молодости. Ее судьбе.
Не радуют эти размышления.
Но заново окунать Беллу в потребность убеждать его в правильности их союза, его необходимости, ее смирении с обстоятельствами и, раз уж на то пошло, счастьем, было бы очень жестоко. Однажды он поверил. Будет верить и сейчас.
С самого своего детства, с трех лет, Белла расплачивается за непонятно чьи прегрешения. Гроза, погубившая ее детство и отобравшая у души молодость, сделала все, что могла. Но раз за разом приходит за данью снова. И делает Беллу старше. В свои девятнадцать ее психологический возраст во многом сопоставим с его реальным. И дело не только в психологии, устоях. Дело в боли. В пережитом ужасе. В нем самом.
Изабелла приняла радостью и честью, наградой возможность стать его женой. И накинула душе еще десяток лет. Мудростью.
Эдварду грустно и больно за такое обстоятельство. Он не в силах ничего изменить, кроме как просто быть рядом, потому что все равно не отплатит Иззе по заслугам. За это не существует цены.
Все, что в его силах – попытаться вернуть ей те годы, что, не скупясь, отдала. Детьми ли, возможностями ли, просто отношением…
Когда закончится эпопея с «Мечтой», Эдвард клянется себе, он сделает все, дабы Белла побыла той девушкой, той девочкой, чье время упустила. Беззаботной, счастливой, бесконечно-очаровательной, со всеми необходимыми событиями. Все, что ей нравится, все, что ей ценно, все, что захочет… после августа этого года, после пуска «Мечты», что бы в себе он ни нес, Алексайо намерен посвятить остаток жизни своему сокровищу. Залюбить его. Вдохновить его. Сделать самым, самым счастливым. Какую бы цену это не имело.
Эдвард нежно целует висок жены, убрав ее волосы с плеча, и кладет подбородок поверх макушки.
Довольная подобным обстоятельством, все еще спящая Белла придвигается к нему. Греется, нежится в объятьях.
Истинный котенок.
Радостно хохотнув тому, как все налаживается, отступая буквально от края пропасти, даже при условии, что еще простирает свои щупальца и стремится схватить, Ксай закрывает глаза.
Только бы не подвело сердце.
И тогда для него не будет ничего, совершенно ничего невозможного.
Вдохновение всегда рядом. Сладкое, любимое и бесконечно дорогое.
Бельчонок.

* * *

На Санторини, пусть и пребывали мы там далеко не так долго, как хотелось, у нас с Эдвардом появилась маленькая традиция – запускать бумажные самолетики с пирса у пляжа. Прямо в волны. Прямо в море. В единение стихий – воздушной и водной.
Это одно из самых потрясающих ощущений в моей жизни – стоять на деревянном помосте, обдуваемом бризом, чувствовать за спиной Эдварда, ощущать его правую руку, неизменно с кольцом, что обнимает меня. Слышать теплое дыхание у уха, этот извечный вопрос: «готова?», а потом наблюдать за полетом нашего путешественника.
К гордости Ксая, он умел не только настоящие самолеты создавать. Как минимум десять моделей бумажных, все высчитанные, все идеальные, все – с собственными характеристиками – давались ему без труда.
Но запускали мы не те искусные модели, автором которых был он. Ксай наотрез отказывался это делать.
Вместо этого он учил самолетостроению меня. Мы сидели на песке, белом и таком мягком, игнорируя даже полотенца, и загибали уголки листов. Вернее, я загибала, а Эдвард, мудро руководя, меня направлял. И, хоть из двадцати самолетиков выходило у меня хорошо, если шесть – «хорошо» имеется в виду, что они способны были хотя бы взлететь – Алексайо был неизменно доволен. Он подбадривал меня, давал ценные советы, а когда ничего не помогало и я заявляла, что отныне только он будет мастерить наши планеры, муж меня целовал. Это было запрещенным приемом. Против него ставить мне было нечего.
- Самолеты – это мечты, Белла. А все мои мечты – твоих рук дело. Ты – моя мечта.
И мы снова собирали, как в первый раз, бумажный аэробус. И когда получался стоящий, когда я принимала результат, шли на пирс.
Самолет улетал, не оставляя от себя никакого видимого следа, никакого напоминания. Однако внутри нас – и это было понятно нам по глазам друг друга – рисовал радугу. Из сотни цветов.
- Люблю тебя.
- Люблю тебя, сокровище…
Господи, как же я скучаю по этому пирсу…

Конечно же, Россия, даже при условии теплейшей погоды, мало чем похожа на Санторини. Моря с нашего балкончика мне не видно, одни шумящие пихты, ветер играет в их кронах, резвясь между облаками, а трава гораздо зеленее, чем в городке Ия, где прошел наш медовый месяц.
Весна пришла в мое царство льдов и холода. Прогнала дожди, разбудила грозы… но пришла. И цветы, что я так мечтала увидеть в феврале на клумбе перед домом, зацвели. Это тюльпаны.
Как красиво…
Солнце поднимается на востоке, распускаясь таким же ярким, теплым бутоном, притягивая к себе. Его лучики блуждают по земле, по небу, натыкаются на наш дом. На балкон. На меня. Чуточку щекочут, попадая прямо на лицо.
Я жмурюсь, но хихикаю. Это будет хороший день.
В моих руках, по примеру жизни на острове, сделавшей нас с Ксаем одними из самых счастливых людей на свете, самолет. Построенный лично, быстро и, наверное, не по всем канонам, но я надеюсь, способный к полетам.
После вчерашней выписки Эдварда, после заверения Норского, что, думай он о себе хоть на пару минут в день больше, никогда такое не повторится, я сама готова взлететь. Мне это необходимо.
Самолетик сделан из обрывка справки Алексайо о бесплодии. Большого листа с точнейшими результатами исследования, на котором с двух сторон выведены и результаты анализов, и спермограмма, и еще множество поясняющих пунктов. Ненужных. Неправильных. Неверных.
Этим утром я окончательно разделаюсь с тем, что тянет нас на дно. У него будет ребенок. У него будет детей столько, сколько он захочет. Я расшибусь в лепешку, но добьюсь этого. К черту некрозооспермию.
Солнце поднимается выше. Его лучи уже вовсю ударяют в окна, освещают могучие деревья перед нашим домом. Целеево, так или иначе, важное место. Для меня. Для нас. Для Эдварда в целом. Здесь случилось очень многое, что сделало его таким, какой он есть. Возможно, однажды я буду скучать, если мы переедем…
Ну все. Пора.
Один из самых смелых лучиков, кажется, улыбаясь, взбирается по моей руке от запястья к плечу. Светит в глаза. Вместе с ветром касается волос. Зазывает.
- Пусть мечты станут явью, - доверительным шепотом бормочу я, с надеждой взглянув на самолет. Легонько, дабы не помять, целую его крыло, - и полетят…
Запускаю.
Навстречу солнцу. Свету. Утру.
Навстречу судьбе.
Маленькое бумажное создание, трепыхнувшись в воздухе, к моему огромному счастью не падает вниз. Взметывается, подхваченное потоком ветра, наливается солнцем. Летит.
Я радостно, по-детски счастливо хохочу, обеими руками обвив себя за талию. Вот оно какое, счастье. Даже когда кругом порой происходит то, о чем предпочел бы не думать.
…Сзади раздаются негромкие аплодисменты. Теплые.
Ладони, благодаря которым они звучат, были первыми, что я увидела этим утром, проснувшись. И дом. И постель. Не больницу. Одно это уже побудило испытывать такое счастье, что плохо поддается любому описанию.
Я не оборачиваюсь. Я знаю, кто это.
- Доброе утро, Ксай.
Приглушенный смешок долетает до меня за секунду. А через пять секунд теплые, ласковые и большие руки Эдварда обвивают мою талию. По-собственнически притягивают к себе.
- Кажется, у меня появился второй пилот.
Я с удовольствием откидываюсь на его грудь. Наслаждаюсь близостью. Этой ночью без него мне было бы не выжить.
- Твои уроки не прошли даром.
- Талантливые ученики, - он с обожанием целует мои волосы, зарываясь в них лицом, - ты божественно пахнешь…
- Простынями.
- Утром, - не соглашается Эдвард. Целует меня ощутимее. – И весной.
- Просто она наконец пришла. Я скучала.
Какой же он теплый. И кто тут еще пахнет божественно? Я тону в этом клубничном аромате. Он такой… мягкий. Он стал нежнее после нашего возвращения.
Я всегда поражалась и не устану поражаться этому умению Эдварда совмещать в себе все – нежность с твердостью, упрямство с мягкостью, убежденность с готовностью пересмотреть взгляды, доверие к другим вкупе с недоверием к себе…
С самого начала мне было известно, что Ксай – особенный. Но особенность его оказалась куда большей, чем можно было сперва себе представить. Он – Уникальный.
Хоть вчера был спор, почти ссора, мое мнение это не пошатнуло – Эдвард идеален. И сколько бы проблем вокруг ни было, справиться с ними не стоит труда. Рядом с ним.
- Как ты себя чувствуешь? – доверительно зовет муж. Его пальцы скользят по моей щеке, глаза внимательно всматриваются в лицо. Просят правды.
- Все в порядке, - я улыбаюсь, - утро вечера мудренее.
Ксай осторожно кивает, не развивая далеко эту тему. Обнимает меня посильнее, в защищающем жесте обвив за плечи, и целует в висок.
- Тебе не холодно?
- Нет, - успокаиваю его, греясь тем теплом, что получаю непосредственно нашим контактом, - на улице уже даже жарко днем.
- Май. К тому же, сегодня девятое…
Не верится, что прошли всего сутки. Разношерстных эмоций на месяц вперед.
- А что девятого? – не припомню ничего, что должна бы знать. Это особенный день?
- День Победы, - Ксай с нежностью ведет пальцами по моим волосам, - над Германией во Второй Мировой. Здесь это большой праздник.
- Вроде четвертого июля?
- Может, и помасштабнее, - он посмеивается, - я не сравнивал их, Бельчонок.
Я пожимаю плечами. Праздник… праздник или нет сегодня, а у меня свой собственный. И я с удовольствие отмечу их все. Тем более теперь, когда вся семья в сборе. Кажется, Эммету тоже повезло… кажется, у Каролины вот-вот появится настоящая мама.
- Ты принципиально не намерена на меня смотреть, да, радость моя? – дразнит Эдвард.
Запрокидываю голову, утыкаясь в его глаза.
Аметисты не согласны.
- А ну-ка поворачивайся, - шутливо велит баритон. И сам, прежде чем успеваю хоть что-то сделать, исполняет. Обвивает меня руками уже тогда, когда стою к нему лицом. – Так-то лучше.
- Еще бы.
Я поднимаюсь на цыпочках, ладонями касаясь его лица. По скулам, по щекам, к губам, моим любимым, розовым наконец. Лучшего момента для поцелуя, пожалуй, и не найти.
Эдвард мне отвечает. Нежно, влюбленно и с обожанием. Оно исходит от него хорошо ощутимыми волнами.
Я отстраняюсь. Смотрю на мужа снизу-вверх, но благодаря мягкости аметистов это не выглядит проблемой. Мы на равных. Да. Сегодня – да.
Я глажу морщинки на его лбу, их россыпь возле глаз. Я целую те, что у губ, не желая их видеть. Солнце окрашивает лицо Ксая новыми цветами. Нет его мертвецкой бледности.
- Соревнование по поцелуям? – с готовностью принимает эстафету мужчина. Ловко приподнимает меня, прижав к себе за талию, и скользит губами по волосам, - я в них побеждаю, солнце.
Каждое его доброе слово, каждая его улыбка, такое мгновение непосредственности… я определенно обведу красным в календаре и девятое мая тоже.
Нет ничего. Ничего не было. И утром, определенно, не будет.
Я не желаю портить бедами и домыслами это потрясающее начало дня.
- Еще посмотрим.
Это длится не больше пятнадцати минут, но кажется – всю жизнь. Или век хотя бы точно. Потому что удовольствие, получаемое при этих поцелуях, мало с чем сравнимо. Мы с Эдвардом буквально задариваем ими друг друга, дорвавшись до своих сокровищ, и это чудесно. Поцелуи продлевают жизнь.
В конце концов, останавливается Алексайо. Хитро прищуривается.
Он, в этой кофте, в пижамных штанах и босиком напоминает мне наши первые совместные ночи. Негу.
- Как насчет того, чтобы продолжить в постели?
- Запросто, - я тянусь вперед, чмокнув его нос, - только сразу договоримся, что на повестке дня лишь поцелуи. Моя сегодняшняя цель – тебя зацеловать.
Улыбка Эдварда чуть-чуть сникает. Или даже не так… делается мягче? Трепетнее, наверное. И грустнее.
- Мой Бельчонок, - наклонившись к моему уху, доверительно бормочет Ксай, - я все наверстаю. С лихвой. Для тебя.
- Я даже не сомневаюсь, - не прячу искорок в глазах, встречаясь с аметистами, - Уникальный, я всегда тебя хочу. Каждую минуту. Никто не доставлял мне столько удовольствия, никто меня так не любил…
Между его бровей появляется глубокая морщинка. Мне не нравится.
- А ну-ка, - качаю головой, разглаживая ее, - эстафету по поцелуям в студию, пожалуйста. У меня большие планы на это утро.
Алексайо смятенно улыбается. Смотрит на меня из-под ресниц.
- Знаешь что, Белла, следующий раз будет твоим. Никаких запретов. Полная свобода действий.
Он об Анне…
Ох, черт.
- Знаешь что, Ксай, - я кладу обе ладони на его лицо, глажу, но вместе с тем говорю серьезно, четко, - я тебя люблю. Днем и ночью, утром и вечером, в России и Греции, в постели и вне ее. Я люблю тебя… и на мою любовь ничто, никогда не повлияет.
Эдвард крепко меня обнимает.
- Взаимно, душа моя, - вздыхает. Обрывает тему, но, кажется, более успокоенный. Неужели до сих пор думает, что секс стоит для меня во главе угла?
Норский говорил мне, что нужно две недели перерыва. При улучшении показателей, конечно же, а то и чуть больше. Но он не смотрел на меня так, как в первые дни. Он правда видел и видит во мне союзника. Он понял, какой человек на свете для меня дороже всего.
- Твой ход…
Отвлекшаяся, я вскидываю бровь.
- М-м?
- Твой ход, - посмеивается муж, вернувшись к прежнему настроению, с горящими глазами оставив поцелуй у меня на лбу, - эстафета, помнишь?
Я, сладко улыбнувшись, киваю.
Отвечаю.
В спальне светло, солнце по стенам, смятые простыни, подушки и воздух, разбавленный свежестью утра… это не просто идеально, это божественно. Я вмиг возвращаю то было утерянное ощущение счастья, что постигло нас в клинике.
И сейчас плевать на Ауранию, сошедшийся код, вероятность причины преступлений с конкордом… сейчас на конкорд плевать.
Эдвард утаскивает меня на наше нагретое место, воплощая в жизнь недавнюю угрозу зацеловать, а я, нежась в его объятьях, хихикаю. И возвращаю то, что мне дает. Надеюсь – с лихвой.
По поцелую каждому уголку лица. По поцелую рукам, волосам, шее, груди… по поцелую, самому глубокому, до спертого дыхания, губам. И миллион, не меньше, ласковых касаний.
Ни я, ни Эдвард не переходим дозволенной черты. И готовность Ксая следовать каким-никаким, но правилам, мне по вкусу.
На сей раз первой останавливаюсь я.
Аметисты, горящие детской радостью и мальчишеским азартом, немного недоумевают. Но, кажется, едва кладу обе ладони на кожу возле них, догадываются о затее.
- Можно я кое-что скажу?
Алексайо прищуривается.
- Зачем ты спрашиваешь?
- Я хочу, чтобы ты внимательно меня послушал, - мягко веду линию вдоль его скулы и обратно. Невесомо касаюсь самых красивых на свете греческих ресниц, - ты столько раз говорил мне, что я для тебя значу, Ксай, но так мало этого говорила тебе я… я хочу исправить эту оплошность.
Я его удивляю.
Эдвард не перебивает меня.
Мы сидим у спинки кровати, опираясь на ее подушки, и потому мне легче выполнить задуманное. Достаточно только немного потянуться вперед.
- Ты спросил меня однажды, за что я тебя люблю, помнишь? Я обещала рассказать поподробнее.
Ксай немного настораживается, но все еще молчит. Зато уголок губ его ползет вверх, убежденно и радостно. Не как вчера.
Я начинаю.
- Я люблю тебя за твою красоту, - двумя пальцами веду линию по его правой стороне лица, от глаза к подбородку, с удовольствием подмечая гладковыбритую кожу щек, - столь необыкновенную, как ты того заслуживаешь, столь неповторимую, что вдохновляет на миллион портретов даже в одной и той же позе. Восхитительную красоту.
Я целую его, вытянувшись на своем месте, в молчащий уголок губ. Я знаю, приподнимись он сейчас, на щеке появилась бы ямочка.
- Я люблю тебя за твою мужественность, - продолжаю, по губам его легонько проведя языком, - ни одного мужчину на свете я не буду желать так же сильно. И ни одним никогда не смогу так любоваться, как тобой. Моей первой мыслью там, на Санторини, было то, что таких мужчин не бывает. И я просто в чудесном сне.
Алексайо тепло, тронуто усмехается. Его руки перебираются на мои волосы, к лицу, путаясь в прядях и лаская щеки.
Он слушает, не перебивая. Он впитывает это, впервые, наверное, откровенно себе позволив.
Я на седьмом небе.
- Я люблю тебя за твою душу, хоть тебе это и известно, наверное, с самой первой нашей встречи, - кладу ладонь на его грудь, следуя от ключицы к сердцу и обратно. А потом на вторую ее половину, - доброта, понимание, готовность помогать, искренность и забота… вот таких людей правда не бывает, Алексайо. Тебя не зря звали святым тем, с кем знаком близко. Ты самый настоящий ангел. С самыми настоящими крыльями-самолетами, - подаюсь вперед, не удержавшись, обвивая его за шею. Прижимаю к себе, - ты всегда рядом со мной, когда это жизненно важно, ты никогда не отворачивался от меня, не закрывал на меня глаза… Ксай, ты не какое-то сокровище, о нет, ты просто… таких слов, наверное, еще и не придумали. Ты – все сокровища мира в одном флаконе. И если не поверишь мне, спроси у любого, Уникальный.
Мужчина вздыхает, обнимая меня в ответ. Касается щекой волос, руками гладит ребра.
- Бельчонок, я сейчас растаю… - смятенно докладывает он.
- Не растаешь, - посмеиваюсь, подняв голову и зарывшись в его волосы лицом, - я не позволю. Привыкай к комплиментам. Ты самый достойный для них человек за всю мою жизнь.
Я глажу его руки, плечи, спину. Я останавливаюсь на бедрах, не переходя черты.
- Алексайо, любая тварь, которая посмеет посягнуть на твою святость или красоту, которая посмеет внушить тебе мысли о чудовищности или низости, не заслуживает и вдоха. Ты самый, самый достойный человек. И я хочу, чтобы эта фраза засела в твоей голове так же крепко, как сие секундное стремление меня целовать, - заканчиваю с налетом смеха, потому что уж очень активно Ксай берется за дело. И щекочет, и целует, и ласкает меня. С его губ не сходит тронутая, широкая улыбка. Счастье в чистом его виде.
- Я люблю тебя за твой смех, за твою радость, - подлавливаю момент, вернувшись к своим любимым губам, - каждый раз, когда ты улыбаешься, солнце становится ярче. Ты не представляешь, наверное, насколько это красиво. Никогда не прячь от меня своей улыбки.
Отстраняюсь, пристально заглянув в его глаза. И получаю то, что прошу. Широкую, великолепную, осчастливленную улыбку. Самую настоящую. В том виде, какой знаю.
- Душа моя…
Под впечатлением от греющего душу зрелища, я зацеловываю его губы. В каждом их уголке.
- Я люблю тебя за твое сердце, Ксай, - накрываю нужную половину его груди рукой, - за твое доброе, большое, теплое сердце, в котором столь многим нашлось место… и которым ты полюбил меня, позволив быть настолько счастливой. Оно для меня одна из самых бесценных вещей в тебе. Оно для меня – это ты.
Алексайо обхватывает меня достаточно крепко. С силой к себе прижимает.
- Оно всегда твое.
- Вот я его и берегу. Ага.
- Права оформлены…
- Давно, - чмокаю его лоб, - я люблю тебя, Ксай…
Но тут Эдвард медленно качает головой. Останавливает меня.
- Я люблю тебя, Бельчонок, за твои слова, - доверительно, горячо произносит, горящими глазами, ни много ни мало, любуясь мной, отчего краснею, - твой ум, талант, твою нежность, твое доверие, твою любовь… больше всего я люблю тебя за твою любовь. И я хочу отблагодарить тебя за это. Я хочу, чтобы ты сполна это ощутила.
Искорки в аметистах, их блеск, преддверие… и этот изгиб губ, знакомый мне. Многообещающий.
- Алексайо…
Мое предупреждение ничуть его не заботит. У Эдварда все продумано.
- Все заперто и спрятано, - он указывает мне на нашу дверь, а потом на то, как лучи солнца забредают через балкон, - и никаких правил – ни Норского, ни заранее нами установленных, мы не нарушаем.
Подмигнув мне, Ксай вместе с подушкой стягивает меня вниз, на простыни. Резко.
Эта же подушка остается у меня под головой. А вторую, свою, муж умело и ловко подсовывает под мои бедра.
- Ксай, так нечестно… - раскусив его планы, я с надеждой заглядываю в аметисты.
- Ни одно правило не нарушено, - указывая на себя, одетого, без поползновений на секс, заявляет Алексайо, - оговорки не принимаются. Не терпеть же тебе столько времени…
- Воздержание заводит…
- Вот и будет заводить… денька два до секса, - он ухмыляется, с собственнической, но и счастливой полуулыбкой устраиваясь надо мной. Медленно, трепетно, стягивает пижамную кофту.
- А ты?.. – я почти хнычу. Его руки там, где должны быть, его присутствие… я явно переоценивала свои силы, когда говорила, что могу жить совершенно без секса. Может, потом, лет через десять… но пока я хочу насытиться мужем.
- А я люблю смотреть на твое удовольствие, - Эдвард освобождает меня от верхней части одежды. Ловко.
- Ты неисправимое создание, да?
- Не жалуйся, - почти требует он. Склоняется надо мной, как следует, как только он умеет, целуя грудь, поглаживая ее. Я запрокидываю голову, задохнувшись. Мне не хватало этих ощущений очень, очень долго.
Эдвард доволен.
- А ты еще возмущаешься, - он следует ниже, по моему животу, к своей цели. Разводит ноги, стаскивает пижамные штаны. И снова любуется.
Я краснее всех раков мира.
- Ксай…
- Мне приятно, когда в такие моменты ты произносишь мое имя, - сладостно подмигивает он, выводя узоры пальцами на моем теле, пока склоняется к низу живота, - дай себе волю… пусть тебе будет очень хорошо…
И его первый поцелуй, далеко не нежный, а прекрасно знающий, чего хочу, ощущается ниже паха. Иглами взлетает к груди, перехватывает дыхание. И заполняет мерцанием света, что совсем скоро, собравшись в клубок, взорвется ослепительной вспышкой.
Умениям Алексайо можно только позавидовать.
Оргазмы с ним вынимают и возвращают мне обратно, сияющую, душу.

ПРОДОЛЖЕНИЕ

Источник: http://robsten.ru/forum/67-2056-1