Capitolo 49. Часть 2.
В половину третьего ночи Вероника, устроившаяся на постели с книгой, призванной спасти от бессонницы, слышит негромкий стук в дверь. Робкий. Почти поскребывание.
Кто-то по ту сторону порога явно не рассчитывает, что его пустят.
Удивленная столь поздним посетителем, Вероника поднимается с кровати. Наскоро накидывает на плечи розовую кофту грубой вязки, дабы скрыть просвечивающуюся под сорочкой грудь.
В комнате Анты Викторовны, конечно, темнее, чем в ее прежней спальне, но все равно не помешает. Во всех случаях, кроме того, когда стучится к ней Натос, Ника предпочитает плотную одежду.
Может быть, ему больно? На ночь она лично поменяла повязку и даже успела убедиться, что Медвежонок с дочерью уснули, пригрев в ногах кота, но мало ли… если в рану все же попала инфекция, боль не даст спать. А к кому ему идти, как ни к ней?
Девушка сама себе качает головой. Не спрашивает, кто на пороге. Почти сразу же открывает.
И удивляется еще больше картиной, что предстает на обозрение.
Это Когтяузер.
Когтяузер с внимательными серыми глазами, пушистым хвостом и подрагивающими усами, на руках у своей маленькой хозяйки.
Она, в светло-зеленой пижамке и с волосами, распустившимися, растрепавшимися по плечам, смотрит на Фиронову снизу-вверх. Крепко прижимает к себе любимца.
- Здравствуй, Вероника…
В темном пространстве коридора, в его тишине, детский голос звучит глухо и робко. Каролина прикусывает губу, как впервые взглянув на медсестру.
- Каролин, - встревоженная, та поспешно приседает перед малышкой. За годы работы в детском отделении одно из первых правил – не быть выше. Ника запомнила. – Что случилось, милая?
Карли шмыгает носом. Тяуззи недовольно урчит на ее руках.
- Мне кое-что приснилось… можно я чуть-чуть посижу у тебя?
Она не верит, что ответ будет положительным. Это заметно по влажности глаз, горькому взгляду, заранее подготовленной гримаске обреченности. Каролина производит впечатление потерянного, замученного ребенка. Физически она в порядке. Морально от нее скоро не остается и горстки пепла.
У Вероники железными путами стягивает сердце.
- Конечно, Карли. Заходи, - она решительно открывает шире дверь. Тепло улыбается ребенку.
Каролина настороженно поглядывает на Фиронову. Делает шаг вперед. Еще шаг. Медлит.
- Я тебя разбудила, да?.. – ее голосок дрожит.
- Нет, моя хорошая. Я не спала, - Ника осторожно, не желая переходить границ, накрывает пальцами плечо юной гречанки. Поглаживает его, невесомо подтолкнув вперед. Внутрь комнаты.
Ее руки Карли не стряхивает.
Осмелев, она проходит внутрь, не спуская Когтяузэра с рук. Останавливается посередине комнаты, ища хоть какое-нибудь место, кроме постели, где можно присесть. На диване совершенно некстати развешана одежда девушки.
- Садись рядом со мной, на простыни, - мило предлагает она, находя выход, - и Тяуззера сюда. Ему будет мягко и удобно.
Кот полностью согласен. Ушастый ангел-хранитель, уже спасший однажды свою маленькую владелицу, с удовольствием устраивается на пушистом одеяле. Как в волнах, находит в нем свой приют, блаженно вытянув лапы.
Каролина аккуратно садится рядом. Накрывает его шею своей ладошкой. У кота есть теперь красивый красный ошейник. На нем черным шрифтом выведено – «Тяуззи». И стоит метка кошачьей лапки. По рисунку истинного отпечатка, что Каролина когда-то сделала. Папа знал, что ей будет очень приятен такой подарок.
- Я могу присесть здесь?
Не ожидающая вопроса девочка едва не вскакивает на ноги.
- Это твоя постель…
- Я хочу, чтобы тебе было удобно, - Ника пожимает плечами, все же занимая свое место. В паре сантиметров удаления от малышки с домашним любимцем, - не холодно? Одеяло здесь очень теплое, а еще, у меня есть плед.
- Не надо… не холодно…
В спальне воцаряется тишина. Среди мягкости простыней, негромкого, едва заметного пощелкивания старой лампы и света, что она дает, уютно. Разве что время намекает на необходимость сна. Тяуззер следует просьбе. Сворачивается клубком, как и полагается, не теряя драгоценных минут у Морфея. Ему хорошо.
- Если тебе нужно поговорить, Каролина, я слушаю, - решается сообщить Вероника, неловко сложив ладони на коленях, - ты можешь мне доверять.
Девочка по-взрослому понятливо кивает.
- Ты меня любишь… я помню…
- Люблю, ты права.
- Спасибо…
Она передергивает плечиками. Неловко поднимает на медсестру глаза. Темные ресницы уже намокают от молчаливых слез.
- Я не хотела будить папу. У него болела рука и он только-только уснул… а если бы я пошла к Белле, то разбудила бы Эдди… а он тоже сейчас болеет. И я пришла сюда… я подумала, ты не сильно разозлишься…
Ника доверительно придвигается к юной гречанке поближе.
- Каролина, я рада, что ты пришла. Ты когда захочешь можешь ко мне прийти, ты же понимаешь это, верно? Я всегда готова посидеть с тобой.
- Ты хорошая…
Такому выводу Фиронова нежно улыбается. Протягивает девочке руку.
Та, вздохнув, обвивает ее ладонь.
- Иди ко мне, милая, - ласковым шепотом просит Ника. И почти сразу же Каролину обнимает. Опускает голову к ее волосам, гладит роскошные локоны.
Карли всхлипывает. Раз, затем другой.
Хватается за руку Вероники крепче, обвивается вокруг нее. Личиком утыкается в ключицу.
- Ни один дурной сон не стоит твоих слез, Каролин. Он всего-навсего сон.
Малышка поджимает губы, зажмуривается.
- Папа мне разрешает… лежать на коленях. Можно я?..
Вероника самостоятельно, не дожидаясь окончания детской просьбы, помогает юной гречанке удобно устроиться в нужном месте. Убирает мешающие волосы за ее плечико, приглаживает их.
Теплая щечка на коже, прикрытой лишь тонкой ночнушкой, отдается покалыванием в самое сердце.
Это необыкновенный ребенок.
- Тебе приснилось что-то плохое?
- Грустное…
- Очень?..
Каролина ежится, шмыгнув носом. Прячет свой крохотный всхлип.
- Ага… про маму.
Откровение, которым делится девочка, тупой иглой покалывает у Ники внутри. Ей очень жаль маленькое сероглазое создание. Потерять маму в таком возрасте, какую бы там ни было, это большая трагедия. И ничем ее место в сердце уже не занять. Оно навеки закаменело.
- Мама все равно всегда с тобой, Каролин, что бы ни было. Потому что она – мама, - сострадательно объясняет Фиронова, медленно, усыпляюще поглаживая локоны малышки, - мамы нас не оставляют.
Мисс Каллен зажмуривается со страшной силой. По ее щеке бежит слезинка.
- Ты правда так думаешь?
- Я это знаю, - Ника наклоняется к детскому ушку, легонько и боязно, но решаясь поцеловать ее висок, - мама есть мама.
- Я боюсь говорить с папой о ней…
- Напрасно. Я уверена, он скажет тебе тоже самое.
- Он ее не любит.
- Каролин, он любит ее, очень сильно любит уже хотя бы за то, что подарила ему тебя. Он не станется злиться, что ты говоришь о ней.
- Станет… ему больно, когда я вспоминаю… я вижу, у него глаза мокрые… и он так смотрит на меня, как будто… он очень грустный, - ее голосок срывается, слез становится куда больше. Хныкнув, Каролина изворачивается на коленях Вероники. Прячется личиком в ночнушку.
- Просто ты грустная, - убежденно гнет свою линию Фиронова, надеясь, что поступает правильно. Не убирает руки, прибирая локоны девочки. А второй, свободной прежде, касается ее лобика. Скользит по щеке. – Папа не может радоваться и улыбаться, когда тебе грустно.
- Но мне грустно!.. И я не могу ничего сделать, - она почти укоряет себя, плача. Всхлипывает.
- Я знаю, я знаю. Я не говорю, что тебе не может быть грустно. Только лишь о том, что рано или поздно папа тоже будет улыбаться. У вас все наладится.
Когтяузэр, словно бы в подтверждение подобных слов, довольно мяукает. Вытягивается на кровати.
- С тобой папа улыбается, - приметливо докладывает Карли.
Ника немного пунцовеет.
- Так иногда получается…
- Это хорошо, - качает головой юная гречанка, прикусив губу, - я как раз хотела попросить тебя делать его радостным, если вдруг это будет получаться. Ты хорошая, Ника… очень хорошая…
Медсестра смятенно вздыхает.
- Уж точно не лучше тебя, Каролин. Как думаешь, может быть тебе будет удобнее на подушке?
Девочка стыдливо поднимает голову. Серо-голубые глаза совсем мокрые.
- Мне пора идти?
- Ну что ты, - успокаивая ее тревогу, Ника с лаской очерчивает контур красивого личика, - просто там теплее и уютнее, а я обниму тебя со спины, если хочешь. И Тяуззи укроем.
Каролина, обернувшись на кота, немного медлит. С трудом, с явным нежеланием поднимается с колен Фироновой.
- Ты меня не выгонишь?
- Нет. Никогда.
Похоже, твердость ее тона девочку убеждает. Подавив зевок, утерев соленую дорожку на одной из щек неумелым движением пальцев, Каролина переползает на кровать полностью. Забирается под кусочек одеяла на краешке, дозволив себе забрать лишь немного подушки.
- Здесь лучше, - аргументирует Вероника, укладываясь рядом и притягивая Каролину на середину, к центру подушки и ее самому мягкому месту. Обнимает, как обещала.
- Но это твоя кровать…
- Видишь, какая она большая? Нам всем хватит места.
Ника заботливо, не пряча и маленького огонечка своего желания позаботиться, накрывает Каролину одеялом. Устраивает ее удобно, разравнивает волосы. И напоследок тепло и нежно целует. В макушку.
Карли ерзает на своем месте. Покрепче прижимается к медсестре. Приподнимает краешек одеяла для Когтяузера, сразу же готового пробраться на свое законное место. Он не медлит.
- Он маленький… ему тоже холодно, - пытается защитить кота девочка, обняв его покрепче, - можно мы не будем Тяуззи прогонять?
- Мы никого не будем прогонять, Каролина, - обещает Вероника, притянув девочку к себе и поглаживая ее ладошку, - давай попробуем заснуть. Я уверена, мы все сегодня устали.
Каролина несильно жмурится, не зная, что на такое ответить, а потому все же молчит. Просто пожимает, с благодарностью, ладонь девушки. Откидывает голову поближе к ее груди.
Верит. Доверяет. Соглашается.
Ника улыбается:
- Спокойной ночи, моя милая девочка.
Но если Каролина, рядом с ней и котом, согретая и более-менее успокоенная, засыпает достаточно быстро, саму девушку сон берет далеко не сразу. Все последние события, какими бы ни были с кем бы ни случались, выбили ее из колеи. Начиная от убийства в доме, наркотиков, больницы… и заканчивая темой следствия, в которой Танатос теперь участвует, она ощущает всю сложность положения. А это не дает спать.
Ника чуть-чуть задремывает к половине четвертого… но почти сразу же просыпается, снова возвращаясь к бодрости, когда дверь с тихим скрипом приоткрывается.
Эммет, сонный, напуганный и малость растерянный, с реками нежности в глазах разглядывает их в постели.
- Она пришла к тебе…
- Ага, - Вероника мягко улыбается, взглянув на Натоса с тем теплом, которое он так любит, - и знаешь, тут хватит места и тебе.
- Хочешь доказать, что Анта не зря купила двуспальную кровать? – его шепот пропитан капелькой смеха.
Ника ее подхватывает. Подмигивает Медвежонку.
- Это уже очевидно. Так ты присоединишься к нам?
Лишний раз Эммета приглашать не надо. Переступив порог комнаты, он закрывает за собой дверь, призраком во плоти, еле слышными шагами проскальзывая в постель к Веронике. Необхватный, серый за счет пижамы, с белой повязкой на руке и морщинками боли на лбу, укладывается справа от невесты с улыбкой. Поглядывает на безмятежно спящую в ее объятьях дочку. Во сне Каролина похожа на ангела. И ангельский покой, на самом деле, все, что ей нужно для счастливой жизни. Он излечивает даже скорбь.
Ника глядит на Каллена с сожалением, едва он устраивается рядом.
- Прости, что я не сказала тебе, где она… ты испугался?
Танатос пожимает плечами. С трепетом, но все же и уверенностью тоже, обвивает Нику за талию.
- Я догадался, куда она могла пойти. Неважно.
- Она сказала, у тебя болела рука…
- Уже не болит, - Эммет сонно вздыхает, приподнимаясь, чтобы поцеловать волосы Вероники, - давайте спать. По-моему, это лучшее времяпровождение этим днем.
Фиронова посмеивается. Оставляя руки Каролине, запрокидывает к Эммету лишь голову. С любовью трется о его шею.
- И не говори. Добрых снов, Натос.
Мужчина не чурается ласки в словах. Его тон, мягкий, проникновенный и истинно-медовый, эхом отдается в небольшой комнате:
- Добрых снов, мое золото.
Наконец-то.
Все вместе.
* * *
Автор стихотворения: Diamond_
- Фиолетовые?
Эдвард останавливается вместе со мной, чуть смущенно посмотрев на тюльпаны, высаженные вдоль дорожки. С роскошными бутонами, едва-едва приоткрывшимися, зелеными стеблями, демонстрирующими яркую жизнь, освещенные солнцем, они – воплощение всего самого прекрасного.
Его воплощение.
- Всего одна клумба.
- Ты не говорил мне, что здесь такие растут, - я любуюсь цветами, краем глаза наблюдая за Ксаем. Его рука, поглаживающая мою в своем надежном теплом плене, кажется, движется мягче.
- Тебе они нравятся?
- А тебе нет?
Алексайо так свежо и весело усмехается, что у меня заходится счастливым биением сердце. Вот такого, счастливого, умиротворенного, в солнечных лучах я хочу его видеть. Я хочу, чтобы все то, что нам осталось, прошло в такой окантовке.
- Знаешь, если я засажу все фиолетовыми тюльпанами, будет попахивать манией величия.
- А мне кажется, что уникального должно быть больше.
Аметисты, обрадованные моими словами, хитро сияют.
- В таком случае, я завешу дом твоими фотографиями, Бельчонок.
Мой румянец веселит его еще больше. Но вместе с тем в глазах вспыхивает нежность.
- Очарование, - едва слышно сообщает Ксай, медленно наклонившись к моему лицу. Влюбленно целует сначала одну щеку, затем вторую. Делает глубокий вдох.
На самом деле вот оно какое – счастье. Гулять с ним по улице (давая время Нике и Натосу в доме тоже побыть наедине, пока Карли спит), смотреть на него, здорового и удовлетворенного жизнью, наслаждаться тем, как он спокоен, с какими глазами разглядывает солнце, цветы, меня… и ощущать, до сих пор, хоть прошло уже больше девяти часов, как сильно и умело доставлял удовольствие. Какие эмоции способен вызывать, дразня лишь вишенкой на торте нашей необыкновенной близости…
Эдвард расцветает этой весной вместе со мной. Из тесных рубашек, длинных рядов плотно застегнутых пуговиц, брюк, скрывающих желание, бесконечных кофт и воротников, прячущих своего обладателя от меня, он перебирается на сторону свободных маек, удобных штанов и… коротких боксеров. Недавно, помогая Раде разнести по дому выстиранную одежду, в нашем шкафу я набрела на целую стопку нового белья. Еще даже с этикетками.
- Что? – приметив и мое хорошее настроение, и усмешку, бархатно зовет Ксай. Клубничное дыхание, сплетенное в единый аромат с легкой банановой отдушкой одежды, не дает и намека на ту страшную мяту, разъедающую рецепторы. Мы забыли тот одеколон. Мы забыли Сурового.
- Ты очень красивый, - без стеснения признаюсь я. Поднимаюсь на цыпочки. Обвиваю его ладонями за шею.
- Утром я уже предупреждал тебя…
- Таять тебе не дам я, - уверяю. Целую, поддавшись моменту. С утра пробежало уже много времени, а на поцелуи за общим столом, под военный парад, что транслировали все телеканалы, времени как-то не оказалось. Даже Натос и Ника себя сдерживали. А им, судя по пламени в глазам, это давалось чертовски нелегко.
Вообще, девятое мая, праздник оно или нет, удается на славу хотя бы тем, что мы все живы, все вместе и все здесь. Каролина улыбается. Эдвард улыбается. Натос счастлив. Казалось, о большем мечтать уже и нечего. Семья.
Настоящий День Победы.
- Я помню, ты хотела посидеть в беседке, - произносит Ксай, оторвавшись от меня. Как всегда, в традиционном жесте, тепло целует в лоб, - пойдем. Тем более, у меня есть несколько вопросов на наше обсуждение… и новостей. Там будет удобнее.
- Я надеюсь, все в порядке?
- Несомненно, - ни на его лице, ни в глазах ничего не меняется, стало быть, лжи здесь нет. Это утешает.
- Тогда пойдем к беседке, - оставляя в покое необыкновенные тюльпаны, я обвиваю его руку. Как в старых фильмах, сказках и книгах, держу Эдварда под локоть. И по каменной стежке, уводящей вглубь сада, иду в размеренном, комфортном темпе.
Да, мы не покидаем Целеево этим днем и да, вокруг охраны больше, даже если ее и не видно, чем возле резиденции Ронни, но мне все равно. Я не чувствую себя под колпаком, скорее наоборот. Наслаждаюсь защищенностью. Во-первых – рядом с Ксаем. Во-вторых – тем, что защищен он сам. Порой у меня, к огромному сожалению, не хватает сил обеспечить его безопасность.
- Ты стала очень задумчивой, радость моя, - муж глядит на меня с мягким упреком, но в то же время желанием, готовностью помочь, - все это выбило тебя из колеи, я понимаю, и возможно, причина в бесконечной череде не лучших событий. Но, может быть, есть еще что-то? Ты не утаиваешь его от меня?
Это из-за разговора о грозе. Таким внимательным и настойчивым Эдвард стал, стоило мне не сказать ему правды. И ночью, видимо, я его испугала своей истерикой.
- Я говорила тебе вчера, что не это не прятки… просто я не хотела беспокоить тебя мыслями, не имеющими оснований.
- Бельчонок, ты для меня превыше всего. И твои мысли, с основанием или без, нужны мне. Я хочу их знать. Я не умею, к огромному моему сожалению, читать их, - его уголок приподнимается, но глаза, хоть и теплые, остаются с толикой грусти.
Мы поворачиваем налево. К беседке, что уже виднеется за подросшим кустарником.
- Я верю, Ксай. И не скрываю ничего от тебя. Я повторяю снова: камень преткновения – твое благополучие. Вот мое самое заветное желание.
- А я не хочу, чтобы ты жертвовала своим благополучием ради моего, - морщинки собираются на его лбу, заставляя меня погрустнеть.
- Не обязательно жертвовать, - оптимистично предлагаю, - просто береги себя. А я буду беречь себя. И у нас все получится.
Моему выводу муж посмеивается. Но не оспаривает его, принимая таким, какой есть.
Просто рука его пробирается мне на талию, крепко обхватывая за нее. Прижимает к себе. С Эдвардом мы давно стали единым целым.
Беседка ближе к концу парка, отгороженная и от дома, и от заборчика с лесным массивом достаточно высокими кустарниками, где скоро распустятся почки, представляет собой полукруглое сооружение с чуть вытянутой крышей и вдохновляющими переплетениями кованого металла по бокам. Частично из него, а частично из дерева, она смотрится свежо и современно, не теряя при этом толики классики, что делает ее такой красивой. Внутри обнаруживаются два круглых кресла с удобными подушками и небольшой столик. На нем, к моему удивлению, два стакана, вода и пачка сока – гранатовый. Рядом притулилась плетеная корзиночка с печеньем. Именно такое пекут домоправительницы по особым случаям. Шоколадное.
- У тебя всегда все схвачено? – с усмешкой интересуюсь я, оглядывая маленький уголок этого русского рая, только нашего. - Изначально был план посидеть в беседке, да?
Алексайо, помогая мне перешагнуть довольно высокий порог, заходит внутрь сооружения следом.
- Ты мне дважды говорила, как здесь летом, наверное, здорово. Пока не лето, но, думаю, уже ближе к нему, - легким движением руки муж закрывает за нами изрезанные красивыми узорами двери. Теперь на обозрение остается только широкое окно, украшенное чугунными розочками по бокам, и большой куст сирени. Совсем скоро ее цветы распустятся и создадут первозданную, неимоверную красоту.
- Ты запомнил мои слова?
- Я запоминаю все твои слова, Бельчонок. Потому что ими ты признаешься мне в любви, - светло посмеивается Эдвард.
Мы занимаем два кресла друг напротив друга. Такие мягкие и принимающие форму тела… я с удовольствием откидываюсь на спинку, счастливо вздохнув.
Этот день, как и большая часть из тех, что я с Эдвардом, идеален.
Ксай наливает в свой стакан воды, а в мой – сока. Он не изменяет себе – марка, что я полюбила еще в Штатах, снова здесь. Всегда.
Я утаскиваю из вазочки печенье. Скидываю свои полусапожки, с ногами забираясь на воплощение идеального сидения. Его полукруглая, как и у беседки, спинка, создает ощущение обволакивания… уюта.
- Спасибо тебе, - нежась, искренне благодарю его я.
- Это такие мелочи, солнце, - Ксай открещивается, убежденно качнув головой, - кушай.
Я пробую печенюшку. С вкраплениями шоколадных дробсов и ванильного порошка, это нечто непередаваемо-восхитительное.
- Мне начинает казаться, ты хочешь закормить меня сладким.
- Почти, - мужчина прищуривается, тепло взглянув сперва на мое кольцо, после – на хамелеона на шее, а затем и в глаза, - я хочу сделать твою жизнь слаще. Начнем с печенья?
Я смеюсь, а Эдвард любуется мной. По-настоящему, без капли сокрытия.
Я опять краснею.
- Ты хотел о чем-то поговорить?.. – дабы как-то отвлечь его от своего лица, пунцовеющего куда чаще прежнего, я перевожу тему.
- Скорее обсудить, Белла, - Ксай принимает выпад. Садится на кресле чуть ровнее, делает первый глоток из своего стакана.
Я знаю, что он не коснется печенья. И я знаю, отчего едва не давлюсь своим кусочком, что помимо списка лекарств у Эдварда теперь специальная диета на эти две недели. Норский настоятельно рекомендовал его исключить мучное, соленое, жареное, копченное и сладкое… и хоть немного, но есть рыбу, с высоким содержанием омега-3-кислот. А я здесь со своей тягой к десертам…
Это печенье будет последним. Мне стыдно.
- Я слушаю.
Муж поворачивается ко мне всем телом, кладя руки на колени. Беседка защищает от небольшого ветра, царствующего снаружи, а потому сидеть вполне комфортно. И, зная закалку Ксая, что-то мне подсказывает, что скоро он снимет пальто.
- Двадцать седьмого мая отчет спонсорам «Мечты». К этому времени должны быть готовы все чертежи.
Он говорит это спокойно, ровно даже. Но по глазам мне видно, что обеспокоен. И прежде всего – моей реакцией. Ведь на самом деле эта фраза значит, что работы много. И делать работу надо очень, очень быстро.
- И сколько деталей у вас не готовы?..
- Крыло почти доделано, - припоминает, хмурясь, Эдвард, - осталось несколько штрихов, дня три, не больше. С хвостовой частью чуть сложнее, но у Эммета есть наработки, а это сократит время сверки чертежей. И, в конце концов, осталось утвердить план салона. Но с этим можно справиться и за сутки.
За сутки…
- Если я чем-то могу помочь, я здесь.
- Спасибо, мой Бельчонок, - его взгляд отдает бархатом, - но мне все равно придется делать свою часть работы.
- Я понимаю, к чему ты клонишь, Ксай…
- Я хочу обсудить, - он кивает, - и договориться, установить правила, если можно так сказать. Нам необходимо найти компромисс, чтобы до двадцать седьмого не создать себе лишние проблемы и успеть все доделать.
Та серьезность, с которой подходит к вопросу, та собранность меня радует. Осталось лишь узнать условия, по которым намерен жить эти несколько недель. Те самые, что прописаны Норским на восстановление нормальной работы сердца.
- И какие твои правила?
Эдвард смотрит на меня мягче.
- По совету Леонарда мне следует отдыхать десять часов в день. Но я не думаю, что если мы с тобой отнимем один час, многое изменится. Я знаю, что ты переживаешь, моя радость, и я понимаю, что игры закончены и со здоровьем не шутят, но шестьдесят минут вряд ли станут поворотными…
- Зная тебя, Уникальный, я боюсь, что однажды эти девять часов станут восьмью, потом семью, и к двадцать седьмому ты будешь, как две недели назад, спать по час-два в сутки.
Я высказываю свои опасения хмуро, однако не тая обеспокоенности. Я хочу заботиться. Я хочу помочь ему. Но я не хочу снова вернуться в клинику, к этим капельницам, ЭКГ и белым стенам, и наблюдать Эдварда на грани полного фола.
- Поэтому я и говорю, - Ксай принимает мой выпад, готовый к нему. Придвигается к краю кресла, отхлебнув воды, - девять часов – время, которое неизменно. Восемь – для сна. Час – для рисования? Как тебе идея продолжить разукрашивание тарелок?
- Лучше ты еще один час потратишь на сон. Послеобеденный, например?
- Бельчонок, час с тобой мне интереснее и полезнее, опять же по словам Норского, чем что-либо еще, - примирительно замечает Алексайо.
- В таком случае, я могу с тобой поваляться, - доедаю свою печенюшку, отряхнув крошки. Еще глоток сока питает мысли, - девять часов сна-дремы. Ладно. Принимается.
Эдвард чуть наклоняет голову, разглядывая меня. Аметисты наполнены теплом.
- Компромисс номер один. Я рад, что у нас получилось.
- Я надеюсь, он не последний. В сутках двадцать четыре часа. В остальные пятнадцать ты собираешься без перерыва работать?
- С перерывом на завтрак, обед и ужин. Со своей стороны могу пообещать не нарушать диеты Леонарда.
- Как будто ты ее нарушаешь…
- Я пересмотрю свое отношение к рыбе. Это тебя успокоит? – он с надеждой изучает мое лицо.
Это почти как резать по живому. Он же понимает, что я не хочу его мучить, правда? И это не я настоятельно рекомендую есть эту рыбу… будить память…
- Ксай, я не хочу доставлять тебе дискомфорт… мне очень жаль, что тебе нужно включить ее в свой рацион, правда… может быть, просто спросить у Леонарда, чем ее заменить?
Добрые аметистовые глаза, в которых пляшут искорки улыбки, смотрят на меня с любовью.
- Бельчонок мой, поверь, рыба – меньшее, что я могу сделать для профилактики подобной дряни. Не переживай на сей счет, все в порядке. Мы договорились?
А что мне остается? Я морщусь.
- Может быть, хоть короткие перерывы? Эдвард, я боюсь. Я просто не представляю, как можно больше тринадцати часов… и без выходных… даже на английских заводах девятнадцатого века так не работали.
- Допустим, перерывы. Короткие перерывы, минут пятнадцать? Этого хватит, чтобы размяться.
Он правда готов идти на такие компромиссы? Я изумляюсь.
Ну… если Ксай задумался, наконец, о своем здоровье, это не может не радовать. Когда бы уже полетел этот самолет!
- Согласна, - принимаю я, благодаря его нежной улыбкой, - компромисс номер два?
Алексайо вздыхает, допивая воду в своем стакане. Оглядывается на солнце, щедро одаряющее своими лучами пространство вокруг нас, тихий сад, и улыбается краешком губ.
- Иди ко мне, Белла.
Я не ожидаю такой просьбы, засмотревшись на небольшой гранатовый осадок в своем стакане сока, но спорить явно не намерена. Без сожалений покидаю свое кресло, босиком перебежав несколько разделяющих нас метров.
- Я забыл, что ты разулась, - извиняющимся тоном, обнимая меня, бормочет Ксай. Удобно усаживает на свои руках, привлекая к груди. Кресло большое, мы оба помещаемся с комфортом. К тому же, какой бы мягкой не была перина-подушка, Эдвард для меня мягче. И теплее.
- Мне не холодно.
- Еще бы ты призналась.
- Правда, - ерошу его волосы, уложив голову на плечо, - с тобой мне всегда тепло.
Не нарушая нашей традиции, мужчина целует мою макушку.
- Белочка, я больше всего не хочу тебя расстраивать, ты же понимаешь это? – с надеждой произносит Алексайо. Его пальцы перебирают мои пряди, - я не желаю твоего волнения и особенно слез, поэтому и хочу договориться. Чтобы мы играли по правилам и ни у кого не было причины испытывать боль.
- Я буду беспокоиться о тебе в любом случае, но спасибо, Эдвард, - не играя и не переводя все в шутку, откровенно и серьезно говорю в ответ, - мне очень дорого, что ты согласен на эти условия. Я хочу тебя уберечь.
- У тебя чудесно получается, - заверяет Ксай. Кивает на моего хамелеона, мое обручальное кольцо, - смысла жить предостаточно.
- Мне остается только порадоваться, если это так. Только не забывай и о здоровье, пожалуйста. Еще как минимум тридцать лет тебе придется меня терпеть.
Муж нежно, мелодично смеется. Весело.
- Терпеть тебя? Ты шутишь, любовь моя. Думаю, всем бы хотелось такого «терпения»…
Я не дослушиваю его. Поднимаю голову и целую. Постоянно хочу целовать, жаль, не всегда успеваю. А эти три недели, начинающиеся завтра, явно не будут наполнены магией момента. У Эдварда работа. У Эдварда – самолет, первый в мире Конкорд после трагедий двухтысячных. Это неимоверная ответственность, я понимаю. И я очень хочу для него успеха. Я надеюсь, успех он заслужил за столько лет всего, что было прежде.
Алексайо отвечает на мой поцелуй. Устроив свою ладонь на затылке, пока второй так и придерживает мою талию, он мягко, следуя за моими губами, доказывает свою близость. Любовь. Готовность к долго и счастливо.
У меня лучший муж.
- Раз уж мы разобрались с самолетом, я думаю, время для второго вопроса на обсуждение, - шепотом, заметно волнуясь, произносит Ксай. Он уже не так уверен, как в разговоре о «Мечте», он смотрит на меня пронзительнее. И, кажется, сомневается.
- Эй, - недовольная такой картиной, я еще раз, легонько, целую его губы, - Эдвард, не прячься, пожалуйста. Ты пугаешь меня, когда прячешься.
- Я не намерен тебя пугать, - он с обожанием, какое сложно выразить, убирает прядку с моего лица, - скорее наоборот, но, боюсь, эта новость может застать врасплох…
- Все, Ксай… я уже не знаю, что и думать.
Уникальный качает головой, приникнув своим лбом к моему. Не прячет глаз, не таит их выражения. Смотрит так пронзительно, так близко, так… честно. В аметистах вяжутся узелки надежды.
- Белла, я хочу от тебя детей.
Такой фразы я точно не ожидаю, хоть ее, по сути дела, и мечтала всю жизнь услышать. От Ксая.
- И я… от тебя… - немного не понимаю, к чему он клонит.
- Бельчонок, - Эдвард напрягается, садится ровнее, и меня утягивая за собой. Его касания становятся чуточку жестче, - я прекрасно понимаю нашу с тобой ситуацию. И мне известно, что в девятнадцать мечты не сводятся к детям и уж тем более материнству. В редких случаях, но далеко не всегда. Твоя молодость – лучшее время для возможностей и их достижения, для беззаботной и счастливой жизни, что наполняет воспоминаниями на весь ее остаток. И заковать тебя против воли в матери семейства, когда ты и так даешь мне куда больше, чем я того заслуживаю… когда ты здесь и со мной, несмотря на весь творящийся вокруг сумасшедший дом, это просто преступление. Я понимаю. Я вижу эту истину, Белла, я не слеп.
Тирада останавливается. Я ее останавливаю, подавшись вперед и заключив лицо Ксая в ладони. Качаю головой из стороны в сторону, отрицая и подкрепляя это отрицание, и смотрю в его глаза. Я надеюсь, там он тоже видит эту истину.
- Не говори так…
- Не говорить что? – Эдвард немного теряется, но мои руки на лице ему явно приятны. Он льнет к коже, - Белла, мы с тобой заключили союз, который оба не желаем рушить. Мы влюблены, мы счастливы, пусть и не так сильно, как мне бы для тебя хотелось… но это не меняет сути: я больше, чем в два раза старше тебя. И то, что мне уже поздно, у тебя еще только впереди…
- Ксай, пессимистичность – не лучшая твоя черта.
- Это правда, любовь моя, - его пальцы нежно следуют по моей скуле, а губы тепло целует уголок рта, - ты сама это знаешь. Но я все же осмелюсь просить тебя… предложить тебе, наверное… попытаться сейчас пойти против устоев. Я могу сделать многое, а для тебя – и того больше, но молодость мне, к сожалению, ни за какие деньги и заслуги не вернуть. И чем больше дней проходит, тем меньше у меня и без того слабо мелькающих шансов…
- Эдвард, ты о детях говоришь, я права? – мое лицо наверняка светлеет и вряд ли это укрывается от мужа. Его глаза немного влажнеют, переливаются. А я неустанно глажу большими пальцами его скулы. Щеки. Губы. – Я слушаю. Я хочу это услышать. Не бойся…
Алексайо мне сдается. Делает глубокий, выгоняющий все сомнения вздох.
- Я хочу попытаться зачать ребенка с тобой, Белла. Леонард дал мне две недели на восстановление и зеленый свет действовать позже. В июне я хотел бы быть в Центре планирования семьи. И не менее хотел бы, чтобы ты была со мной…
Вот и правда. Вот и вся истина.
У него получилось.
Мое сердце, осчастливленное, бьется где-то в горле. Моя радость пестрит яркими красками. И мое восхищение… мое одобрение, надеюсь, так и льется наружу. Оно должно быть очевидно для Ксая.
- Любовь моя, смысл моей жизни – это ты, - тихим, сокровенным шепотом, глаза в глаза, возле самых его губ, признаюсь я, - и дети с тобой – это предел моих мечтаний. Сейчас. Потом. Всегда. Когда Розмари позвонила мне тогда, в апреле… ее первый вопрос был, ты помнишь, не беременна ли я. И я клянусь тебе, я бы отдала очень многое, чтобы в тот момент сказать «да, так и есть». Я все с тобой разделю. И кроме семьи с тобой мне ничего не нужно…
Эдвард крепко обхватывает меня за талию. Прижимает к себе, с тяжелым вздохом покрывая поцелуями лицо. Он без труда держит меня в своих руках как в колыбели и не дает от себя укрыться. Зацеловывает. Любит.
- Девочка моя… моя красивая, моя восхитительная девочка… душа и звезды… Бельчонок…
Не скрывая, что нежусь от его внимания, я улыбаюсь. Все шире и шире с каждым поцелуем. Все ярче.
- Никогда не сомневайся, что я соглашусь, - практически умоляю его, выудив мгновенье перерыва. Глажу его шею, опускаясь к груди, к сердцу, - Ксай, все что угодно, все, что от меня зависит – требуй. В июне я обязательно буду рядом с тобой в Центре. И все у нас получится. Это будет девочка… с такими же глазами, губами… и таким же большим, необхватным сердцем. Наша дочь.
Уникальный морщится, словно бы стараясь не заплакать. Я с доброй, напитанной лаской улыбкой встречаю это его выражение лица.
- Правда получится. Я тебе клянусь.
- Белочка, мне очень жаль, что у нас так мало шансов, - перебивая, извиняется он. Торопливо, сорванно и горько. Глаза правда на мокром месте, но слез нет. Не умеет Эдвард со слезами, - если бы я мог что-то изменить… прости меня, пожалуйста…
- А я бы в тебе ничего не изменила, - убежденно качаю головой, - ни черточки. Все… все мое, - и глажу, любуясь, правую его половину лица. Целую ее.
То восхищение, с каким муж на меня смотрит, та благодарность, поистине безбрежны. Это немного пугает, но в большей степени – зачаровывает. Я хочу сделать для него еще больше. Я молюсь, чтобы это было мне под силу.
Ксай сажает меня на коленях прямо перед собой. Кладет обе ладони на мое лицо, как недавно делала я. Не позволяет оторвать взгляд. Не дозволяет отвести его. Ласкает кожу.
- Все - им,
Глазам твоим,
Чем я владел,
И все, что мне судьба
Подаст на старость...
Длинный палец, такой теплый и нежный, очерчивает мою правую сторону лица. Задевает веки, ресницы, почти благоговея.
Он читает мне стихи…
- Все, что я раздавал
Все, что оставалось,
Чего я жаждал
И о чем я пел, -
Все - им,
Глазам твоим...
Аметисты, искрящиеся сотней звезд, трепетно оглядывают каждый кусочек моей кожи. Любовь в них по силе сравнима разве что с абсолютной и неистребимой любовью к части себя. К тому, что делает душу душой, а свет – светом. Без чего вокруг лишь тьма, а звезды и вовсе не сияют.
Голос Эдварда, чистый бархат, музыкой звучит в пространстве. Создает нечто столь идеальное, что становится страшно… страшно хорошо…
- Им верю я,
Им все прощаю я.
И даже, если из-за них погибну,
Я им молюсь,
Я им слагаю гимны.
Я смотрю на него, не моргая. Я не могу моргать.
Меня никогда так не любили. Я и подумать не могла, что меня могут так любить. Это не голословность, это не пустые метафоры. Когда ты видишь человека, что так на тебя смотрит, когда ты ощущаешь – каждой клеточкой – это магическое ощущение, понимаешь… раз и навсегда понимаешь, что второго раза уже не будет. Лишь один человек во всем мире за всю нашу жизнь способен такое подарить. И потому он не просто сокровище, он – драгоценность. И узы эти ничем не разорвать. Никак не забыть. Никак не объяснить. Я начинаю верить в легенды о красной нити для двоих… она не рвется, это правда. Такое нельзя порвать.
- Мои стихи,
Любовь,
Вся жизнь моя -
Им в дар,
Глазам твоим, Бельчонок…
Алексайо заканчивает, неслышно выдохнув, и самостоятельно притягивает меня обратно. К губам. К себе. Для поцелуя.
- Как красиво, Ксай, как красиво…
Этот поцелуй нежный и счастливый, он сладостный и трепетный, он – восхищенный. Но больше всего в нем именно любви. Чересчур сильной, дабы называть таким простым, ограниченным словом.
- Глазам твоим, - эхом отзываюсь я, легонько тронув кожу под его веками. Стирая едва заметные синеватые круги, выступившие после вчерашней ночи, - да, Ксай… да…
И на этом слова заканчиваются. Потребность в них. Их значимость.
Здесь, в саду, в этой беседке, в окружении чугунных розочек и зацветающих бутонов остаемся только мы. Во всем этом мире.
И любовь поистине безбрежна…
Источник: http://robsten.ru/forum/67-2056-1
