Глава 50

Вероника достает куриные яйца из холодильника.
Вероника разбивает пару штук в глубокую миску ярко-синего цвета.
Вероника отмеряет четыре столовых ложки сахара… и замечает немого наблюдателя с серо-голубыми глазами и копной непослушных черных кудрей, что отказываются сливаться с общим фоном деревянной арки.
Каролина, притаившись у косяка, воровато, но с непередаваемым интересом всматривается в каждое ее телодвижение.
Но едва Ника оборачивается в сторону малышки, та скрывается за аркой.
Девушка вытирает руки кухонным полотенцем, откладывая пачку творога на несколько минут. В своем зеленом переднике, розовой кофте и серых джинсах, уверенно направляется к девочке.
Каролина не убегает. Она ждет.
И когда Ника, ласково улыбнувшись, присаживается перед ней, чтобы сравняться ростом, тоже не может спрятать маленькой улыбки.
- Доброе утро, Каролин.
- Привет, Ника…
- Еще нет девяти, а ты уже встала? Папа спит?
- Да… - она отводит глаза, кусая губку, - но мне было интересно, где ты.
Вероника перехватывает детские ладони своими. Нежно их потирает.
- Я сегодня отвоевала у Рады и Анты возможность готовить, - как лучшей подружке, по секрету, признается она, - так что я сегодня здесь. На завтрак у нас сырники.
- Я никогда не ела сырников...
- Хороший повод попробовать? – Ника оглядывается на кухню, где уже все выложено для начала приготовления завтрака, - хочешь помочь мне?
Каролина блестящими, изумленными глазами глядит на Фиронову.
- А ты разрешишь?..
Она, в светло-розовых брюках с причудливым узором из ромашек и маечке с единорогом, чей рог разбрасывает вокруг по ткани радугу, не верит. Даже дыхание затаивает.
- С удовольствием приму твою помощь, - Ника поднимается, отыскивая в одном из карманов своего передника запасную резинку для волос, - вдвоем гораздо веселее.
И пока Каролина свыкается с мыслью, что ей дозволено помочь на кухне и жадным детским взглядом познания изучает все вокруг, девушка умело собирает волосы юной гречанки в пучок на затылке. Объемный, красивый, с подвивающимися концами прядей, он выглядит очень мило. Карли смятенно хихикает, оглядев себя в зеркале.
Они проходят на кухню, где вдвоем заново моют руки. Вероника придвигает к кухонной тумбе невысокий пуфик для девочки, помогая на него забраться. Теперь они на равных.
- Я совсем не умею… - вдруг растерявшись, грустно бормочет Каролина. Смотрит на яйца, сахар и творог как на своих потенциальных мучителей.
- Я тебя научу, - подбадривает Ника, не давая ей и шанса отказаться от своей затеи, - смотри. Прежде всего, мы должны растереть творог. Знаешь, как тереть творог?
Каролина отрицательно качает головой.
- Очень просто, - захватив из полки столовую ложку, Фиронова показывает малышке простым и точным движением, как по стенке миски растереть творожную массу до идеального состояния. – Видишь? Давай еще разок. Смотри… а теперь со мной, - ее рука обвивает руку девочки, крепко заключая в нее ложку. И, не давая паниковать, ведет за собой, - зачерпнуть, а теперь по стенке… да! Смотри, как получается!
Ее восторженность и готовность учить спокойно, без окриков, Каролину расслабляют. Она улыбается шире, хоть и все еще смущенно. Она пробует сама.
Вероника же берется за яйца с сахаром.
- Ты здорово умеешь готовить…
- Многие здорово умеют, Каролин, посмотри на помощниц дяди Эдварда.
- Моя няня тоже умела, - юная гречанка прикусывает губу, сражаясь с комочком творога, - только она говорила, что я не должна быть на кухне.
- И совершенно зря, вон как ты справляешься! – не тая восхищения, Ника позволяет себе небольшую вольность, придвинувшись к девочке ближе и прижавшись к ее бедру своим. - Такую хозяйку с руками оторвут.
- Голди говорила, что настоящая красивая девочка не должна готовить кушать… у нее для этого будут другие, некрасивые… - Каролина вздыхает, нерешительно посмотрев на свою новую подругу, - но ты красивая, Ника. И ты готовишь…
- Значит, для всех это по-разному происходит, Карли. Спасибо тебе.
Фиронова думает о словах домоправительницы Натоса. О ее поведении, что по меньшей мере глупо и неправильно перед ребенком. О постоянных разговорах о красоте, которые каждая маленькая девочка воспринимает одинаково, что либо портят, либо жалят ее. И потому ей становится жалко Каролину.
- Ты очень красивая и умная девочка, - доверительно произносит Фиронова, - и скажу тебе по секрету: девочки, которые любят готовить, могут сильно-пресильно радовать всех мальчиков, а особенно своих папу и дядю.
Затем медсестра, недолго думая, наклоняется к макушке своей помощницы и целует черные волосы. Очень нежно.
Карли едва не роняет ложку, вздрогнув. Ее глаза распахиваются, такие большие и глубокие, и среди длинных черных ресниц появляется вопрос. Недоумение.
Ника краснеет.
- Извини меня, я не должна была так делать, да?
Девочка медленно качает головой. Берет обратно в руки свою ложку.
- Меня мама так никогда не целовала…
- Тебе так не нравится?
Оставив яйца с сахаром, Ника обращается во внимание.
- Нравится…
Успокоенная такими словами, девушка возвращает малышке заслуженный поцелуй. Второй.
От Каролины пахнет ванилью, теплом спальни и детской красотой. Не той, за которую сражаются и не той, из-за которой льют слезы. Она вызывает умиление, вызывает тепло в душе, вызывает… радость. Маленькие девочки, несомненно, делают мир лучше.
Ника смотрит на лицо Карли, ее волосы, ее глаза, пушистые ресницы и миленький носик… и видит Натоса. Его маленькую копию, пусть и украшенную чертами матери. Она любит. Любит их обоих как свою настоящую, единственную семью. И намерена сделать все, чтобы их собственную любовь заслужить.
- Давай-ка добавим яйца в творог, - давая девочке возможность справиться с эмоциями, что ее одолевают, Ника возвращается к теме готовки, - осторожно, да, вот так. Наклоняй. Умница.
Сахарно-яичная масса, уже подготовленная, тонким желтовато-прозрачным одеялом накрывает белый творог. А сверху, под руководством Вероники, Карли сыплет чуть больше, чем полстакана муки.
- Размешивать?
- Ага. Здесь есть блендер, но так будет вкуснее, вот увидишь, - с готовностью помочь берясь за ложку вместе с юной гречанкой, Ника и Карли придают будущему тесту правильный вид.
- Тяжело…
- Ты привыкаешь быстро, когда делаешь это почаще, - утешает Фиронова, - но если ты устала, можешь отдохнуть. Я сама домешаю.
- Я устала. Но я тебе помогу.
Улыбнувшись, Вероника благодарно кивает. Это чудесное маленькое создание.
Наконец тесто замешано. Ника посыпает кухонную тумбу мукой, попутно объясняя Карли, зачем это делает, а затем достает тесто из миски.
- Нужно скатать рулетик. Сможешь?
- Ага, - Каролина уже полноценно включается в процесс. Переборов смущение и нерешительность, она с удовольствием месит тесто, катая его по муке в нужную форму. Ей нравится ощущать его пальцами. Возможно, из этой девочки вправду выйдет замечательный кулинар. Готовка, как правило, нравится детям… но немногие занимаются ей с такими горящими глазами.
- Мы режем его на кусочки, - наставляет Фиронова, - так будет удобнее.
Карли не спорит. Она аккуратно следует рецепту, формируя из рулетика десять небольших кусочков теста. Обваливает их в муке.
- Умница, - Ника уже разогревает сковороду, - осталось только пожарить и будем будить папу.
- Как думаешь, ему они понравятся?
- Надеюсь, - Вероника добавляет на сковородку масла, - их многие любят.
- А что еще ты умеешь готовить? – уже не на шутку заинтересованная Каролина почти полностью расслабляется. Она упирается локтями на кухонную тумбу, чуть пачкая их в муке, наблюдая за тем, как девушка кладет сырники в сковороду. Помещается всего пять за раз.
- А что бы тебе хотелось? – их общение, тема и вообще сам факт, что Каролина рядом, разговаривает и не стесняется этого, греет девушке сердце.
- Галатопиту… то есть… - прикусив губу, девочка вдруг вспоминает, что не знает названия для этого блюда в России. А Ника – русская. И Ника не должна уметь такое готовить.
- Манный пирог?
Вероника с маленькой ухмылкой наблюдает за тем, как глаза малышки распахиваются.
- Ты знаешь?..
- Я родилась в Греции, Каролин. На Родосе. Я знаю, как готовить все, что там едят.
Ошарашенная, но приятно, Карли часто моргает.
- Рядом с Сими… мой папа с Сими.
- Он тоже любит галатопиту?
- Он со мной ее кушал, - юная гречанка пожимает плечами. Нетерпеливо глядит на сырники, что медсестра накрыла прозрачной крышкой. А затем на нее саму. Как впервые изучает одежду, волосы, собранные в косу, теплую улыбку… и румянец. На сей раз для Вероники черед смущаться.
- Давай еще что-нибудь приготовим…
- Обязательно, Карли. На обед и на ужин. Надо только придумать что. Будешь мне помогать?
На сей раз с ответом девочка не медлит. Восклицает, широко и радостно улыбнувшись:
- Конечно!
…Обе партии сырников доходят до готовности через пятнадцать минут. Вероника выкладывает их на красивую тарелку с окантовкой из нарисованных орехов и ореховых листочков, а Каролина наливает в две пиалы по центру тарелки варенье и сметану. Она выглядит счастливой, солнечной этим утром. И никакие потери не причиняют ей боли. Хотя бы рядом с сырниками.
- Чую запах творога...
И Ника, и Карли синхронно оборачиваются на низкий мужской голос, любимый обеими.
Эммет стоит в арке дверного прохода в синих брюках и темно-малиновой майке Polo, где расстегнута верхняя пуговица. Он свеж, гладко выбрит и улыбчив. И улыбка эта все крепнет, пока смотрит на своих девочек.
- Я готовлю с Никой, - не без гордости признается Каролина, ставя пиалы по центру тарелки, - у нас сегодня сырники.
- Мы собирались тебя будить, но, похоже, опоздали, - Вероника подмигивает Натосу, вытирая руки полотенцем.
- Запах разбудил не хуже, - мужчина, не оставаясь в отдалении, направляется к кухонной тумбе, Каролине на пуфике и сковородке, которую уже вымыла Фиронова, - но утренние поцелуи я бы хотел вернуть…
Карли хихикает, обвивая папу за шею и утыкается носом в его плечо. Натос по-отцовски трепетно целует ее висок. И свободной рукой притягивает в объятья Веронику. Ей достается поцелуй в лоб.
- Поцелуи возвращены?
- Ага, - Эммет ерошит волосы дочери, - твоя новая прическа – тоже дело рук Ники?
Каролина кивает.
А потом оглядывается за папину широкую спину.
- Ты разбудил Тяуззи?
- Он любит спать больше меня.
- Тогда я разбужу, - девочка слезает с пуфика, ухватившись за папину ладонь, и оглядывается на Веронику. – Я быстро приду. Спасибо, Ника.
- Не за что, Каролин, - та от греха подальше отодвигает их общий кулинарный шедевр от края тумбочки. Эммет, дожидаясь, пока дочь скроется из вида, уже кладет обе ладони на спину девушки.
- Попалась…
- Ты еще собираешься меня ловить?
- Конечно, - Каллен кивает с самым серьезным видом, - такая красавица, которая умеет все, может удрать только так. Или ее выкрадут…
- Натос, - засмеявшись, Ника обхватывает руками его шею, для чего приходится встать на цыпочки, - я никуда и никогда не убегу. Я люблю тебя. И Каролину люблю. Всем сердцем.
Медвежонок тронуто ведет указательным пальцем по не так давно зажившей щеке своего сокровища.
- Я ценю это больше всего иного, - без шуток, как может серьезно, произносит он, - и я стану ценить это еще больше, когда у нас будут одинаковые кольца.
- Ты выбрал дату?..
- Пятнадцатого мая, - мужчина кивает, - Ника, солнце мое, я понимаю, как это выглядит. И я понимаю, что тебе хотелось совсем другого… но я клянусь, в августе, на следующий же день после авиасалона, мы отпразднуем свадьбу по-настоящему. Где, как и с кем ты захочешь. Никаких ограничений.
- Натос, - она легонько целует его щеку, - я понимаю, я все понимаю, я уже тебе говорила. Сейчас не до пышных торжеств, а нам нужно обезопасить Карли. Я ни о чем не жалею.
- Адвокат только так сможет как можно быстрее помочь нам оформить бумаги. Мне так жаль…
- Эммет, меня волнует не сама свадьба, а ее факт, - Ника с грустью потирает плечи своего медведя, - ты говорил обо всем этом с Каролиной? Что скажет она?
Каллен хмуро глядит в пол.
- Я не знаю, как ей сказать, - честно, не тая слабости, выдыхает он, - я боюсь ее ранить, Ника. Но я хочу жить с тобой до конца своих дней. И я не хочу этого таиться.
- Но она должна знать. Заранее.
- С тобой не поспоришь…
- Может быть, нам попробовать поговорить с ней вместе?.. Но Натос, первую часть беседы должен вести ты. Расскажи ей о матери. Расскажи ей о том, что ты не ненавидишь свою бывшую жену. Она очень боится этого…
- Можно убедить, что не ненавидишь, когда ненавидишь всем сердцем, Ника? – скрепя зубами, шипит Танатос.
- Она подарила тебе ее, - мудрая Вероника неудовлетворительно качает головой. Кладет ладони с плеч на щеки будущего мужа. Гладит их, - за это ты ей обязан. Так или иначе. Как бы ни было тяжело… Каролина потеряла маму, Натос. Это ужасно больно для девочки.
Его глаза влажнеют, а черты каменеют. Голос Ники, такой успокаивающий, но в то же время призывающий к правильным, искренним действиям, ее касания, присутствие, запах… Медвежонок чувствует себя и самым счастливым, и самым несчастным одновременно. Загнанным в угол.
- Я попробую…
- Правильно, - довольная ответом, невеста подбадривает его поцелуем. Сначала в уголок губ, затем – в них самих. Такая добрая, прекрасная, невероятная… Каролина же сможет ее полюбить, верно? Сможет так, как любит он? Она забудет Мадлен… она обретет маму…
- Тяуззи попался! – победный клич дочери и топот ее ножек по лестнице заставляют Эммета отпрянуть от Ники. Но та не обижается. Наоборот, кладет свою ладонь на его на кухонной тумбе, и внимательно смотрит на Каролину. Обняв кота, малышка и вовсе, похоже, ничего не замечает. Сонный, но голодный, Когтяузэр многозначительно глядит на свою миску.
- Покормим и тебя, - обещает Фиронова, - а как насчет Иззы и мистера Каллена? Будем их будить?
- Думаю, пока не стоит, - Эммет многозначительно глядит на лестницу, - они попозже придут. А вот Раду и Анту позвать нужно сейчас. Сбегаешь, Малыш?

* * *

По-майски яркое солнце, пробиваясь даже сквозь негрубые шторы, затянувшие окна, застает нас с Алексайо врасплох. На своей подушке, лицом к ним, я попадаю на прицел первая. И солнечные лучики, своевольные и игривые, как любые дети, сразу же перебегают на мое лицо. Будят.
Мне не хочется просыпаться. Под теплым одеялом, ощущая сзади тело Ксая, идеально припавшее к моему, обнявшее меня и доказавшее, насколько муж близко, я хочу нежиться в комфорте утра как можно дольше. Я слишком долго таких ждала.
Потому, поморщившись на дерзкое солнце, поворачиваюсь на другую сторону. Сонно, хмуро и неуклюже. Стягивается одеяло, неудобно кладется подушка. Зато лучики прячутся, утыкаясь в спину. А я утыкаюсь в ключицу Алексайо, поглубже вдыхая утренний аромат его кожи, клубничного геля и свежего белья. У Анты новый порошок – с шоколадным оттенком.
Потревоженный моими попытками зарыться поглубже, дабы спрятаться от солнца, Эдвард сонно вздыхает. И почти сразу же усмехается, автоматически притягивая меня ближе к себе.
Моя нога на его бедре. Мои волосы щекочут его щеку. А руками, кое-как выпутавшись из кокона одеяла, я обвиваю мужа за талию.
- Доброе утро, Бельчонок.
Я мурчу что-то в его кожу, не готовая сейчас никоим образом просыпаться. Чувствую себя усталой как никогда. И как никогда хочу оставить Эдварда рядом. Он куда больше, чем мой личный медвежонок Тедди, отгоняющий кошмары и наколдовывающий добрые сны. Без него в принципе спать уже не получается.
- Ты сбегаешь от солнца? – он удивлен. Чуть поднимает голову, вглядываясь в погоду за окном, - там тепло, как думаешь?
- Там рано…
Ксай оглядывается назад, на прикроватную тумбочку.
- Почти восемь, котенок.
- Всего восемь, Ксай…
Моей логике, ровно как и тому, что демонстративно обвиваюсь вокруг него крепче, Эдвард усмехается.
- Ты не жаворонок, это точно.
- Я не претендую… ну не уходи, - прошу, поморщившись, - без тебя мне холодно. И это солнце…
- Белочка, восемь утра. Мы договаривались.
- Формально, я разбудила тебя ночью, - краснею быстрее, чем успеваю сказать. Жмурюсь, припоминая эту ужасную ситуацию с месячными, - так что еще час точно есть в запасе…
Алексайо ласково поглаживает мои волосы. Его губы целуют мою макушку, за ней – висок.
- Сонный Бельчонок, ты хоть знаешь, что со мной делаешь?
- Если этого достаточно, чтобы тебя оставить, пожалуй, да…
Мой голос, хрипловатый с утра, но пронизанный требовательностью, Ксая веселит. Он уже проснулся, он бодрее меня и готов вставать. Возможно, не зря держу его руками и ногами? Кто-кто, а уж Эдвард умеет уходить незамеченным.
- Ты так хочешь поспать еще?
- Поспать с тобой здесь ключевое, - шепотом, не открывая глаз, поправляю его, - ну Ксай… ну пожалуйста…
- Белла, - он веселится, это точно. Но веселье это не грубое, не уничижительное. Оно нежное, пропитанное теплом, - ты мне даже выбора не оставляешь, да?
Я своевольничаю. Придвигаюсь ближе. Кладу голову уже не на подушку, уже – на его плечо. Легонько целую шею.
- Люблю тебя. Останься со мной до девяти. Пожалуйста.
И больше ничего не говорю, не пытаясь как-то еще вынудить его остаться. Жду решения и будь что будет. Просто наслаждаюсь мгновением. Ради них – таких очаровательных, пахнущих клубникой и теплых, стоит жить.
- Душа моя, - Алексайо, в защитном жесте накрывая мою спину руками, никуда не двигается. Сдается в мой плен, - договорились, так уж и быть. До девяти я твой.
- А после девяти – чужой?
- Бельчонок, после девяти мы встаем и идем завтракать. Иначе я ничего не успею…
- В обед я верну свой сон…
- В обед – несомненно, - он не упрямится, больше не спорит. Блюдет наш договор, - а пока давай-ка засыпай. Если хочешь, я могу задернуть шторы.
Я разрываюсь между двумя желаниями – убрать солнце и не покидать Эдварда. Это не утро, это какой-то наркотический туман. От его кожи, его тела я никак не могу заставить себя оторваться.
Но не так страшно уходить самой, как отпускать его. Даже на несколько минут.
Потому, удивив Ксая, я резко вскакиваю со своего места самостоятельно. И, спрыгнув с постели, быстрым движением затягиваю длинные темные шторы. Солнечным лучам сквозь них не пролезть, спальня погружается в приятный полумрак, а воздух из приоткрытого окошка гладит кожу.
Вынужденная как следует открыть глаза, чтобы выполнить свою задумку, впервые так полноценно и ясно смотрю на Ксая, устроившегося на подушке. Он наблюдает за мной. Фиолетовые глаза мерцают домашним уютом и любовью. Кожа уже не такая белая, черты больше похожи на прежние. Эдвард возвращается ко мне. И я безумно этому рада.
- Иди сюда, котенок, - он гостеприимно раскрывает объятья, приняв мое промедление за нерешительность, - я весь твой. У нас еще час, чтобы как следует пообниматься.
Игривый. Веселый. Улыбчивый.
Как же я по нему скучала…
Потому, сама себе счастливо хохотнув, я опрометью кидаюсь на свое прежнее место. Забираюсь, как ребенок, под бок Эдварда. Обнимаю его. Целую его. И устраиваюсь как можно удобнее, ближе и теснее.
- Ты будто бы не видела меня сто лет, малыш, - удивленно бормочет Ксай, - я же здесь, золото. Всегда.
Это правда. И она меня греет куда, куда лучше любого солнца.
Сложно передать то ощущение нирваны, что накрывает рядом с этим мужчиной. Не представляю, как можно было столько лет прожить, не зная о его существовании. Этим утром, идеальным утром, Эдвард… все мое. И все для меня.
- Ты хорошо себя чувствуешь?
- Лучше некуда.
Я блаженно устраиваюсь на его плече. Рукой глажу правую, свою любимую щеку.
- Это хорошо. Спасибо, что ты остался, Алексайо…
Кажется, это будет неплохой день.

…Спустя ровно то время, что оговорено, если верить часам, на которые ориентируется Эдвард, я просыпаюсь в постели одна. Обвившая подушку, укутавшаяся в одеяло, с задернутыми шторами и в тепле, что пахнет мужем.
Со вздохом сажусь на постели.
Договор дороже денег, для Ксая так точно.
С легкой усмешкой я тянусь к тумбочке за своим телефоном. Хочу уточнить, играем ли мы все по правилам.
Но прежде, чем забираю мобильный себе, вижу, что телефон Эдварда здесь же. И его планшет. И даже очки, аккуратно сложенные в чехол, лежат рядом.
Не ушел?..
К моему изумлению, под стать проснувшимся мыслям, дверь в комнату приоткрывается. И Алексайо, с хитрой улыбкой человека, чей сюрприз удался, проходит внутрь. В руках у него небольшой, но плотный деревянный поднос. В комнате почти сразу же начинает пахнуть кофе.
- Мне это снится, так?
- Не дождешься, солнце.
Едва не хлопая в ладоши, я радостно на него гляжу. Эфемерное, похоже, но мое самое восхитительное создание. От улыбки начинают болеть мышцы лица.
- Ты волшебник?
- Я муж, - теплый баритон, наполненный сладостью, с добротой аметистовых глаз проходится по мне.
Эдвард подходит к самой постели. Я подвигаюсь, садясь поудобнее. А он тем временем нажимает на какую-то неприметную кнопочку на боку подноса – раз, и маленькие ножки, являющиеся воплощением столика для завтрака в постель, упираются в простыни.
- Нет, все-таки ты определенно волшебник…
Ксай садится рядом, нежно погладив мою ладонь. Кивает на свою ношу.
- Двойное латте с карамельным сиропом. Я прав?
- Как ты узнал?
Это действительно то кофе, что я обожаю. И Розмари не могла выдать меня в данном случае, потому что при ней я никогда его не пила. Сбегая к Джасперу, гуляя по городу, когда представлялась такая редкая возможность, я заказывала этот напиток как символ своей свободы. Он наполнял сладостью сиропа и легкостью молочной пенки мою жизнь. Тогда был одной из немногих радостей… а сейчас другие радости заставляет взлететь до небес.
И все равно – Эдвард принес мне свободу. Эдвард принес мне свою любовь.
- Считай, что это магия, - добродушно ухмыляется мужчина, - но это еще не все, мой Бельчонок.
И жестом фокусника он привлекает мое внимание к чему-то сладкому и пахнущему свежей выпечкой, устроенному сбоку от кофе. Его прикрывает салфетка, что я запросто сдергиваю. Это пирожное из песочного теста с толстым слоем шоколадного мусса, густого и буквально пропитанного прелестью шоколада, а на нем… на нем, таким же толстым слоем, нарезанные дольками ягоды клубники. Их полили белым шоколадом для лучшего скрепления.
- Компромисс, - едва поднимаю на него глаза, признается Эдварда. На его левой щеке немного румянца, - клубника и шоколад – одни из самых совместимых продуктов.
С ним не поспоришь.
В нашем союзе много трудностей. Наш союз всегда, так или иначе, будет вызывать разговоры и обсуждения. Возможно, порой для Эдварда я буду ребенком, а он для меня – чересчур взрослым человеком. Но любовь стирает границы, это уже было доказано. Мы обвенчались, соединили себя узами брака, и хотим жить вместе долгие годы. В семье. Так что, так или иначе, точки соприкосновения мы отыщем. Первая из них за сегодня – клубника с шоколадом.
- Алексайо, - я изгибаюсь на своем месте, счастливая, буквально требуя его в объятья, - как же ты… какой же ты! Спасибо!
Ксай с благоговением встречает то, как на него смотрю. Уверенна, мои глаза блестят точно так же, как аметисты. В них радость. В них успокоенность. И в них самое прекрасное за эти недели утро.
- Наслаждайся, радость моя, - поцеловав меня в лоб, выдыхает муж, следуя губами по волосам, - я очень надеюсь, тебе понравится.
- Завтрак в постель. Такой. И у тебя еще есть варианты?..
То, что произношу все это как вопиющее безумие, его смешит.
- Кушай, Бельчонок. А я посижу с тобой.
- Ты ничего не принес себе…
- Я позавтракал внизу. Прежде, чем Ника попросила у Рады бразды правления над кухней, она успела сварить овсянку.
- Ника готовит?
- Сырники, - уголок губ Ксая приподнимается, - хочешь их? Я могу принести тебе.
- У меня лучший завтрак, - убежденно качаю головой, - просто… неожиданно. Эммет прав, она будет хорошей мамой для Карли.
- Карли заслужила такую маму, - муж с интересом наблюдает за тем, как я пробую латте, - вкусно?
- Безумно, Ксай, - и здесь ни капли фальши, я восхищаюсь этим кофе. И еще вкуснее его делает тот факт, что Уникальный принес напиток прямо в мою постель, каким-то образом разведал о нем, еще и рядом сейчас. Пусть недолго – уже бесценно.
Следующим этапом чайной ложечкой я тянусь к пирожному. Эдвард придвигает мне его поближе.
- Клубника с шоколадом это божественно!..
- То-то их продают вместе, - муж не заставляет меня ни ждать, ни просить. Он просто наклоняется, такой близкий, и целует. Забирает свой поцелуй. И посмеивается отблеску клубники на моих губах. Клубничный.
- Десерт – это что-то. Но у меня есть еще один, куда слаще, - с обожанием заявляю я, не позволяя ему отстраниться. Целую в ответ. Чуть крепче.
- Совсем скоро он будет твоим как прежде, - обещает Эдвард. В фиолетовых глазах зажигаются особые искорки. Я их знаю.
- Не сомневаюсь, - обрываю наш контакт, пока все вокруг не воспламенилось, - хочешь клубничку, Ксай?
Он улыбается. Он принимает угощение из моих рук.
И мне весело.
- Потрясающее утро…
- Благодаря тебе, Бельчонок, - он облизывает губы от сладости украшений десерта, садясь ровнее, - я надеюсь, ты сможешь извинить меня за такие заполненные дни? Осталось недолго.
- Утро компенсирует день, любовь моя.
Это он и хотел услышать. И поверить в это, на самом деле, также его мечта.
За завтраком, который продолжается, хотя уже больше девяти, мы проводим еще минут пятнадцать. Я доедаю свои королевские угощения, делясь с Эдвардом клубникой, а он наблюдает за мной с улыбкой и умиротворением. Думаю, перед рабочим днем оно ему понадобится.
Надо бы не забыть проследить за тем, чтобы он выпил таблетки…
- Какие планы на сегодня?
- Крыло. С правильными координатами, я думаю, дня два – и будет готово.
- А потом – хвост.
- А потом хвост, - муж посмеивается, - с ним придется повозиться неделю-другую. Зато уже окончательно.
- Какой же красивый будет этот самолет, когда полетит…
- Пока важнее всего, чтобы он полетел, - чуточку пессимистично докладывает Ксай, - а там уже будет видно, красивый или нет.
- Полетит, - я уверена. Даже больше, убеждена. И, надеюсь, заражаю этой убежденностью, хоть на грамм, Алексайо.
- Полетит, - эхом повторяет он. Гладит мою щеку, грустнея. – Бельчонок, мне нужно идти. Извинишь меня?
- Я люблю тебя, - просто говорю, не собираясь выжимать из него извинения, - конечно, Ксай. Мы договорились. Увидимся в обед.
По-доброму мне кивнув, Эдвард поднимается. Он в светло-синей рубашке и своих любимых джинсах смотрится моложе, чем прежде. И морщинок на лице меньше. На нем улыбка.
Возле двери муж оборачивается:
- Увидимся, ψυχή.

* * *

Каролина садится на кресло в их с папой спальне. Здесь приоткрыто окно, пуская в комнату свежий воздух, постель идеально заправлена умелыми руками Анты, а на тумбочке лежат любимые Карли пирожные с маком, клубникой и желе. Она уже давно их не ела.
Папа заходит в спальню следом за ней. Он выглядит усталым, грустным и озадаченным. Он больше не улыбается, как с Никой. И все время смотрит на нее.
- Угощайся, принцесса.
Девочка, нерешительно взглянув на пирожные, нехотя берет одну сладость с тарелки. Забирается на кресло с ногами, прижав к себе маленькую подушку, что притаилась рядом.
Пока Тяуззер расслабляется на солнышке в гостиной, папа попросил ее пойти с ним. Папа хочет поговорить, только о чем?.. Каролине страшно. Их утреннее веселье с Вероникой забывается как сон.
- Каролин, - Эммет садится напротив дочери, прямо на покрывало, глубоко вздохнув. Большой, теплый и задумчивый, он выглядит беззащитным. Малышке очень хочется его обнять.
- Я сделала что-то плохое, папочка?..
Губы Натоса освещает улыбка.
- Ну что ты, малыш. Все хорошо.
- Тогда… что-то с твоей рукой? – ее глаза влажнеют, когда цепляют злосчастный белый бинт на могучей ладони, - тебе очень больно?
- Нет, Карли. Со мной все в порядке, - он видит, что вводит ребенка в заблуждение. И без труда удается подметить даже девочке, что заставляет себя выровнять курс разговора. И начать-таки его, чтобы поскорее закончить.
- Каролина, моя девочка, я хочу поговорить с тобой о маме.
Его ровный голос и внимательный взгляд не позволяют ошибиться. Юная гречанка вздрагивает, остановившись на полпути к пирожному в своей ладошке и опускает взгляд.
- Что я должна сделать?
Ее голосок звучит вполне обреченно.
- Не прятаться от меня. Мы с тобой не обсуждали эту тему, а следовало, - Эммет неутешительно качает головой, - сегодня мы все исправим. Я хочу, чтобы тебе стало легче, зайчонок. Я хочу, чтобы ты рассказала мне все, что успеешь только подумать. А я обещаю тебя выслушать и рассказать то, что думаю я.
Каролина кладет пирожное на подлокотник кресла. Обхватывает тонкими руками-веточками свои колени.
- Я не хочу говорить о маме.
- Ты можешь мне довериться, солнышко. Нам надо поговорить. Знаешь, если молчать о том, что болит, что беспокоит, оно будет только нарастать.
Эммет с трудом подбирает слова. Он понятия не имеет, как подступиться к теме свадьбы и всему прочему, не говоря уже о начале разговора с обсуждения Мадлен. Это будет чертовски, чертовски трудно. И хорошо, что Эдвард дал ему минимум два часа. Правильно это или нет, но сегодня Ксай за главного. А Натос, по настоянию Вероники и своим собственным мыслям, намерен разобраться с демонами дочери. Защитить ее. Утешить. Доказать свою любовь.
Он справится. В конце концов, он – папа. И его ангел заслуживает права выразить накипевшую боль.
- И все равно: я не хочу, - упрямится Каролина, нахмурив брови. Отворачивается от него, мрачно посмотрев на окно, на солнце, что освещает ее лицо, а затем как впервые изучает свои ладошки. Произносит сдавленно и зажато, едва ли не со слезами, - ты злишься, когда мы говорим о ней. Ты ее не любишь.
- А знаешь, почему я злюсь? – Натос отсылает подальше все то напускное, что может им помешать. Говорит открыто. Говорит честно. Глазки дочери, внимательные и мокрые, впиваются в его. – Я злюсь, зайчонок, потому что ничего не могу сделать. Я не могу вернуть тебе маму. Я не могу заставить тебя не горевать о ней. И мне очень больно, когда я вижу, как ты плачешь…
- Они сами, - хныкнув, Каролина наскоро утирает одинокую слезинку, - я не хочу… я знаю, что я не должна плакать, папочка… просто они текут и все… я не знаю, как мне не плакать…
Эммет поднимается с постели. Он подходит к дочери, только лишь протянув ей руки. Мужчина понимает, что находиться на расстоянии во время таких разговоров глупо, немыслимо и очень жестоко. Он должен быть рядом. Чувствовать каждую эмоцию Карли.
- Я не говорю, что ты не должна плакать, - серьезно заверяет он, усаживая дочку к себе на колени. Вполоборота, заключая в свои объятья, гладит ее плечи. – Я имею ввиду, что хочу, чтобы ты была счастливой. И готов сделать для этого все.
- Я не могу забыть маму, папочка… я ее люблю… - Карли, уткнувшись в его плечо, бормочет свои слова неразборчиво и сбито. Снова всхлипывает. Дрожит.
Ее состояние крайне нестабильно. Но вряд ли стабильнее станет, если замалчивать боль.
- Это правильно, Карли. Мы все любим свою маму. Так надо – маму любить.
- И ты не обижаешься?..
- Я никогда не обижаюсь на тебя, Малыш. Такого не бывает.
- Но когда я говорю о ней… у тебя лицо становится красным… и ты смотришь на меня по-другому, - приметливая, она морщится, - ты расстраиваешься…
- Каролина, давай так, - Эммет убирает ее волосы, распущенные из пучка, за детскую спинку. Поправляет задравшуюся маечку с единорогом. – Я расскажу тебе о своей маме и о том, что я чувствовал, когда она была рядом и когда рядом ее больше не было. А ты потом расскажешь мне о своей. И своих чувствах.
Услуга за услугу. Каролина, прикусив губу, с готовностью кивает. Еще немного подрагивая, прижимается к папиной груди.
- Ты мне не рассказывал о ней, только о бабушке Эсми…
- Я знаю. А сегодня – расскажу, - Натос накрывает здоровой рукой детскую спину, согревая малышку, - хочешь?
- Ага…
- Хорошо, - легонько чмокнув свое сокровище в макушку, Эммет раздумывает, с чего начать. – Ее звали Ангелина. У нее были темные длинные волосы и серые глаза, это то, что я точно помню. Она носила синее платье… у нее их было несколько. Я не запомнил все.
- Ты был маленьким, когда она умерла?..
- Мне было три года, да. Я не успел узнать ее очень хорошо. Но Каролин, она была доброй. Она любила нас очень сильно, учила дядю Эда заботиться обо мне. И она очень часто улыбалась. Я долго потом вспоминал ее улыбку.
- Почему она умерла, папочка?
- Она заболела. Чем-то, что нельзя было вылечить, Малыш. И поэтому умерла – от очень-очень высокой температуры.
- Ты сильно плакал?..
- Я был очень маленьким, Карли, - Эммет ведет пятерней по роскошным волосам дочери – своим волосам – наслаждаясь их шелком, - я не помню все так ярко, как Эдди, например. Но мне было очень грустно, да. Я вспоминал ее позже, уже почти взрослым.
Каролина обнимает отца за плечи. Несильно целует оба его плеча.
- Но ты вырос… и я с тобой.
- Ну конечно же, мое солнышко, ты со мной, - Натос радостно улыбается, с обожанием потеревшись своим носом о нос дочки, - ты – моя самая большая драгоценность. Мне с тобой ничего не страшно.
- Я всегда буду здесь.
- Спасибо, малыш, - ее лобик получает теплый поцелуй, в котором выражена вся отцовская любовь, - а у тебя есть я. Всегда. Что бы ни случилось. И я никогда не злюсь, никогда не обижаюсь. Я хочу, чтобы у тебя все было хорошо. Я хочу, чтобы ты мне доверяла.
- Я верю, папочка… только я… - Каролина снова опускает голову, глазами с самым пристальным вниманием изучает материю папиных джинсов, - я не могу говорить и не плакать… я очень, очень по маме скучаю. Почему она умерла? Она тоже заболела?
- В нашей жизни иногда случаются вещи, Каролин, которые от нас не зависят и которые нам не под силу изменить. Ни ты, ни я не могли помочь маме. Так получилось.
- Но вокруг столько людей… почему она?
- Этого тебе никто не скажет, зайка. Но мы с тобой не можем ничего изменить. Мы только можем быть храбрыми, помнить ее и жить дальше. У тебя впереди много-много счастливых лет. И она была бы рада видеть, что ты не проводишь их в бесконечной скорби.
Каролина видит, что папе нелегко это говорить. Она испуганно ждет, когда он разозлится, когда начнет говорить громче, когда его глаза станут ярче, а губы изогнутся в неприятном выражении… когда он слишком сильно сдавит ладонью ее кофточку или подлокотник кресла… когда он запретит Каролине вспоминать маму. Но он продолжает. И он не сбивается. И он искренен.
- Белла говорила мне, мама всегда со мной…
- И это правильно, - ее нерешительность Эммет подбадривает поцелуем в щечку, - с нами те, кто живет в нашем сердце. От рождения и до самой смерти.
Каролина чуточку смелеет. Она опять начинает дрожать, но не прячет это. Крепко обхватывает папу за талию, поднимая голову. Смотрит прямо ему в глаза. Даже сквозь соленую влагу.
- Она мне снится. Я ее зову, а она уходит от меня… она будто бы не любит меня, папа.
- И напрасно, - Танатос разравнивает волнистые пряди, - мамы любят своих детей, Каролина. Даже если особенным образом, - и тут папа все-таки не удерживается. Сжимает зубы, а лицо его становится бледнее.
- Мне грустно, что она больше не придет, - Карли всхлипывает, - никогда-никогда. И я ее не услышу… и журналы ее не покажут… ее будто бы не было… я так не хочу!
- Каролина, моя мама, моя первая с Эдди мама, умерла очень-очень давно. Я не забывал о ней. Я скучал по ней. Я ждал ее. Каждую ночь, мой малыш. И дядя Эд успокаивал меня, рассказывал мне о ней, ничего не утаивал. Он был для меня ее воплощением. Он знал ее. А потом… потом нас нашла бабушка Эсми… и она так полюбила нас… она так заботилась о нас… я понял, что в моей жизни теперь две мамы. И если одну я потерял навсегда, хоть и осталась она в памяти, вторая – всегда со мной. Независимо от всего. И я стал счастливым, зайчонок.
- У Беллы тоже две мамы, да?
- Так иногда получается, Каролин, - держа тон, эмоции в узде, соглашается Эммет. Разговор начинает идти сам собой и все не так страшно и ужасно, как представлялось ему. Даже несмотря на горести малышки.
- У меня тоже будет вторая мама? – резко, на выдохе, выпаливает Каролина. И глаза ее, большие, родные ему, все в слезах, сверкают.
Натос на мгновенье теряется.
- Карли… я не говорю и не заставляю тебя…
- Ты улыбаешься рядом с Никой, - шмыгнув носом, девочка пожимает плечиками. Ее нижняя губа дрожит, - Ника любит меня. Она разрешает мне готовить с ней, она укладывает меня спать… вчера, когда я пришла к ней, она не выгнала меня. И Тяуззи она ласкает… она хорошая, да?
Каллен-младший насилу вдыхает еще немного кислорода.
- Каролина, ты права, Ника любит тебя. Она хочет о тебе заботиться и хочет быть рядом с нами. Но она ни в коем случае не хочет, чтобы ты выбирала между ней и мамой. Она понимает, что маму ты любишь сильнее.
- Но если не мама, то… мачеха? – Карли ежится. - У Клары, девочки в школе, было две мачехи… они не были хорошими, обижали ее… и она плачет по маме до сих пор.
- Вероника будет не мачехой, Каролин. Она будет твоей подружкой, девушкой, к которой ты можешь обратиться по любому вопросу, если меня нет рядом. Она будет любить тебя, будет замечательной для тебя. И никогда тебя не обидит.
Юная гречанка храбро кивает, хотя глаза полны соленой влаги. Она уже течет по атласным щечкам.
- Я должна называть ее «мама»?
- Ты можешь попробовать, если хочешь, но ты не должна, - Эммет, как никогда ощущая грань, по которой они оба ходят, с трудом говорит так же спокойно, внутри его подбрасывает, лихорадит, - мы знаем, кто твоя мама. И ты можешь звать Веронику, как Иззу, своим другом.
- И она не уйдет?
- Нет, Карли. Никогда.
- Это она так сказала?
Вот он, решающий момент. Танатос мысленно молится, чтобы он не был последним и над ним не разверзлись небеса. Либо Каролина поймет, либо… и что делать тогда, ума ему уже не приложить.
- Да, зайчонок. Она… доказала. Я попросил Нику стать моей женой и она согласилась.
Мужчина с подозрительностью, с немым ожиданием смотрит на дочку. Ищет малейшие перемены в ее лице. Эмоции в глазах. Ждет слов, обвинений, рыданий… а получает только маленькую, тихую усмешку. Усмешку-всхлип.
- Настоящей женой? Как Белла для Эдди?..
- Настоящей, - не теряя бдительность, Эммет говорит медленно, проникновенно и как может ласково, - она любит нас, ты сама сказала. Она – наша.
- Это хорошо…
- Да, - соглашаясь, Натос покрепче прижимает дочку к себе, - ты не злишься на меня за это? Мое солнце, скажи мне все, что думаешь. Я хочу знать.
- Я… я не знаю… - Карли тушуется, кусая губы, - она добрая… и она милая… если я не должна звать ее «мамой»… папа, а тебя она не заберет? Если мне страшно ночью… или у меня что-то болит… я могу к тебе прийти?
Танатос на мгновенье жмурится, а затем устраивает дочь в самой настоящей колыбели из рук. Несколько раз, горячо, трепетно, но в то же время с уверением в правдивости, честности своих слов:
- Ну разумеется, мой ангел. Я – твой. И Ника тоже твоя. Мы оба – твои.
- И мы будем ездить за пиццей… и к дяде Эду по выходным?
- Да, да, конечно да, - Танатос, не веря своему счастью, улыбается уже почти не подрагивающей улыбкой, - Карли, ничего не изменится. Только станет лучше. Ты же не хотела, чтобы Голди была с тобой, верно? Она никогда больше не придет. Ника будет с тобой. И я. Как тебя такая идея?
Юная гречанка вздыхает, зарывшись личиком в его футболку. Утыкается в нее.
- Вы скоро поженитесь?
- Через пару дней, - Эммет прячет девочку среди своих рук, грея ее, - так нужно, Каролин.
Кажется, временной промежуток ее не удивляет.
- И я буду с тобой?
- Ага, зайка. Ты же мое солнышко. Я без тебя никак не могу.
Каролина понятливо кивает. Легонько целует папину грудь.
- Я тебя люблю…
- И я тебя, Карли. Больше всех на свете. Навсегда.
Она молчит. Но, при всем этом, она улыбается. И Эммету легче дышать.
…Следующий час, на кровати, с чаем, принесенным Радой и пирожными, что Каролина теперь с удовольствием ест, они смотрят мультик. Старый мультик «Диснея» о Красавице и Чудовище. Карли очень любит песенки оттуда, знает их наизусть на обоих языках. И Натосу тепло, что девочка более-менее успокаивается, погрузившись в среду того, что любит.
Чуть позже, когда кончается мультфильм и пирожные, Каролина, краснея, просит рассказать о маме. Немножко. Просто ей хочется послушать. Но если папа занят или ему нужно идти, то, конечно, не надо…
Но Натос оставляет все дела. Ни о чем не думает.
Он снова сажает малышку на колени и рассказывает ей, честно, то, что можно рассказать. Чуть приукрашивает их историю знакомства, стирая ненужные подробности для ребенка, рассказывает о медовом месяце и о том, как они ходили по Парижу… и как мама до ужаса боялась скатов в аквариуме.
Он говорит, говорит, говорит… пока Каролина не сдается. Внимательно слушая, впитывая все подробности, она, так или иначе, утомляется. И, прикорнув к папе, засыпает. Эммет, укладывая ее на подушки и унося пустые чашки, желает дочери цветных и добрых снов. В ее состоянии дневной сон почти такая же необходимость, как для Эдварда. Это их роднит.
А внизу Вероника. Моет посуду, не отказываясь и в этом помочь Раде и Анте. Женщины прибираются в гостиной, когда Натос заходит к невесте. Ставит чашки на стол, а ее, такую красивую и дорогую, обнимает за талию. Горячо целует в висок.
- Милый мой, - тут же оставляя посуду, Ника накрывает ладонями его ладони. Пробует оглянуться, увидеть лицо, хотя Эммет не позволяет, - ну как ты? Как все прошло?
Он усмехается. Он, прищурившись, качает головой.
А затем, ничего не смущаясь и не скрывая, запросто подхватывает Веронику на руки. За талию. Держит над собой, держит и смотрит, не таясь, в лицо. Улыбается.
- Я люблю тебя, моя девочка. Я так тебя люблю…
И в словах его ни капли фальши. В словах его безбрежное обожание и несдерживаемая нежность.
Все получилось.

* * *

Он в бешенстве.
Он, сжав руки в кулаки, горящими глазами глядя на нее, тяжело дышит. Вены вздулись на шее, у виска. И краснота лица, заполоняя собой все, кровью отливает в темную радужку.
Мазаффар готов убивать.
- КАК ТЫ ПОСМЕЛА?..
Аурания тихо сидит на массивном деревянном кресле с завитыми, по примеру версальских, поручнями. На ней длинное темное платье в пол. И волосы ее распущены, темными змеями разметавшись по плечам. Аура бледнее снега, что так редко здесь бывает.
- Я должна была.
Ее тихий голос, контрастируя с его громким, эхом отдается у девушки в голове, не прекращающей болеть уже столько дней. Она с трудом сглатывает.
- ЧТО ДОЛЖНА БЫЛА? – ее муж со всей дури ударяет по столу, на котором из белого конверта выглядывают четкие фото, демонстрирующие все то, отчего он сходит с ума. – ЯСМИН – МОЯ ДОЧЬ! МОЯ! КАКОЕ ТЫ ИМЕЛА ПРАВО?..
- Ясмин – наша дочь. И моя больше, чем твоя, - не запинаясь, все так же тихо и спокойно, произносит Аура. Выдыхает, поморщившись от нового укола боли. – Мазаффар, не кричи… я умру сейчас…
- АУРАНИЯ! – он будто бы не слышит. Его уже трясет, - ТЫ ПОВЕЛА РЕБЕНКА К ПЕДОФИЛУ! КАКАЯ ИЗ ТЕБЯ МАТЬ?
- Он не педофил, - уже уставшая убеждать в этом и себя, и тех кто рядом, Аура болезненно ухмыляется, - он – лучший человек, которого я знаю. Он идеален.
- ТЫ МНЕ НЕ ВЕРИШЬ?
- Я была у него, Мазаффар. Отныне я верю только своим глазам.
- ТЫ БЫЛА У НЕГО… - скалясь, тот кивает. Бьет по столу так, что тот вздрагивает, чудом не прогнувшись, - ИЗ ТЕБЯ НИ МАТЕРИ, НИ ЖЕНЫ НЕ ВЫШЛО, АУРАНИЯ! Что же ты за женщина такая?..
- Я хочу отменить свою подпись на той бумаге.
- Это невозможно, - он больше не кричит, заставляет себя, хоть и не без титановских сил, уняться. Правда, все еще дрожит. Лицо все еще красное. И глаза все еще горят огнем ненависти, - бумага в суде. Он – не опекун. И его посадят, обязательно посадят за все, что он сделал.
- Что он тебе сделал, Мурад? – пьяно усмехнувшись, Аурания, скрипя зубами от боли у виска, намеренно называет мужа именем, что проклял, - что ты для него?.. Кто ты?..
- Об этом он спросит судью.
- Об этом он спросит тебя. Ты же был его партнером столько лет… он позволил тебе на мне жениться…
- Мне нужно было позволение, считаешь?! НЕВЕСТА ГОДА!
Пренебрежение в тоне, связанное воедино с грубостью и нетерпимостью, делают еще больнее. Аура начинает думать, что вправду сейчас умрет. Головная боль нарастает.
- Ты не любил меня, да?.. Тогда зачем… зачем ты женился?..
Мазаффар, сорвавшись, ревет. Рявкает, как зверь, загнанный в ловушку копьями охотников. Больше нет черных глаз, есть огненные. Он сам – чистый пламень. И не собирается это прятать. Он все сожжет.
- Я ТЕБЯ ЛЮБЛЮ БОЛЬШЕ ЖИЗНИ… КАЖДЫЙ ГРЕБАНЫЙ ДЕНЬ! А ты хочешь моей смерти…
- Я делала все, что ты говорил. Потому что я люблю тебя.
- Потому что ты любишь его, - Мазаффар морщится, покачав головой, - я – это он, верно? Господи, Аура, я не верил в это до последнего! Но ты же убедила меня!
Мужчина делает навстречу Ауре свой первый шаг. Она даже не двигается. Совсем не дрожит.
- Меня ты заметила, потому что я был как он…
Еще шаг. Мужчина стискивает зубы, прожигая болезненной злостью.
- Моя машина, одежда… одеколон. Ты оставила все! Ты выбрала его!
Аурания зажмуривается. Она уже совсем белая – это ощущается физически. И никаких сил бороться нет.
Захочет ее убить – убьет. Жалко только Ясмин… Ясмин любит мамочку.
- Рара, - Мурад останавливается совсем рядом. Обессиленный, будто бы постаревший за раз на десяток лет, присаживается перед ее креслом. Своими черными, как ночь, глазами, пробирается в душу. Умоляет не прятаться, - Рара, скажи мне, неужели всегда?.. Всегда ты о нем думала? Во время секса? После секса? Когда родилась Ясмин… ты сравнивала Ясмин с ним?..
Аурания плачет. Слезы водопадами текут по щекам. Руки, все тело начинает трясти. Она готова захлебнуться в своих рыданиях. В своем горе. И в невозможности отрицать слова мужа.
- Он был всем, что мне дано… я не люблю его… но я не знаю, как жить без него, Мурад… без единого напоминания…
Зато честно. Зато – искренне. Когда-то Мазаффар в ней ценил это качество. Он стал ее первым мужчиной. Он сделал ее своей. Но была ли она его хоть минуту… хоть секунду за всю их жизнь?
Она знает, что он выведал. Фотографии Ясмин в фиолетовом возле больницы в Целеево, ее фотографии, запечатление беседы с доктором Норским… ему попало все. Все, до последнего кадра. В тот же день.
…Это нестерпимо. Это уже за гранью.
- Мазаффар, помоги мне… - застонав, даже затаив дыхание, она с трудом шевелит губами.
- Пластической операцией? РАРА! – он тоже едва не плачет. Впервые в жизни рядом с ней. – Ты мне выбора не оставляешь! Я НЕ МОГУ жить без ТЕБЯ!
- Ты меня ненавидишь…
- Будь это так, я бы говорил с тобой сейчас? Я БЫ ТЕБЯ УНИЧТОЖИЛ!
Она облизывает сухие, синие губы. Она прикрывает глаза, где веки стали чересчур тяжелыми, дабы этому сопротивляться.
- Мурад, ради Ясмин… помоги мне…
Мужчина останавливает тирады. Выдыхает, собрав терпение по кусочкам. Напрягается, хмуро оглядывая жену с ног до головы.
- Чем помочь, Рара?.. Что с тобой?
- Наверное, все, - под гул нарастающей боли, кромсающей, извлекающей душу наружу, Аурания пристыженно, слабо улыбается, - прости меня, пожалуйста…
- Не говори таких вещей, - Мазаффар, уже напуганный не на шутку, оставляет их беседу, - что болит, Аура? А ну-ка скажи мне!
- Голова…
- Где?
- Везде.
Больше нужды ее слушать нет. Мужчина вызывает «Скорую», твердым движением пальцем набрав верный номер. А затем буквально стаскивает не упирающуюся жену с ее кресла. Несет в спальню.
- Терпеть. Терпеть и не сметь умирать, слышишь меня? Ради Ясс!
- Ясс ты у меня отберешь…
- Рара, замолчи, - он морщится, мотает головой. Осторожно кладет ее на постель. – Терпи, я сказал. Сейчас тебе помогут.
…«Скорая» диагностирует острый приступ мигрени, длящейся, судя по словам пациентки, уже третий день. Боль снимают зашторенными окнами, волшебной, по ощущениям Рары, таблеткой, и холодным полотенцем на лоб.
Мазаффар мрачно стоит рядом. Все время.
Он приводит доктора.
Он уводит доктора.
Он смотрит, как Аура засыпает.
Он здесь, когда Аура просыпается.
Незримой тенью, силуэтом у окна или на кресле… он не оставляет ее.
В конце концов, наутро, подходит к постели. С синими кругами под глазами, осунувшимся лицом, такими же сухими губами.
Аурания не контролирует себя. Она просто тихонько плачет.
- Мазаффар… Мазаффар!..
Ее понимают. Ее, как бы ни было сложно и о чем бы ни шла речь, забирают в объятья. Рара прижимается к мужу, теплому, пахнущему собой, утыкается в его плечо, чувствует руки на спине, на талии… и плачет в голос. Опять.
Без него не жить.
А с ней жить станет?
- Я хочу только тебя, - когда своим лбом приникает к ее, горячо бормочет девушка, - я люблю тебя. Ты мой муж. Ты отец моего ребенка. Ты, только ты в моей голове, Мазаффар. Ты смысл моей жизни. Я не могу тебя потерять…
Он тяжело вздыхает. Прикрывает глаза. Ласка, с которой начал, перемежается с твердостью намерений.
- Если хочешь, то получишь. Всего меня. Но ты не станешь мешать мне, Рара. Никогда.
Она кусает губы. Понимает, к чему он клонит.
- Мурад, не надо…
- Мазаффар, - безапелляционно поправляет тот, - я сделаю то, что должен сделать, что правильно. И как только ты откроешь рот, все кончится. Между нами.
- Господи!..
- Рара, я тебя люблю, - на полном серьезе, ничего не утаивая, признается мужчина. Пожимает ее руки, гладит бледное лицо, - но ты – моя, если хочешь быть рядом. Только моя. Тебе этот гад не нужен.
- Не ревнуй к нему… он женился… он не навредит…
- Не защищай. Никогда никого не защищай, кроме своей семьи, - это уже приказ. Предельно ясный.
- Он не заслуживает того, что ты сделаешь! Ты же веришь в Бога! – дрожь возвращается, огонечек боли в голове тоже. Аурания всхлипывает.
- Бог есть. Он велик. Но даже Бог карает тварей.
- Убьешь его?..
- Он сам себя убьет, - Мурад качает головой, - а ты будешь молчать. Тогда останешься в семье.
Мазаффар поднимается с постели. Ничего больше не говорит.
Рара плачет, а он не смотрит. Он открывает дверь.
За ней Ясмин с нянькой. В желтом платьице, с заплетенными в косички волосами. Маленькая, нежная и напуганная. Она кидается к мамочке, крепко-крепко обнимая ее ручонками за шею. Бормочет, что любит. Бормочет, чтобы мамочка больше не болела. Молит мамочку всегда быть рядом, потому что ей, Ясмин, страшно. И больно. И папе так грустно без них… она ведь любит ее и папу?
Мурад у двери многозначительно смотрит на жену. Наблюдает за ней. И она видит.
Видит, глядя в мерцающие детские глаза, рассматривая родные черты, свое сокровище, что может потерять. И Аурания готова кричать в голос. Но не смеет. Не рядом с ребенком.
Выбора ей не оставляют.
Либо Кэйафас, либо семья.
Под силу ли выбирать матери?..
Рара со слезами, гневно глянув на Мазаффара, прижимает к себе дочь.
- Ana sizi tərk etməyəcək, dəfinə (мама тебя не оставит, сокровище).

ПРОДОЛЖЕНИЕ

Источник: http://robsten.ru/forum/67-2056-65#1460425