Capitolo 51. Часть 1.

Это моя комната.
Да, да, это определенно она. Вот здесь, левее двери, комод с многочисленными кофточками и маечками, брючками и платьицами, а тут, правее постели, настоящий трельяж из красного дерева, как у взрослой. Мама каждое утро расчесывала мне за ним волосы, пока я корчила рожицы в трехстворчатое зеркало. А кровать тут, по центру, верно. С балдахином, белая, в ворохе подушек с какими-то сказочными животными. Мое покрывало вышито сиреневыми цветами, а у одеяла перламутровые пуговицы пододеяльника. Я помню каждую мелочь. Я даже знаю, сколько ворсинок у ковра, что лежит возле кровати. Ровно четыреста пятьдесят пять – у меня было время посчитать… с похорон мамы прошло уже больше двух недель.
Но сейчас мне не до ковра.
Я пугаюсь. Я сажусь на своей кровати, сжав руками подушку, и, задыхаясь, смотрю по сторонам.
Темно. Тени от фонарей по стенам. Дьявольски блестит зеркало трельяжа. Ручки комода мерцают во тьме.
Мне страшно. Мне холодно. И меня трясет.
- Р-роз!..
Не знаю толком, что мне приснилось. Что-то страшное, наверное. А может, и не столько страшное, сколько грустное. Последнее время от грустных снов я тоже прячусь. Они делают больно.
Никто не отзывается.
Я прочищаю горло. Сажусь ровнее.
- Розмари!..
Пусто. Стены об этом говорят, все в траурных полупрозрачных цветах на обоях, потолок, такой высокий, далекий и белый, ковер… в нем ни пылинки, а я задыхаюсь. Я ненавижу эти ворсинки, которых ровно четыреста пятьдесят пять.
И я соскакиваю на пол. Не тружусь ничего на себя накинуть, не беру одеяло даже, хотя не знаю, когда смогу согреться… мне нужно к Роз. Я хочу к Роз. Я хочу, чтобы она меня крепко-крепко обняла и сказала, что я ее девочка, что меня никто не даст в обиду, что все это – просто плохой сон. И мы вернемся в спальню, Розмари зажжет ночник, уложит меня удобно на подушках, тепло поцелует в лоб, затем – в обе щеки, накроет одеялом и… расскажет длинную-длинную сказку. Чтобы я точно заснула. Она никогда не уходит, пока я не засну, и, держа ее руку в своей, я стараюсь не засыпать как можно дольше. Я вообще хочу, чтобы Роз никогда не уходила…
В коридоре темно. Не так, как в комнате, горит пара светильников, но все же очень мрачно… и я дрожу сильнее, сложив руки на груди, босыми ногами чересчур громко касаясь деревянного пола.
Я слышу, как на кухне моют посуду. Может, это Роз?.. До кухни ближе, чем до ее спальни. Я проверю.
Однако прежде, чем подхожу к лестнице, двигаясь ровно вдоль стенки, побаиваясь монстриков темноты, вижу, как приоткрытая дверь напротив пропускает яркий свет. Он почти божественен в этом ужасном царстве мрака. Он – мое спасение. И, глянув на коридор, в котором еще много дверей и комнат за ними, по которому даже если бежать – не меньше трех минут, я захожу в комнату. Просачиваюсь сквозь дверную щель, стараясь быть и тихой, и невидимой. Но почти сразу же греюсь в световом пространстве.
…Что-то льется в стакан. Шебуршит лед. Я слышу плеск.
- Папочка…
Нет сомнений, что это он. В своем доме, на своем большом красном кресле, со своим острым многоугольным стаканом. Я постоянно вижу папу с ним. Без стакана, наверное, папа уже не папа. Он всегда пьет что-то янтарное, похожее на крашеную воду. Но пахнет от него потом не водой… и он порой странно разговаривает.
Сейчас, сидя там же, где обычно, отец чинно мне кивает. И жестом велит закрыть дверь.
Он выглядит очень… уставшим. У него лицо, как будто он никогда не спал. У него растет борода, хотя папа ненавидит бороду, его глаза темные-темные, пустые. И больше он не улыбается, наоборот, как будто всегда злится. А ночами папа плачет. Я слышала.
- Изабелла.
Мое имя – как плохое слово, которое нельзя произносить. Но он поднимает уголок губ, усмехается. И манит пальцем меня ближе. Перехватывает стакан.
Папу надо слушаться. Я, шмыгнув носом, медленно, но иду к нему. Он хороший. Просто он грустный. А грустные порой обижают тех, кто рядом.
Я становлюсь прямо возле его кресла.
Большая, крепкая рука, тем не менее, притягивает меня еще ближе. Дерево в основании кресла больно впивается в коленки.
Папа оглядывает меня с ног до головы. Глаза его задерживаются на моих глазах… и он сглатывает так, словно бы что-то мешает ему дышать.
- Почему ты не спишь, Изабелла?
- Я хотела позвать Розмари, папочка…
Он хмурится. Морщины глубокие, страшные. Я их очень не люблю. Папа злится – тогда они появляются. А когда он злится… мне не нравится.
- Зачем тебе Розмари, Изабелла?
Мама звала меня «Белла». Роз зовет меня «Белла». А папа меня так никогда не звал. Он вообще как будто не знает, что меня можно называть как-то иначе. Не так длинно.
- Мне… мне страшно.
Отец усмехается снова. Грубее.
- Тебе уже много лет. Нельзя бояться всего кругом. Что тебя напугало? – и перехватывает мою ладонь. Его пальцы больно сжимают кисть.
- Я проснулась… - нерешительно бормочу, кусая губу, пытаясь понять, говорить ему, что мне неприятно или нет, - а там на стенах… и вокруг… и холодно… монстры?
Его глаза страшно блестят. Я сглатываю.
- Тебе негоже бояться монстров, Изабелла. Чем ты отличаешься от них?
- Я не монстр…
- Еще бы. Монстры добрые, - папа вдруг берет и треплет мою щеку. Его пальцы холодные, даже ледяные, и все так же не жалеют силы. Я всхлипываю. – Не реви. Лучше садись ко мне на колени. Я расскажу тебе, чего на самом деле стоит бояться.
Я не знаю, хочу ли я… наверное, не хочу. Но папа здесь. Папа просит меня. И он хочет со мной говорить. Первую неделю после похорон он вообще обходил меня стороной… а сегодня нет. Может, жидкость в его бокале не так уж и плоха?
Хоть и нерешительно, но просьбу я исполняю. Папа даже помогает мне, подсадив – он высокий, как и кресло.
Его рука крепко обвивает мою талию, притягивает к себе. Бокал ближе. Я слышу запах. У меня болит нос и щиплет в глазах. Что за гадость?..
- Слушай внимательно, Изабелла, и запоминай, - со всей серьезностью начинает папа, похлопав меня по руке, - это очень важно.
Я аккуратно, словно бы это запрещено, приникаю к его груди. Рубашка жесткая, пиджак тоже, к тому же, он грязный и пахнет этим янтарным зельем… весь папа им пахнет. Уже много, много дней.
Но он обнимает меня. Он здесь. Я должна терпеть. Папа хороший…
- Самое лучшее чувство на свете, Изабелла, это чувство любви, - начинает отец, - любовь порождает множество приятных вещей и совершенно неприятных, но, так или иначе, она прекрасна. И порой очень сильна. Ты хочешь сделать человека, которого любишь, счастливым, и даешь ему даже то, что сам не можешь терпеть. Исполняешь его желание.
Папа поправляет свое золотое кольцо. Оно провисает на его пальце, но он его не снимает. Такое же было у мамы… я всхлипываю, очень тихо. И пугаюсь. И накрываю рот ладошкой.
Но ему все равно. Сейчас – да.
- Я подарил твоей матери тебя, - отец ведет пальцами по моим волосам, путая пряди. Мне больно, - она очень просила и я разрешил. Когда ты родилась, она была невероятно счастливой.
Он разрешил?.. Правильно. Папа и должен разрешать. Теперь я знаю.
Я опускаю глаза. Мне почему-то холоднее, чем было.
- Спасибо, папочка…
Но отец меня не слышит. Ему все равно.
- Ты, Изабелла, должна была стать ее подарком. А стала ее проклятьем, - его голос грубеет, руки становятся твердыми, делают куда больнее, нежели раньше, - твоя мать любила тебя, а ты ее – нет.
- Нет, папочка! – я чувствую слезы. Я в них задыхаюсь. Хватаюсь за его руку, за его рубашку, и оборачиваюсь. Ищу его глаза, - я ее люблю!.. Люблю, папочка!..
- Это не так, - спокойно отвечает он, - и ты это знаешь. Но однажды, Изабелла… однажды, я обещаю, ты полюбишь. Очень сильно.
- Я ее люблю… и тебя люблю… сильно-сильно!
Не слышит.
Голос отца наливается жесткостью, наполняется чем-то до ужаса тяжелым и грубым. Царапает. Режет. Кромсает. И не прекращает.
- Ты полюбишь и тебя полюбят в ответ. Ты будешь дорожить этим человеком больше всего на свете. Ты будешь беречь его от всего. Защищать его. Целовать его. Исполнять его желания. А потом… - и папа, хмыкнув, описывает бокалом круг, чуть разлив жидкость, - а потом… - он выпивает остатки, что в нем есть, хохотнув сам себе, хотя на глазах я уже вижу слезы, - у тебя его заберут. Навсегда. Убьют. Закопают в землю. И ты будешь смотреть. Будешь жить с этим дальше. Никто и никогда тебе его не вернет.
Папа ставит бокал на пол.
Папа силой заставляет меня стать рядом.
Смотрит, прищурившись, глубоко дыша.
…А по щекам слезы.
- Ты убила свою мать, Изабелла. Только ты. И я никогда, никогда, маленькая ты дрянь, тебе этого не прощу…
В ужасе я отшатываюсь от его кресла.
Я бегу.

…Просыпаюсь, вскрикнув. Открываю глаза, вздрагиваю всем телом, вижу белую наволочку подушки и… начинаю плакать. А может, просыпаюсь со слезами на глазах? Бог его знает.
Больше всего на свете боюсь увидеть белый потолок. Но, благо, вижу совсем другой, натяжной, серо-фиолетовый. А на стене, напротив кровати, «Афинская школа». А покрывало у меня мое, темное, пахнущее клубникой.
…Я дома.
- Ксай?..
Тихо. Чересчур.
Я лежу, сжав руками простыни, запрокинув голову, и все так же рыдаю. Неслышно, зато с содроганием. И рыдания, пусть безмолвные, дерут горло. Нет его. Нет моего Ксая.
Я помню, что я сделала тогда, в конце этого кошмара-воспоминания. Я, сломя голову, не жалея ног и ударяясь о стены, побежала к Розмари. На кухню. Но на кухне мыла посуду не она. И я побежала наверх, в кровь искусывая губы, к ее спальне. Я схватилась за дверную ручку как за последнее, что у меня было. И Розмари, удивленную, до смерти своим видом напугав, схватила за ворот ночной рубашки. Вжалась в нее как только могла – в нее, стоящую в ванной, с зубной щеткой в руках и пастой во рту.
…Той ночью она меня до самого рассвета не могла успокоить.
Я ненавижу Рональда. Всем сердцем. Да будь он проклят!
…Мамочка моя!..
А сейчас утро, судя по всему. Светло. Даже слишком светло, ярко, бело. Как во время молнии. Мне и жарко, и холодно одновременно – лицо горит, а тело дрожит.
- Ксай!
Я щурюсь, жмурюсь, хватаю ртом воздух. Слушаю чертову тишину и меня подкидывает на кровати каждый раз, когда в сознании всплывают слова Рональда.
У тебя его заберут.
Навсегда.
Убьют.
Закопают в землю.
И ты будешь смотреть.
Стиснув, что есть мочи, зубы, я поворачиваюсь на бок. Утыкаюсь лицом в подушку, избавляясь от рыданий. Мне хоть немножко, хоть чуть-чуть надо выпустить их наружу.
Подушка пахнет Ксаем. Она, кажется, еще даже немного теплая… она – его. И я – его. Только Алексайо и след простыл… его в комнате нет.
Вздрогнув, я оставляю подушку. Утираю слезы, сажусь ровно. Пытаюсь припомнить, когда видела мужа последний раз.
Отберут.
Закопают.
Мамочки…
Наверное, я понимаю умом, что все это глупости. Ксай дома, в безопасности, а Рональд далеко и я вряд ли увижу его снова, если не захочу. Его угроза пустая. Его слова – бред.
Но как же мне нужен Эдвард сейчас!.. Чтобы просто увидеть… просто убедиться… пожалуйста!
Вокруг меня все пылает, когда свешиваю с кровати ноги. Ванная пуста, комната пуста, ни его очков, ни телефона, ничего. Словно бы и не было никогда. Словно бы я одна.
Нещадное солнце слепит и причиняет глазам боль. Я морщусь, пытаясь от назойливых лучей увернуться. Мне они сейчас не нужны.
А вот Ксай нужен.
И потому игнорирую слабость в мышцах и дрожь, что не проходит. Даже слезы игнорирую, а они застилают глаза.
Становлюсь на ноги, схватившись за спинку постели для опоры. Медленно, четко оценивая ситуацию, выпрямляюсь.
Одеяло. Мне нужно одеяло.
…Ну почему оно такое тяжелое? Весит почти сто килограмм.
Отберут.
Закопают.
Тихо хныкнув, я проглатываю череду всхлипов. Натягиваю одеяло на плечи, перехватываю его концы. И бреду. К двери. Наружу. В коридор.
Мне нужен Ксай. На мгновенье, всего одно.
Пожалуйста, пусть он будет в порядке…
Да, может это по-детски. Может это недостойно ни женщины, ни жены, может быть я веду себя как взбалмошная девчонка и ставлю его под удар, ведь наверняка напугаю... но я не могу. Я не могу поступить сейчас иначе. Я просто сойду с ума.
В коридоре мне холодно. Я держу одеяло крепче, вмиг возненавидев льняную сорочку, что так холодит кожу, но не останавливаюсь. До кабинета Алексайо от нашей спальни совсем недалеко. Я смогу.
О Рональде, его словах, Роз, маме стараюсь просто не думать. Сейчас не до этого, а силы отнимает порядочные. Я слишком устала.
Забавно, что я снова босиком, а пол снова деревянный. И стены в коридоре не светлые, здесь нет окон, на них тени. И волосы мои распущены, запутаны. И плачу я как в тот день.
Но дважды ничего не повторяется, а это сильно утешает.
Тыльной стороной ладони я вытираю слезы. Сама себе бормочу слова, которые помогают идти вперед. И, по стенке, не чураясь ее поддержки, пусть и медленно, но дохожу до своей цели. Вокруг тихо, тепло теперь и снова ярко. Солнце – мой мучитель. Кто бы мог подумать?
Я смотрю на дверь в кабинет мужа как впервые. Она… чужая. Ромбики, красные отметины, ручка… все, как во сне, все – не мое. И больше всего на свете, видит Бог, я боюсь ущипнуть себя и оказаться там, на кресле, на коленях Рональда. Снова услышать его голос, почувствовать запах виски, ощутить жесткость рубашки и уловить шорох льда в стакане.
Я его ненавижу.
Я ненавижу этого человека.
И никогда, никогда не буду с ним больше встречаться! Даже ради Роз!
Ну правда ведь? Пожалуйста!..
Тихо стучу в дверь.
Мне открывают.
Натос, в серой майке и джинсах, кажется, новых, удивленно оглядывает меня. Он возвышается неприступной горой, от него пахнет грейпфрутовым одеколоном. Но больше всего веет теплом и солнцем. В кабинете приоткрыто окно, поют птички за ним, а легкий весенний ветерок колышет листки бумаги на столе. Идиллия.
- Белла?
Я смотрю на него из-под ресниц. Смущенно.
Реальность вернулась. Это действительно был сон.
- Привет…
- И тебе привет, - Эммет, видимо, что-то для себя поняв, открывает дверь шире. Сразу же. – Проходи. Не надо здесь стоять.
Кто я такая, чтобы не слушаться?
Но вместо того, чтобы смотреть себе под ноги, впиваюсь глазами в кабинет. Стол, шкафы, перегородки, затонированные намеренно, ниши, что теперь пусты. Вот кресло, вот компьютеры с характерным «яблоком», вот бесконечная череда бумаг – работа подходит к концу. Я вижу все, даже форточку и ее ручку, что позволила окно открыть, кроме главного.
И Натос, внимательный, оказывается рядом в нужный момент. Удерживает меня, споткнувшуюся на одеяле, в вертикальном положении.
- Ты что это, Белла? – неодобрительно хмыкает, второй рукой, свободной, притянув ближе кресло. Ксая. Кожаное. С удобными подлокотниками. – Садись. Как ты себя чувствуешь? Что случилось?
Я только сейчас понимаю, как сильно у меня болит голова. От этого, наверное, все такое яркое.
- Эдвард?..
- Он вышел за чаем. Белла, посмотри на меня, - Натос неудовлетворительно пожимает мою ладонь, - ты заболела?
- Как он? – я гну свою линию.
- Кто?
На лбу Эммета морщинки, в глазах недоумение. Он, такой солнечный, спокойный, не может меня понять.
- Эдвард…
- В полном порядке. Что ему сделается?
Мне чуть легче.
- Хорошо…
Танатос глубоко вздыхает, покачав головой. Отрывается от меня, оглянувшись на дверь.
- Сиди здесь, ладно? Не вставай.
Я обессиленно киваю. Захочу, уже не встану. Одеяло теперь весит тонну даже на плечах.
Натос пропадает из поля зрения на несколько мгновений, мне кажется, не больше. В любом случае, каким бы мое восприятие ни было, возвращается он быстро. И не один.
Алексайо, в свободной хлопковой кофте цвета кофе и бежевых брюках входит следом. Отдает брату чай, что несет в руках – две гжелевые кружки, пахнущие мелиссой. Мы их разукрашивали.
Взволнованный, он присаживается передо мной.
- Что такое, мой Бельчонок?
Он… сам… клубничный, теплый, настоящий. Мой. Не во сне, не в видениях, во плоти. Живой, здоровый, далеко уже не бледный, выправивший свое здоровье. Сумевший выстоять. Со мной. Ради меня. Для нас обоих.
Мне не кажется!
Осчастливленная, слабо улыбнувшись, я ничего ему не говорю. Просто подаюсь вперед, послав к чертям одеяло, и так крепко, как позволяют руки, обнимаю мужчину за шею. Утыкаюсь лицом в его плечо, сдавленно хныкнув.
- С тобой все хорошо…
- Ага, - баритон становится мягче, слаще для меня, - и я рядом. Что-то приснилось?
- Это не сон…
Ксай, в ответ на мою дрожь при упоминании правды, не докапывается до нее. Сдержанно кивает, как мне кажется, оглянувшись на молчаливого Натоса с чаем в руках.
Вздыхает.
- Ты знаешь, какая горячая? – мне чудится или он сжимает зубы?
- А ты прохладный…
- Ясно. Ну и хорошо, - меня успокаивающе гладят по волосам, нежно касаясь кожи, - но нам все равно лучше вернуться в кровать. Там удобнее.
Я не протестую. Молчаливо выражаю свою согласие, так же, как и прежде, кивнув.
- Ладошку вот сюда, да, - Ксай помогает мне устроить руку у себя на шее как надо, крепко перехватывая талию и колени, - держись, белочка. Все хорошо.
Одеяло он перекидывает через локоть. Неужели может удержать?! Встает. И меня поднимает следом, без труда.
- Тебе тяжело…
- Нисколько, - Эдвард ласково целует мой лоб, но сразу же морщится, - потерпи немножко, сейчас я тебя уложу.
Эммет, я вижу, открывает нам дверь. Без лишних вопросов.
Да и нет мне до них дела. Ксай со мной.
Это похоже на помешательство, дурной сон, какое-то непонятное видение. Оно сродни туману, что окутывает и не дает ничего разглядеть. Оно делает больно, путает мысли, задевает за живое.
И я крепко держусь за Эдварда, не желая его отпускать, до дрожи радуясь, что вот она – реальность, вот он – мой. И никто нас не тронет. Его.
- Я здесь, малыш, - он, намеренный успокоить, целует мой висок, - и никуда не денусь. Не бойся.
Легко сказать. Но в его присутствии, чувствуя его, это действительно не так сложно. Я чуть ослабляю хватку.
Ксай направляется в спальню «Афинской школы».
Я хнычу.
- Не надо…
- Тебе будет удобно, Белла. Обещаю.
- Она светлая… и большая…
- Ты со мной, помнишь? – его голос добрый, напитанный состраданием и желанием позаботиться, - мы все исправим.
Легко сказать. Но выпутаться из его рук у меня нет ни сил, ни желания. Я не могу, да и теплый Ксай, да и нежный… похоже, смирение – все, что мне остается.
Эдвард держит свое слово. Прежде всего он удобно устраивает меня на кровати, поправив простыни, уложив хорошо подушку, вернув на место одеяло. Затем затягивает шторы, закрывает дверь. И садится рядом, из полки в тумбочке доставая электронный градусник.
- Нет.
- Ради меня, Бельчонок, пожалуйста.
- Ты расстроишься. Я не буду.
- Я хочу тебе помочь, вот и все, - Ксай легонько трется своим носом о мой, пытается улыбнуться, - это всего три минуты. А я лягу с тобой и никуда не пойду.
Я смиряю его внимательным, долгим взглядом. Морщусь, но сдаюсь.
- Умница моя, - довольный, Уникальный исполняет свою задумку. Но затем, как обещал, ложится рядом. И дозволяет прижаться к себе, себя обнять так, как я хочу.
Чувствую все: головную боль, ломоту мышц, чертову слабость и жар. Идеальные составляющие для ужасного дня. Но близость Эдварда, его прикосновения, его взгляды чуть облегчают ситуацию, хоть мне и совестно, что я вырвала Ксая из плотного графика.
- Это не сон… - себе в оправдание, словно подобное что-то значит, бормочу.
- Что именно, Белла?
- То, что мне приснилось…
Мое противоречие Эдвард встречает морщинками у глаз и губ. Я чувствую себя безумно виноватой.
- Пожалуйста, не расстраивайся…
- Я переживаю, солнышко. И это нормально, - пытается отшутиться он. Но я-то знаю правду. И знаю про их с Эмметом маму. Эти разговоры Натос не сдерживал. Она сгорела, фактически. Они просто не смогли сбить температуру. Бедные… и бедный мой Ксай.
- Я не умру, - клятвенно обещаю ему.
- Еще чего, - Ксай фыркает, защищающим жестом притягивая меня ближе. Целует мои волосы, - ты будешь жить очень, очень долго. И счастливо.
- С тобой…
- Со мной, - не споря, выдыхает он. Тихо.
Я обвиваю руками его талию. В отличие от рубашки отца, кофта Эдварда мягкая, ткань так и манит к себе, и даже брюки очень приятны на ощупь. Волосы, кожа, руки… он другой. Он совершенно другой. И он все, что мне нужно в этой жизни.
- Когда мама умерла… я пришла к Рональду…
Насторожившись, Уникальный ощутимее меня гладит. Его пальцы скользят по спине, по позвонкам. А губы с теплым, свежим дыханием прокладывают дорожки из поцелуев по коже.
- Он пил в тот вечер и, наверное, не понимал, что говорит… а может, он так и думал? – меня потрясывает, что, разумеется, от Алексайо не укрывается. Но он по-прежнему ласков, никак не выдавая своей излишней обеспокоенности. Руки его уверенно движутся по моей коже, словно выгоняя все ненужное, избавляя от него. Он меня защищает.
- Рональд сказал, что когда я обрету человека, которого полюблю всем сердцем и который полюбит в ответ меня… все кончится. Его отберут. Убьют. А я останусь в одиночестве. Я убила свою мать.
Я не зову слезы. Более того – я их не жду, хотя предвижу. А они, предатели, уже солеными дорожками бегут по щекам. Это почти условный рефлекс – упоминание о маме, о Ронни… я ничего не могу с собой поделать.
Алексайо привстает на локте, привлекая меня к самой своей груди. Крепко целует в макушку.
- Такого не будет, - убежденный, уверенный баритон меня лишь распаляет. – И ты знаешь, что не виновата в той грозе.
- А если виновата?.. И мне без тебя делать нечего…
- Нет, - спокойно повторяет Эдвард, не давая мне усомниться, - мы с тобой все пережили. Никто больше нас не тронет. И ничего больше нам не будет угрожать.
- Ты… а если ты?.. – я всхлипываю, застонав чуть громче, чем нужно. Пугаю мужа.
- Даже не думай, - но он гнет свою линию, не слушая меня. Обнимает, держит рядом, а градусник вынимает. Неудовлетворительно хмурится цифрам на нем, как я и предполагала, - я тебе обещаю, что все будет очень хорошо. А когда ты поправишься – идеально.
Он оборачивается к тумбочке, где уже стоит наготове стакан воды, лежат таблетки. Подносит оба этих предмета к моим губам.
Я испытываю жгучую необходимость поделиться с ним недавними сокрытыми событиями. Я больше не могу.
Поспешно глотаю таблетку, запивая водой, что бы ни несла в себе. И плачу уже честно, не прячась, обвив его теплую, готовую к моим прикосновениям руку.
- Ксай, Розмари вчера звонила…
- Она тебя расстроила? – он сострадательно приглаживает мои волосы.
Я мотаю головой.
- Она сказала мне о Рональде. О том, что он хочет мира…
- Мира?
- Увидеться со мной. Поговорить. П-помириться, - не могу. Не желаю не то, что говорить, слышать это! Я могу ненавидеть?.. Могу. Его – могу. Этот человек сделал слишком, слишком многое, дабы посеять во мне ненависть к себе. Я никогда его не полюблю. И, наверное, никогда его не прощу…
- Белла, она, наверное…
- Она имела в виду это, - перебиваю его, не давая закончить. Меня начинает потрясывать, - я не лгу, Ксай! Она хочет, чтобы я говорила с ним! Видела его… слышала!..
Отчаянье захлестывает волной. Оно удушливое, темное, большое. Топит меня.
Слабость мышц сводит с ума. Я с таким трудом поднимаю руку, что держаться за Ксая уже фактически не хватает сил. Я плачу, дыхания не хватает, а лишние вздохи… я не знаю. Не имею представления, как себя унять.
- Бельчонок, иди ко мне, - Аметист помогает мне, как всегда делал и делает до сих пор. Обнимает, самостоятельно создавая ту загородку силы и комфорта, что необходимо, придавая нашим объятьям максимальную степень близости, - я с тобой. Всегда. Ночью, днем – это неважно. И пока ты не захочешь видеть отца, никто тебя не заставит. Я не позволю ему даже подойти к тебе.
- Ты обещал меня с ним не оставлять…
- И не оставлю, - Ксай любяще меня целует, - веришь мне?
Я плачу чуть тише, уткнувшись в его грудь.
- Верю…
Больше мы не говорим. Вернее, не говорим на эту тему. Или я не говорю, если уж совсем точно. А Ксай продолжает, гладя, обнимая меня, бормотать успокаивающие, согревающие фразы. Убаюкивает меня.
Эта таблетка… она явно неспроста. Я начинаю чувствовать, как клонит в сон, немного отпускают тянущие мысли, чугунная голова дозволяет сомкнуть глаза. Я плачу тихо-тихо, унимаясь… и истерика, благодаря Алексайо, сходит на нет.
- Я люблю тебя, - шепчет баритон прежде, чем проваливаюсь в сон. Куда более спокойный, чем прежде.

* * *

Я открываю глаза.
Солнце в зените.
Одеяло на моих плечах.
А тихое постукивание пальцев о клавиатуру – над ухом.
Медленно, боясь головной боли, я оглядываюсь на источник звука. Но виднее мне не становится. В комнате царит приятный полумрак, не глядя на проглядывающие за окном лучи солнышка.
Изумленно моргаю.
Пытаюсь приподняться на локтях, дабы как следует оглядеть комнату. Помню, что Эдвард обнимал меня, когда засыпала… вроде бы здесь? От жара память притупилась. А может, все дело в излишнем любопытстве?
- Не надо, Бельчонок.
Знакомый голос, заботливый и тихий, меня уговаривает. Но довольно упорно, при этом обладатель голоса кладет свою ладонь на мою спину. Разравнивая ткань льняной сорочки.
- Ксай…
- Твой Ксай, - баритон подтверждает, все еще не превышая допустимой громкости, - поспи еще. Тебе пойдет на пользу.
- Я выспалась…
- Прошло едва ли три часа. Не упрямься, Белла.
Я не упираюсь, понапрасну не расходуя силы. Вместо этого молчаливо поднимаю на мужа глаза, наблюдая за тем, как он изучает что-то на экране компьютера, одновременно перебирая пальцами мои волосы. Хмурый и бледный. Мое чертово ненавистное сочетание.
- Ты тут.
- Я обещал быть тут, - Эдвард отрывается от компьютера, поймав мой взгляд. Смотрит очень нежно, буквально обволакивая этим чувством, - тут я и буду.
- Ты работаешь?..
- Пока ты спишь. Приятное с полезным.
Я улыбаюсь. Сейчас это не так чертовски сложно, как после первого пробуждения. Вообще мне гораздо легче. В принципе. Отпускает эта тяжесть, не пульсируют виски, перед глазами все в мягком свете, не пылает… и кожа не горит. Мне комфортно под одеялом, но я не мерзну. И жара нет, что тоже очень радует. Я устала от него.
А вот от Ксая устать невозможно. И то, что он здесь, что близко ко мне, не оставляет меня, гладит – окрыляет.
- Прости, что я доставляю неудобства… спасибо тебе.
Он глубоко вздыхает. Мрачно.
- Не говори так, пожалуйста. Ты знаешь, что никаких неудобств нет.
- Ты вынужден сидеть здесь…
- Это точно не проблема.
- Просто я хотела бы тебя поблагодарить…
Алексайо больше меня не слушает. Закрывает компьютер. Откладывает его на тумбу. И всем телом, спускаясь ниже, поворачивается ко мне.
- Маленький Бельчонок, ну что ты делаешь? – укоряюще, но довольно теплым тоном бормочет он. Тянется вперед, чмокает мой лоб. Не скрывая этого, успокоенно выдыхает.
- Температура спала…
- Я вижу, - краешком губ улыбается, - это очень хорошо. Как ты себя чувствуешь?
- Куда лучше.
- А вот это вообще прекрасно, - он посмеивается, чуть взъерошив мои волосы, - хочешь пить? Кушать? Что я могу сделать для тебя?
Его желание быть полезным, такое отчаянное, сколько бы ни прятал, режет меня по живому.
- Побудь тут еще чуть-чуть, - оглаживаю его волосы, коснувшись и скул, - с тобой мне спокойно.
- Как скажешь, - он поправляет мое одеяло, а аметисты мерцают пониманием, - только и ты никуда не уходи. Давай отдыхать.
- В середине рабочего дня?..
- График свободный. К черту его.
Я усмехаюсь. Непривычно такое слышать от мужа.
- Договорились.
Какое-то время мы лежим молча. Но слов и не нужно, их заменяют касания. Эдвард в лучших своих традициях гладит меня, я – его. И нам никого, ничего больше не нужно. Это умиротворяет, успокаивает. Да и согревает. Изнутри и снаружи.
А совсем недавно от холода я дрожала…
- Эдвард, я боюсь Рональда, - вдруг честно признаюсь, решившись. Хмурюсь, но не критично. Сейчас проще говорить об отце, когда миновала первая волна страха. Мой муж здесь, мы дома, вместе, и все, что говорила Роз, все, что связано со Своном, забывается. Теряется в тумане. – Я не буду с ним встречаться.
Ксай сострадательно пожимает мою ладонь.
- Я не заставляю тебя, Белла. И не стану.
- Если Розмари позвонит и тебе… попросит, - я прикусываю губу, - не надо. Не говори с ней об этом.
- Белла, не волнуйся. Этот вопрос явно не на сегодняшнее обсуждение, а Розмари не станет заставлять тебя. Я уверен, она все понимает.
- Я не хочу… я правда не готова…
- Я верю, Бельчонок, - мужчина кивает мне, ласково поцеловав в лоб, - не беспокойся.
Я смотрю на Ксая еще ровно секунду.
А потом самостоятельно переползаю к нему ближе. Обнимаю.
- Он сказал мне, что никогда не простит ее смерти. Он меня ненавидит…
- В запале мы многое говорим, - Эдвард пытается утешить, тщательно подбирая слова, - горе ослепляет нас, мы не думаем… а близкие рядом. Важно уметь загладить свою вину.
- Он не пытался, - я смаргиваю слезинку, хныкнув, - и не будет пытаться. Уже поздно.
- Если ты так думаешь, так тому и быть.
- Я боюсь грозы из-за него…
Эдвард внимательно слушает меня, не опуская взгляда. Его пальцы скользят по лбу.
- Не из-за мамы?
- Мама умерла, - меня передергивает но, благо, не так сильно, как прежде, - а он нет. Он однажды распахнул окно и заставил меня смотреть… я думала, я умру в ту же секунду.
Я слышу, как Ксай шипит. Редкий звук, но недвусмысленный.
- Его не оправдать, в таком случае. Никогда.
Я целую его ключицу. Приникаю к ней лбом.
- Он обожал ее… правда обожал. А я ее отобрала.
- Ты не отбирала. Тебе было едва ли три, мое золото. Ты не могла отобрать.
- В грозу ее вывела играть я…
- Белла, - прерывая и мою зарождающуюся дрожь, и грядущую истерику, и просто то, как неровно дышу, Ксай помогает мне как следует обнять себя. А потом целует. В губы. Горячо. Сильно. Выгоняет ненужные мысли, - это в прошлом. Все, что было. И твой сон – в том числе. А сейчас нужно отдохнуть. Я хочу, чтобы ты поправилась как можно скорее.
- Это просто жар…
- Жар – неприятное чувство, не так ли? – Уникальный морщится, а я разглаживаю его морщинки. Со вздохом.
- Не переживай. Оно того не стоит, правда. Я тебя никогда не оставлю.
Мой голос звучит сокровенно, а признание – искреннее. И аметисты начинают мерцать, пусть пока и в глубине.
- Так и будет, моя душа, - клянется Эдвард, - так и будет. Спеть тебе колыбельную?
- Полдень…
- Мы уже выяснили, что в полдень их тоже поют, - Ксай мне подмигивает, придвинувшись ближе. – Закрывай глаза и слушай. А вечером я накормлю тебя чем-нибудь очень вкусным. Чего ты хочешь?
Я улыбаюсь. Я кладу ладони Ксаю на лопатки, удобно устроившись в его объятьях.
- Чая.
- Чая? – муж немного удивлен. Растирает мою спину, заглядывая в глаза. Как можно глубже.
Я знаю, он сделает все, что попрошу. Найдет. Принесет. Сумеет.
Только мне многого не надо. Я знаю, за чем соскучилась.
- Зеленого чая, любовь моя, как нравится тебе. Этого будет достаточно.

ПРОДОЛЖЕНИЕ

Источник: http://robsten.ru/forum/67-2056-1