В большой зеленой кружке с интересным узором из золотых ключиков на наружной поверхности, с причудливо изогнутой толстой ручкой, переливается от солнышка из окна какао. Его запах – шоколада, тепла и молока, подогретого до пены – окутывает меня как одеяло, тонкая версия которого так же накинута на плечи. Я замерзаю в Лас-Вегасе, славящемся расположением в пустыне. Это показатель.
Запах, какой прежде был слышен лишь в минуты утешения от Роз, сейчас создает Эдвард. Одним им пытается настроить на нужный лад и немного, но облегчить страдания. Слезы кончаются, а эмоции – нет. И я чувствую, что изнутри меня просто-таки разрывает.
- С сахаром, - тихо сообщает Эдвард, наблюдая за тем, как медленно тянусь к сахарнице. Он сидит рядом, в отдалении едва ли в тридцать сантиметров, поглаживая мою правую руку. Пальцы у него мягкие, голос вкрадчивый, а доброта лучится цветной аурой. Он действительно будто святой.
А я святой никогда не буду.
- Спасибо…
- Не за что, солнышко, - Уникальный краешком губ улыбается, коснувшись моего кольца. Напоминает, кто теперь в моей жизни главный. Ради кого я должна бороться.
Жгущие от недостатка слез глаза я пытаюсь игнорировать. Крепко держу кружку, на удивление тяжелую, придвигаю к себе. И поднимаю, делая первый, обжигающий глоток. Песчинки какао саднят в истерзанном горле. Я слишком много плакала сегодня – весь лимит исчерпала еще в машине, вынудив Эдварда стоять в том тупике не меньше часа. Однажды, да настанет этот день, я чувствую, даже его ангельского терпения не хватит. Мне чудится, я теперь постоянно буду плакать.
- Ну как? – будто бы не замечая моего сбившегося дыхания, подбадривает Ксай.
- В-вкусно…
- Тогда, может быть, после того, как допьешь, мы что-нибудь поедим? Все, что ты захочешь.
От его заботы я чувствую себя виноватой. Понимаю, что поступила бы точно так же, понимаю, что будь все иначе, я бы ни на секунду не променяла утешение Алексайо на свои мысли или желания, но мне стыдно. На часах почти восемь вечера, а после завтрака он так ничего и не ел.
- Не нужно… лучше поешь сам…
- Бельчонок, тебе нужно что-то съесть, - терпеливый, но не согласный со мной, мягко возражает мужчина, - хоть капельку. Знаешь, когда мы голодны, все кажется страшнее, холоднее и больнее.
- Мне не хочется, Ксай. Прости.
Зато честно. Не знаю, кому и какого черта сдалась эта честность, но все время за нее цепляюсь за сегодняшние сутки. Надеюсь на послабление от своего же сознания?.. Это безнадежно.
- Может, хотя бы что-то сладкое? Маффин?
В его голосе надежда, перемешанная с просьбой. В его голосе – уговор. Только слишком я сейчас потеряна, дабы найти себя в избытке сахара. Десерт не поможет.
Медленно качаю головой.
- Меня тошнит от еды.
Благо, Алексайо больше не спорит – сегодня приходится смириться ему.
Вместо того, чтобы продолжать бессмысленные уговоры, Эдвард подвигается ближе, делая так, чтобы максимально ко мне прижаться. Любяще целует в щеку.
- Ты никогда не рассказывал мне о своем отце…
Эдвард кладет руку на мои волосы, как ночью, перебирая пряди. Один из самых успокаивающих его жестов любви.
- О Карлайле? Разве?
- О нем да… я про того, который Эйшилос…
Ставлю какао на журнальный столик, всем корпусом поворачиваясь к Ксаю. Я босиком, в одной лишь длинной футболке Эдварда, как оказалось, максимально пахнущей им, а потому с ногами забираюсь на диван. В гостиной американского дома братьев умиротворенный порядок, светлые стены и мебель, но, как отсылка к греческому прошлому – балки под потолком, картины в синих рамочках и, что мне нравится больше всего, заметный узор из амфор на двери в коридор. Сейчас они закрыты, а потому картинка как никогда ярка.
- Я знал его не так много. Может, это выдумки, а не воспоминания.
Я устраиваюсь у Ксая на плече.
- Тебе сложно об этом говорить?
Эдвард приникает щекой к моей макушке. Кажется, не против разговора – все лучше, чем молчание и слезы.
- Нет, мое солнце. Отец был небогатым человеком, ты уже это знаешь, и Диаболос был против их с моей матерью брака. Но в то время, когда она забеременела, родить ребенка вне законных отношений было недопустимо. Потому дед, скрепя сердце, согласился – и они поженились. Насколько я помню, отец был нежен с мамой… по крайней мере, при мне он никогда не повышал на нее голос, не говоря уже о чем-то большем.
- Они любили друг друга?
- Думаю, да, - Ксай вздыхает, пожав мою ладонь в своей, - но насколько сильно – не знаю. Я помню, что он уходил куда-то по ночам. Возможно, он изменял ей.
- Как же так?..
- Не все браки выдерживают испытание бытом и негодованием родителей, - спокойно разъясняет Уникальный, - Диаболос ненавидел моего отца и не скрывал этого. А уйти от тестя и прокормить семью сам он в состоянии не был.
- Измена – это такое предательство…
- Иногда понимание от этого не сдерживает.
Я вдруг чувствую клокочущую внутри злость. Не знаю, чему она обязана и почему просыпается лишь теперь, но очень явное ощущение. Огонь по венам, чуть ожививший их после литров соленой влаги.
- Я никогда тебя не предам.
Мое твердое заверение, поддержанное сравнительно крепким сжатием его ладони, Эдвард воспринимает с благодарной полуулыбкой.
- Я ни секунды не сомневаюсь, Бельчонок.
У меня опять жжет глаза.
- И все же, вопреки изменяющим мужчинам, Карлайл был идеальным отцом…
- Был, - не собирается отрицать Ксай, ровнее, явнее поглаживая мои волосы, - только таких, как он, практически не бывает. А потому нам просто крупно повезло.
- В моем окружении он не первый. Эммет и ты – идеальные папы.
- Никто не обходится без ошибок, - снисходительно выражает свои мысли Алексайо. Но я вижу, что немножко улыбается, ему приятно. Вместе со мной Эдвард учится верить в свою значимость и настоящую идеальность, что прежде так уверенно отметал. А я с ним… учусь жить по-настоящему. Потому что без него жить попросту уже не умею.
- Важно признавать ошибки вовремя, - глотнув свой остывающий какао, хмурюсь, так некстати вспомнив отца и все, что было сказано за этот недолгий промежуток времени, - и пытаться их исправить…
- Ты хочешь поговорить о Рональде? О том, что сегодня было сказано?
- Это не тайна – то, чего я и боялась. А еще… на полноценную беседу меня не хватило, как ты видишь.
- Все равно то, что ты пошла к нему – повод гордиться. Я горжусь, Белла.
- И твоя гордость – единственный положительный итог этой встречи.
- Мне стоит знать, что именно случилось?
Я шмыгаю носом, раздумывая, стоит сейчас задавать новый виток этой теме или нет. Какое-никакое, но умиротворение царит в этой комнате. Может, это не худший итог? Мы вдвоем, какао теплое, от покрывала веет уютом и амфоры на двери такие ровные…
Только сколько не обманывай себя, но если я замолчу, вряд ли что-то изменится. Рональд больше не прошлое, которое можно без сожаления отодвинуть.
- Он говорил мне о маме… об их истории.
Алексайо участливо смотрит на меня, доказывая, что внимательно слушает. Его руки, несущие лишь ласку, касаются плеч, придерживая рядом.
- Якобы он признал, что отцом быть не хотел, а потому и не вышел, но она была так счастлива, когда я родилась, что он проникся… и теперь понял, что любит – если вкратце, - резко выдохнув, я прочищаю горло, мотая головой. Никакого жжения и сбитых вдохов. Хватит уже.
- Это не правда, как ты считаешь?
Искренняя заинтересованность Ксая в моей реакции и, как следствие, моем ответе, подбивает продолжить говорить. Эдвард и сам не хуже меня умеет замолкать на пороге высказывания своих мыслей. И если я помогаю ему завершить начатую беседу, то и он, ненавязчиво подталкивая меня к правде, старается сделать то же самое. Не выговориться сейчас – не выговориться в принципе. Боюсь, когда мне станет легче и слезы вернутся, максимум, на что буду способна – цепляться за него и молить, чтобы побыл рядом. Разговора не будет.
- Нельзя изменить мнение так быстро, - философски подмечаю я, - нельзя и полюбить внезапным образом. Или он действительно столь слаб…
Эдвард переплетает наши правые руки, кладя себе на колени. Левой обнимает меня, не заставляя покидать свое уютное плечо, продолжает гладить. И шепчет, повернувшись к уху, будто делая так, чтобы никто, кроме меня, не услышал:
- Расскажи мне, что ты чувствуешь, Бельчонок.
Усталость накатывает почти такой же волной, что погребла меня сегодня в машине Ксая. Его «Ягуар» - цвета экрю, в отличии от серого, эмметовского, с которым мы познакомились в феврале, - оказался вполне удобен для вынужденных объятий. К тому же, решил вопрос по аренде машины.
- Я злюсь…
Не торопя меня, Эдвард терпеливо ждет, пока назову причину. По его ровному дыханию мне ясно, что ждать готов долго – в этом весь Ксай.
- Потому что он рассказал мне сейчас… не так давно его подобные слова были пределом моих мечтаний. А теперь все нужно строить заново. Я зла, потому что не могу проигнорировать это…
- Выражать эмоции – твое право.
Что-то много у меня прав…
- Не хочу, - ткнувшись носом в его плечо, я тихонько стону от безысходности, в которую сама себя загнала. Все кажется эфемерным, серым, затерянным где-то в непроходимых лесах человеческих отношений. – Еще – мне больно. Ведь я не смогу… простить. Я так ему и сказала.
- Прощение уж точно не приходит сиюминутно, это понятно всем, моя девочка.
- Дело не во времени… просто я не хочу. Он этого не стоит. Удивительно, как мама вообще могла его любить. Вот уж точно – любовь зла.
- Ее жизнь мы не исправим. Зато можем исправить твою, - Ксай бархатно скользит губами по моему лбу, оставляя тропинку из маленьких поцелуйчиков, - и сделать ее еще лучше.
- Моя уже идеальна, - отмахиваюсь, свободной левой рукой обняв его за шею. Запах клубники, аромат Алексайо – лучшее, что у меня есть. Какао остывает, амфоры безмолвны, а внутри меня – пустота. Но отдавать все ее власти крайне опрометчиво.
Глубоко вздохнув, я отставляю чашку с напитком подальше – отодвигаю от края стола. Раздражение от темы разговора, вроде бы нужного, а вроде бы - бесполезного, необходимость снова вспоминать Рональда и испытывать ту палитру чувств, на которую у меня уже банально не хватает сил – глупо. Ничего не изменилось: я чувствую себя подавленной, обманутой и слишком чувствительной, но откуда-то изнутри поднимается желание хоть на час, хоть на два, но порвать эти цепи. Изменить что-то.
Вероятно, готовность слушать и понимать Эдварда играет здесь не последнюю роль – он ведь затеял эту игру в откровения. Он чувствует меня.
Так ради кого, как не ради него, мне быть сильной?
- Знаешь, я подумала, что все же хочу есть, - заявляю Алексайо, извернувшись в его руках. Перестраиваюсь в темах, не заботясь, как плавно это выходит.
Внимательные аметисты, удивленные, подмечают малейший проблеск в моих глазах, готовясь прийти на помощь, если потребуется. Ксай моя страховка – сто лет прошло, кажется, а это все еще так. Значит, можно двигаться дальше. Хоть в эту минуту.
Пошел к черту, Рональд.
- Конечно, Белла. Что-то особенное?
Подыгрывает. Оказывается, понимает еще лучше, чем можно было рассчитывать.
- Говорят, недалеко от центральной части города есть греческая таверна…

И там она действительно есть. «Πίνακας και τραπεζομάντιλο» - одно из самых греческих мест города. Здесь присутствуют все блюда традиционной кухни Эллады, а так же некоторые фирменные вещи от повара, который, как гласит брошюрка, родился, вырос и постигал азы мастерства кухмистра на Крите.
Под мусаку и ароматный виноградный сок, так напоминающий вино, вечер постепенно начинает выправляться. Эдвард разговаривает со мной на пространные темы, мы обсуждаем ингредиенты спанакопиты и греческого салата на столе, а в печи уже стоит форма с влажным шоколадным пирогом. Первый и последний раз я пробовала его у Вероники – сравним.
Однако когда пирог приносят, едва попробовав его и оценив, что, в принципе, разницы между ними почти нет, мне в голову приходит иная мысль. Более интересная.
- Ксай, - обращаюсь к мужу, отвлекшемуся на заигравшую невдалеке живую греческую музыку, - может быть, позовем Розмари? А то мы так толком и не пообщались с ней, а скоро улетать домой.
Естественно, Алексайо не протестует.
Естественно, мама не отказывается.
Меньше, чем через полчаса, она уже садится за наш столик. И, не скрывая своей благодарности: мне – за приглашение, а Ксаю – за мою более-менее искреннюю улыбку, заказывает себе стифадо со свежеиспеченной пшеничной питой.
Больше в этот вечер мы о Рональде и его словах не вспоминаем.
 

Ее ладони, впитавшие в себя всю любовь своей обладательницы, на его щеках. Гладят грубые медвежьи черты, особенно окаменевшие сейчас, в преддверии разрядки. Краешками ноготков девушка приятно почесывает его скулы, изредка цепляя мизинцами волоски висков.
Вероника улыбается, счастливо глядя на мужа, возносящего ее к звездам.
И Эммет улыбается. С намеком на оскал, с некоторым нетерпением, но все же – подавляюще искренне. Жена, извивающаяся в его руках, сам он, заключенный в главный оберег на свете – круг ее пальцев – обстановка идеальна. И о том, чтобы она была такой идеальной, чтобы любовь была, еще недавно, казалось, можно только мечтать.
Вероника стала одним из главных и самых великих его открытий. Бесконечно прекрасная, очаровательно добрая, греческая мама и внутри, и снаружи… воплотила в жизнь самые смелые надежды. А сейчас воплощает еще и самые греховные…
- Глубже, - потянувшись к его губам, крепче прижавшись к телу, просит миссис Каллен. Ее красивые волосы, разметавшиеся по подушке, глаза, горящие нетерпением, улыбка – блаженства, не иначе, все подталкивает Эммета ближе к краю. И уж точно отказать он своей девочке не в состоянии.
Делает, как она просит. Сам, несдержанно застонав, закусывает губу.
Любить можно разной любовью – ему ли, прежде бывшему мужу, любовнику года по числу женщин и отцу маленькой солнечной девочки этого не знать. Но если любовь к Каролине изначально вне сравнений, за пределами человеческого понимания и восприятия, вроде отдельной стадии становления личности, то вот любовь к Нике – открытие.
До встречи с ней Натос полагал, что ангел в его жизни – в единственной ипостаси. А их, к удивлению мужчины, оказалось двое.
Глядя сейчас на то невероятное создание, которое любит всей душой – всегда, и телом – сейчас, он, зеркально отражая улыбку удовольствия Вероники, понимает всю полноту своих чувств. Эта девушка – больше, чем его жена. Эммет и не думал, что можно так любить женщину, с какой не связан кровным родством. В Веронике все его идеалы, мечты, стремления и черты, о которых просто так вслух не скажешь… Вероника – чудо, не иначе. Его чудо, что не без гордости подмечает Медвежонок. И крепко, крепко целует жену, вжавшись в нее еще сильнее.
Ника не боится его. Изящная, ловкая, она создает иллюзию, будто размеры его необхватного тела никак не могут им помешать. Она любит его тело, хоть одна грудь – две ее головы. Но миссис Каллен так ласково ее гладит, так игриво проводит пальцами по каменному животу, так многообещающе ухмыляется, спускаясь к паху…
Эммет – неделимая ее часть. И, хоть такое кажется наиболее невероятным, благодаря уверенности Ники, что они идеально подходят друг другу, так и получается. Эммет перестает комплексовать. Эммет сполна наслаждается своим бескрайним удовольствием.
- Люблю тебя, - бормочет Ника, явнее касаясь его щек. Притягивает к себе, заставляет двигаться быстрее, сильнее, чтобы ухватить награду.
Глаза Натоса заволакивает туманом.
В теплой спальне, ночью, когда две прикроватных лампы – единственные источники света, а опьяняющий запах родных тел так ощутим, хочется… кричать от радости. И только спящая в своей спальне Каролина мешает полноценно выражать эмоции.
- Люблю тебя, - стонет он, из последних сил сдерживаясь. Нагибается, глубоким поцелуем забирая себе все ответные слова Вероники. На какое-то мгновенье лишает ее возможности дышать… вбивается… вторгается… выдает всего себя, без остатка…
Ника всхлипывает, ткнувшись в его плечо. Ее ладони соскальзывают.
Танатос чувствует, почему. В еще пульсирующем лоне жены он сам, приглушенно чертыхнувшись, быстро кончает. Все так же ярко, как и в первый, самый невероятный раз.
Хмурясь от разорванности мыслей, вызванных своим удовольствием, Эммет раздумывает, на что опереться, дабы переждать эту сладостную волну. Место на постели… место у ног Ники… место…
Только вот у Бабочки свои планы. Хмыкнув, она запросто укладывает несопротивляющегося Танатоса прямо на себя: несильно толкает его главную опору – руки.
Тяжелый, горячий, все еще немного подрагивающий, Натос находит себя в ложбинке между грудей жены, тоже еще не сумевшей совладать с дыханием. Она улыбается – он почти чувствует, мягко перебирает его волосы, массажирует спину.
Она счастлива. А потому счастье самого мужчины достигает максимального предела.
- Хорошо? – с некоторым опасением, которое мечтает скрыть, шепчет Вероника. Голос ее, такой теплый, влюбленный – само определение слова «дом». Ничто не сравнится с сексом по любви. Ничто и никогда, даже если в постели – вчерашняя девственница. Нике не надо ничего уметь, не надо одеваться в костюмы и использовать какие-то игрушки – простое ее отношение, те жесты, какими выражает чувства, слова… слова и поцелуи… и никакая, даже самая профессиональная в постельных утехах женщина, не сравнится.
- Ουρανό¹…
Его голосу, еще хриплому после оргазма, тихому, но проникнутому недюжинным блаженством, девушка ухмыляется. А еще – краснеет.
- Είστε ο παράδεισος μου².
Натос глубоко вздыхает, поднимая голову. Целует первый же участок кожи, что видит. Теплые дорожки своей привязанности ведет по груди Вероники. Все еще не поверившая до конца в ее привлекательность, она шумно сглатывает… но губ его не отстраняет. Привыкает, пусть и не так быстро.
- Тебе не тяжело?
Как будто признается… Эммет ругает себя.
Но глаза Ники, когда переводит на него взгляд, не содержат и толики лжи, пряток. В них наоборот – озеро искренности. Она медленно качает головой.
- Ты согреваешь меня.
Танатос тронуто хмыкает. Переплетает их руки, немножко все же стараясь свой вес распределить на локтях. Непередаваемо приятно касаться ее вот так, каждой клеточкой… и все же, их весовые категории не позволяют ему забывать об осторожности. Бабочка – хрупкое создание. Тем более, его Бабочка.
- А ты – меня. А еще, ты так красива, Вероника…
Она прищуривается, одарив его теплым, но подтрунивающим взглядом.
- Льстец, мистер Каллен, - все теми же нежными пальчиками ведет по его скуле, - какой же вы льстец.
И все же, сама тоже понимает, что теперь все иначе. Всего вторая их близость, по сути – недалеко от первой. Но стеснения уже меньше. Меньше недоговорок. Ярче единение.
Возможно, все дело в том, как идеально они друг другу подходят… стоило убедиться в этом, и ненужные сомнения отпали сами собой.
Ника знает, кто ее единственный и подходящий мужчина. Эта истина неподвластна ни времени, ни каким-либо другим вещам.
- Тебе не было больно? – вдруг поймав себя на мысли, что не поинтересовался этим ранее, Эммет краснеет. Вздергивает голову, тревожно глядя на свою девочку, и внимательно всматривается в ее лицо. Порой даже Ника умеет блефовать.
- Больно?.. Разве что от того, что все закончилось.
Эммет прищуривается.
- Не врешь?
- Не умею, - шепотом докладывает девушка, ухмыльнувшись. Пальцы ее уже не столько нежно, сколько игриво запутываются в его коротких волосах.
Правда не умеет. Натос убежден.
- Тогда кто сказал тебе, что все закончилось? – многообещающе хмыкнув, Медвежонок довольно быстро и целенаправленно соскальзывает по телу жены вниз. Она даже пикнуть не успевает, как голова его пропадает под тонкой простыней, накрывшей их тела, а оставленная без желанных поцелуев и касаний грудь пощипывает.
Глубокий поцелуй, не менее точный, чем все движения Каллена, заставляет Нику покраснеть. И тут же выгнуться, ища поддержки. Чертовски хорошо.
- Натос…
Немыслимое удовольствие.
…Но идиллия прерывается.
- Тяуззи! – раздается с той стороны двери за пару секунд до того, как ловко повернув ручку, Каролина заходит в комнату. И останавливается, как вкопанная, на пороге, прижав к себе кота.
Вероника в течении тех мгновений, что дверь впускает девочку, успевает накинуть на них с Танатосом второе одеяло-покрывало. Упрятать наготу.
- Папочка? – нахмурившись, недоумевающая девочка не решается сделать ни шаг обратно, ни шаг внутрь. Кот свисает с ее руки, размахивая хвостом. В тишине, установившей свои права в комнате, его одинокое «мяу» - единственный звук.
- Что-то случилось, Каролин? – всеми силами желая изобразить обыденность происходящего, пунцовая Вероника оглядывается на юную гречанку.
И как только они умудрились не закрыть дверь!..
- Тяуззер меня разбудил, вот я и… - насупившись, объясняется Каролина. Вопросительно изогнув бровь наблюдает за тем, как папа возникает из-под двух одеял, совсем рядом с Никой. – А что вы делаете?
Эммет глубоко вздыхает. Пятерней убирает с немного вспотевшего лба темные волосы.
- Я сейчас приду малыш, через минутку. Подожди меня в кровати.
- Ты в кровати…
- Я встану, - обещает Танатос, разминая плечи, - давай-ка. И Тяуззи забери. Сейчас все мне расскажешь.
Хмурая, но сделавшая, видимо, какие-то выводы, Каролина отступает в темный коридор. Наскоро, опомнившись, прикрывает за собой дверь.
- Натос, прости, - прикусив губу, Бабочка виновато глядит на свое обнаженное тело и то, как муж выпутывается из одеял.
- За что ты извиняешься?
- Я же сказала, что Каролин спит. И я… не заперла дверь.
- В любом случае, трагедии тут нет, - выдохнув, Натос, собирая мысли в кучку, чмокает жену в лоб. Смущенно сам себе усмехается. Поднимается с постели, и тут же его голый торс, вернувшая все былое эрекция и тело, еще немного влажное после близости, предстает перед Вероникой во всей красе. Хоть и неподходящий момент, но она не удерживается от восхищенного вздоха.
- Это ей точно лучше не видеть, - немного оттаяв от такой реакции жены, Эммет говорит свободнее. Толстый махровый халат накидывает прямо на голое тело. Вытаскивает из-под одеяла свои боксеры. Запахивает новообретенную одежду длинным серым поясом.
Подходит к девушке, целомудренно поцеловав ее лоб.
- Я скоро вернусь, счастье мое.
И только потом, пытаясь отвадить смущение и неприятность возникшей ситуации, идет к дочери.
Детская встречает его тишиной и одним-единственным горящим ночником тусклого света.
Каролина сидит на разобранной постели, в розовой пижамке и ночной косой, заплетенной Вероникой. Смотрит вперед как-то пространно, то и дело поглаживая блестящую шерстку сонного Когтяузэра.
- Привет, котенок, - Эммет, просительно глянув на место рядом с дочерью, получив ее разрешение, опускается рядом.
- Я не знала, что Ника спит с тобой, - тут же признается девочка, пряча от отца глаза. Ее щечки тоже горят румянцем.
Знала бы, как буквальны ее слова.
- Она моя жена, ты же понимаешь… мы должны спать вместе.
- Как папа с мамой?..
Эммет, задумываясь, поглаживает плечико дочки.
- Вроде того, да…
- Но Ника – не мама, - блестящие глаза юной гречанки, обернувшись на него с немой мольбой поддержки, близки к слезам.
Бедный его малыш…
- Ника – это Ника, - подбадривает Танатос. Не настаивает и не давит, надеясь, что однажды Каролин сама решит свести два разрозненных понятия в одно целое. Вот тогда, наверное, он и достигнет нирваны.
Тщательно подбирая слова, говоря ровным, спокойным голосом, Медвежонку все равно кажется, что делает он все неправильно. И говорит, несомненно, тоже. Нет опыта. Прежде никогда женщины его не ночевали с Каролин в одном доме. На одной улице даже. А теперь, когда между ними с Никой налажена супружеская жизнь и кровать по праву зовется ложем, возникает новая проблема, требующая проработки и разъяснения. Каролина не привыкла жить в семье с мамой. С женщиной. Ей тоже многому предстоит научиться. И по первому плану – стучаться.
- Каролина, я хотел бы попросить тебя прежде, чем заходить в мою комнату, постучать в дверь. Иногда это действительно нужно сделать.
Прижав к себе Тяуззи, она соглашается на удивление легко.
- Да, папочка…
- Я не злюсь, малыш, ни в коем случае, - неуверенный, что они друг друга полностью поняли, Эммет просительно прикасается к спинке дочки, - и Ника не злится. Просто так будет лучше. Вроде новой игры.
- Что вы делали? – выпаливает Каролина, едва дав ему завершить. Смотрит из-под ресниц и потерянно, и недоуменно. Не может она пока ничего сопоставить. Домашняя, маленькая девочка. Все же слишком еще маленькая.
- Мы целовались, - кривовато выкрутившись, бормочет Натос. Полуправду.
- Без одежды?..
- Когда взрослые люди друг друга любят, они могут целоваться и без одежды, – румянец атакует его лицо и Натос, порадовавшись полутьме спальни, привлекает девочку к себе. Сажает на руки, гладит, перебирает волосы. Какой же ребенок… он очень неосмотрителен. И все же, рано или поздно так должно было случиться. – Ты не устала, зайчонок? Не хочешь поговорить завтра?
- Я не могу уснуть…
- Это исправимо, - тут же обещает Эммет, похлопав коту по месту возле груди дочки, а ее уложив на простыни. Каролина кладет ладошки поверх одеяла, все еще немного растерянно глядя на папу.
- Ты уйдешь?..
- Я буду здесь, пока ты не уснешь. Закрывай глазки, моя любимая девочка.
- А со мной ты не полежишь?
Недавно, малыш, папа лежал… и до сих пор чувствует, думает Натос. Но вслух говорит другое.
- С тобой Тяуззи, - кивнув на кота, Танатос ласково гладит волосы дочери, - а я спою колыбельную. Попытайся заснуть, хорошо?
Каролина, хмурая, но не нашедшая, что возразить, соглашается.
Закрывает глаза.

Вероника, уже облачившаяся в свою серую ночнушку и даже белые тапочки, ждет Натоса прямо у двери, вырисовывая по стене замысловатые узоры. Тревожно глядит в пустой коридор.
- Как она?
- В порядке, - Эммет распускает пояс халата, устало потягиваясь и с усмешкой глядя на их разобранную кровать, - интересовалась, почему люди целуются голыми.
- Это так некрасиво, Натос… прости…
- Я тоже был голым, - напоминает, стараясь сделать это как можно более непринужденно, Эммет. Притягивает Бабочку к себе, чмокнув в макушку. – Ничего. Непоправимого не случилось, видела она всего ничего, а завтра утром мы обсудим это как следует.
- Я правда не хотела…
- Вероника, - глядя в зеленые глаза девушки, Эммет качает головой. Его пальцы нежно разминают ее мышцы на спине. – К черту. Пошли спать. Я не годен к обсуждениям сегодня…
Ника выдыхает, принимая поражение. Но прежде, чем вернуться в кровать, обнимает мужа. Крепко и нежно – только она так умеет.
- Я люблю тебя, Натос, - в ее взгляде, в ее прикосновениях только это чувство, подкрепленное уверенностью и пропитанное добротой. Только вот твердость, какая среди этой доброты затаилась, пораженный Эммет подмечает мгновеньем позже. – И я буду хорошей мамой для Каролин. Я обещаю тебе.

Ουρανό¹ – рай;
Είστε ο παράδεισος μου² – ты - мой рай.

ПРОДОЛЖЕНИЕ